Хранить вечно
Толстые щёки Клавдия задрожали. Он скривил губы и замахал на советника руками:
– Прекрати! Прекрати немедленно!..
Каллист оборвал свою речь на полуслове, опустил задранный вверх палец и виновато потупился.
Клавдий, шумно дыша, как будто ему только что пришлось взбираться по крутой лестнице, приблизился к нему, испуганно озираясь.
– Ну, зачем ты?.. Зачем это?.. – жалобно спросил он. – Не надо! И так... и без тебя... Ты лучше скажи – делать что?!
Каллист поклонился.
– Кесарь, несомненно, знает, что иудеи не только не чтут наших богов, но и, более того, открыто насмехаются над теми, кто поклоняется Юпитеру Величайшему и Пресветлой Юноне, и Воителю Марсу, и Деве Минерве Покровительнице. Они называют нас грязными язычниками и брезгуют делить с нами трапезу! Нас! Грязными язычниками! И кто?! Эти вонючие варвары, которых никто никогда не видел в термах!.. Именно от них по городу ползёт смута. Именно они распускают нелепые и вредные слухи и в трудные времена сеют панику и рознь!..
– Да?! – удивился Клавдий. – Я ничего не знал об этом.
– Это так, кесарь! – поддержал Каллиста и тучный вечножующий Диадуме́н – глава Коллегии подношений. Он и сейчас что-то жевал, губы у него лоснились, а на тоге, прямо на животе, красовалось свежее жирное пятно. – Иудеи совсем распустились. Их стало слишком много в нашем городе. Они скупают лавки и попины, они ссужают деньги под грабительский процент и с помощью хитрых финансовых схем разоряют горожан и честных торговцев.
– Но они ведь платят налоги?! – полуутвердительно полувопросительно произнёс Клавдий.
– Да, кесарь, платят, – подтвердил Главный казначей Палла́нт. – Они платят налоги. И платят исправно. В отличие, кстати, от многих достойнейших и весьма уважаемых граждан Ромы, представителей, так сказать, древних благородных фамилий. Но вреда от них всё равно больше, чем пользы. Слухи о недостатке зерна на складах и о грядущем голоде, которые распустили по городу, без сомнения, именно иудеи, стоили городской казне нескольких талантов золота. Если быть точным – шести талантов с четвертью. Это только прямые убытки: на восстановление разграбленных складов, на подвоз зерна из других городов, на усиление охраны. Иудеи же, напротив, подняв цены на хлеб и масло, заработали на этом миллионы!
– Есть прямые доказательства? – спросил Клавдий.
– Э-э... – замешкался Паллант. – Прямые доказательства чего? Что они подняли цены? Разумеется! Десятки, сотни свидетельств!..
– Нет, – поморщился Клавдий. – Прямые доказательства того, что слухи о голоде распространяют именно иудеи. О том, что цены повсеместно выросли, я и так знаю. А вот распространение слухов. Кто-то был схвачен? Кто-нибудь понёс заслуженное наказание?
Паллант в замешательстве посмотрел на Наркисса, Секретарь, в свою очередь, повернулся к Лу́зию Ге́те – исполняющему обязанности префекта Ромы.
– Нет, кесарь, – твёрдо сказал тот, – ни среди зачинщиков беспорядков, ни среди нападавших на продуктовые склады иудеев выявлено не было... – он посмотрел на Наркисса. – Следствие, конечно, не ставило перед собой целью найти во всех этих происшествиях именно иудейский след. Возможно, поэтому мы что-то упустили. Но все основные преступники, схваченные по делу о налётах на склады, это либо италийцы, либо сикилийцы. За редким исключением. Отловлена также довольно многочисленная шайка лигурийцев, но это – так, мелочь, щипачи, они, в основном, промышляли грабежом прохожих.
– Ну вот! – Клавдий вновь повернулся к Палланту. – А ты говоришь!..
Тот напустил на себя самый покаянный вид и, виновато разведя руками, поклонился.
Наркисс быстро взглянул на Каллиста. Тот поморщился и еле заметно покачал головой.
– Мне иудеи и самому не сильно нравятся, – продолжал тем временем Клавдий. – Они действительно не чтут наших богов и за одно за это достойны порицания и даже, возможно, наказания. Но в городе из приверженцев иной веры проживают не только иудеи... Да, люди верят в иных богов! Что же, прикажете их всех перевешать за это?!.. – он замолчал на полуслове и, замерев, весь как-то подобрался и напрягся, голова его мелко задрожала, лоб и щёки порозовели.
– Кесарь?.. – двинулся к нему Наркисс, но Клавдий сделал останавливающий жест рукой и ещё какое-то время продолжал стоять неподвижно, всё больше заливаясь краской и вроде как даже не дыша, голова его тряслась всё заметней. Потом он шумно выдохнул и стёр со лба проступившую испарину.
– И всё! И хватит об этом! – раздражённо сказал он и, потоптавшись, снова уселся на кушетку. – Что там ещё?!.. Где Кезо́н Флори́д?! Почему его нет?! Я ведь приказывал ему прибыть с докладом!
– Осмелюсь доложить кесарю, Кезон Флорид вызван на завтра, – с наивозможнