Хранить вечно

   Суд над Йааковом был скорым. Вина подсудимого была очевидна, свидетелей было предостаточно. Оправданий обвиняемого даже слушать толком никто не стал. Да и чем ты тут, прямо скажем, оправдаешься? Убил человека? Убил! Да не просто человека, а человека при должности – десятника храмовой стражи! Убил умышленно? Умышленно! Не случайно, не по глупой неосторожности, нет! Повздорил и убил! И какая теперь разница, что именно он тебе во время ссоры сказал?! Мало ли кто чего во время ссоры говорит! На то она и ссора, чтобы язвости всякие да колкости говорить. Что ж теперь, за неосторожное слово убивать надо?! В общем, дело было очевидным. И приговор был очевидным: по Закону предумышленное убийство однозначно каралось усекновением головы. Так что всё разбирательство Санхедрина заняло в общей сложности меньше двух часов. Оно бы закончилось ещё быстрее, если бы в самом конце слово не взял рабби Мордехай – ветеран храмовой стражи и один из старейшин Великого Санхедрина. Престарелый Мордехай в своей обвинительной речи обрушился не столько на несчастного Йаакова, сколько на всю христианскую общину в целом. Брызжа слюной и тряся седой козлиной бородой, он чуть ли не полчаса перечислял своим дребезжащим голосом грехи и пороки «гнусных вероотступников», требуя покарать их всех до единого, истребить эту ползучую заразу, вырвать, понимаешь, с корнем этот мерзкий сорняк из святой земли исраэльской! Он яростно топал ногами, шипел и плевался, и грозил невесть кому своим жёлтым мосластым кулаком. Когда Йосэф бар-Камит, не выдержав, всё-таки прервал выступление почтенного старца и спросил, что, собственно, он, почтенный Мордехай бар-Уриэ́ль, предлагает в данном конкретном случае, выяснилось, что почтенный Мордехай в данном конкретном случае предлагает то же, что и все – казнь мечом. На том и порешили.

   Смертный приговор Санхедрина подлежал высочайшему утверждению. Во дворец Агриппы была направлена представительная депутация – было известно, что царь отличается мягким нравом и не особо одобряет смертные приговоры, по многу раз отсылая их обратно в суд, настаивая на поиске других возможных мер наказания и требуя безусловного соблюдения не только духа, но и буквы Закона. Однако на этот раз всё прошло как по маслу. Едва узнав, что преступник принадлежит к опасной секте вероотступников, со словами: «Чего хочет народ – того хочет правитель» славный внук Великого Хордоса поставил оттиск своей печати под судебным папирусом.

   Казнь состоялась в тот же день – назавтра была суббота, и та же буква Закона не дозволяла оставлять узника под стражей в святой седьмой день недели. Петрос понимал, что ему не следует соваться к месту казни – могут опознать, но не смог заставить себя остаться дома...

   Лил дождь. Земля на Гагулте совершенно раскисла, и все участники казни взбирались на холм, то и дело оскальзываясь в грязи и хватаясь друг за друга руками. В лучшем положении оказалась рядовые храмовой стражи – те хотя бы могли опираться на свои копья. Наконец все вскарабкались наверх и расположились на своих местах: на сáмой вершине холма, возле поставленного на невысокие кóзлы, толстого горизонтального бревна, – связанный по рукам Йааков с двумя стражниками по бокам; дальше и чуть в стороне – тесной группой – представитель суда со своим помощником, сотник храмовой стражи и палач; ниже – полукругом – оцепление. Далее всё произошло как-то совсем буднично и неожиданно быстро. Стражники развернули Йаакова лицом к зрителям, и представитель суда, то и дело заглядывая в совершенно размокший папирус, прокричал что-то неразборчивое за шумом дождя. Затем, сунув бумагу помощнику, он сделал шаг к Йаакову и что-то ему сказал. Йааков отрицательно покачал головой. Судья вернулся на место и подал знак солдатам, те тут же повалили казнимого на бревно лицом вниз и, не жалея верёвок, привязали. Палач, осторожно ступая по грязи, подошёл к изголовью, примостился, широко расставляя ноги, и, примерившись, резко взмахнул мечом. Голова отвалилась и повисла на лоскуте кожи; из туловища на бревно длинно брызнуло красным. Палач тут же рубанул ещё раз, и голова, кувыркнувшись, упала в грязь. Палач, опираясь на меч, обогнул бревно, поднял с земли за волосы перепачканную голову и показал её вначале представителю суда, а затем зрителям. В толпе заулюлюкали и засвистели, но как-то вяло, без азарта. И сразу же стали расходиться. А рабы-похоронщики, торопясь и оскальзываясь, уже волокли обезглавленное тело к повозке, запряжённой мокрым понурым мулом. И представитель суда со своим помощником, нелепо размахивая руками, – боком-боком – уже съезжали по грязи вниз с холма. И стражники, повесив на плечо мокрые верёвки, уже брели по дороге вслед за толпой к едва виднеющимся за пеленой дождя Садовым воротам. А дождь всё лил из низких свинцовых туч, и мутные ручьи, стекая со склона, сливались в бегущий вдоль дороги грязный бурливый поток, и бревно на вершине уже вновь было не красным, а чёрным, и пустые чёрные столбы с перекладинами торчали на холме и вдоль дороги, как огромные сапожные гвозди, вылезшие из гигантской грязной подошвы. Пусто было на Гагулте, и пусто было на Яфской дороге, и пусто – черно и совсем пусто – было на душе...

   Петрос вздохнул. Сначала Йешу, теперь вот Йааков, а не сегодня-завтра – и он сам. Зря он всё-таки пошёл на Гагулту, зря. Там его, скорее всего, и заприметили. Наверняка, среди зрителей был соглядатай Йосэфа бар-Камита. А то и не один. Заприметили, выследили, дождались удобного момента. И взяли, понимаешь, вполне грамотно – на выходе из нужника... Ох, додавит ретивый первосвященник йерушалаймскую общину, как пить дать додавит. И так от неё уже почти ничего не осталось. Если в лучшие времена численность общины доходила до пяти тысяч человек, то сейчас прихожан осталось не больше трёх сотен. Это включая детей. Разбегается паства. Да и как тут не разбегаться, если житья совсем не стало. Денег нет, работы нет, от Храма отлучили. А там, того и гляди, или последнего крова лишат, или вообще на суд Санхедрина за вероотступничество потащат. Да по большому счёту в здешней христианской общине сейчас и остались только те, кому идти совсем уж некуда. Кто дом свой и всё своё имущество в другом городе продал и в Йерушалайм подался в надежде на скорый приход Спасителя. Из таких как раз и получились самые ревностные верующие. Да и что им, скажи на милость, теперь остаётся, кроме как истово верить?

   Разбрелись овцы – не стали нужны пастыри. Сейчас из самых первых учеников рабби Йешу в Святом городе оставались лишь убитый горем Йоханан да младший Йааков – Коби. (Петрос горько усмехнулся – теперь уже нет надобности уточнять, кто из двух Йааковов младший, а кто старший, теперь, понимаешь, уже не перепутаешь!) Остальные апостолосы разбрелись кто куда в поисках новой паствы.

   Пилип вернулся было в Бейт-Цайду, но потом, как в своё время и Петрос, не усидел дома, в четырёх стенах, и подался сначала в Голанитиду, потом – в Итурею, а сейчас проповедовал где-то то ли в Финикии, то ли в Сирии. Вестей от него не было уже почти два года.

   Тадай вместе с братом рабби, Шимоном, ушли на восток, в Парфию, добрались до Бабило́на, но, не найдя общего языка с тамошней еврейской общиной, категорически воспротивившейся новому учению, вынуждены были уйти из легендарного города, долго скитались по Нахараи́му и наконец осели в Шуруппáке, обретя среди местных евреев и обращённых язычников несколько десятков учеников.

   Толстяк Леви с Томой поначалу подались в Египет, но потом, так же, как и Тадай с Шимоном, гонимые местными рабинами, перебрались ещё южнее – в Берберию. Они основали большую христианскую общину в Адýлисе, что на берегу Арабийского залива, с полгода проповедовали там вместе, а потом Томе, который уже давно хотел осуществить мечту своего учителя, подвернулась удачная оказия, и он с караваном александрийских купцов уплыл в Индию. А бывший тверийский мытарь остался руководить общиной. Оттуда на прошлый Суккот в Святой город приходила большая группа паломников, с которыми Леви передал йерушалаймским братьям свой привет, а в довесок к нему – кожаный мешочек с тремя десятками звонких золотых ауреев, – дела у молодой быстрорастущей христианской общины в богатом купеческом Адулисе шли, не в пример йерушалаймской, хорошо.

   А Натан с Андреасом ещё три года назад отправились на Кипр, а оттуда – в Памфилию, где их дороги вскоре разошлись: Натан повернул на восток, в надежде достичь далёкой горной Армении, а Андреас двинулся дальше на север. Последняя весточка от него пришла в прошлом году из битинийского Халкидóна – этой, как писал брат, «жемчужины всего Понта Эвксинского». Где находится этот самый Понт Эвксинский и на каком из его берегов раскинулась Битиния с этой её «жемчужиной», Петрос представлял себе слабо. В доме Вдовой Мирьям, где последнее время он жил, одна из рабынь, Ро́да, была как раз из Битинии, но ничего конкретного о местоположении своей далёкой родины она сказать не могла: «...долго нас оттуда везли, ой, долго, а всё морем, две сестры мои помёрли, пока нас везли...»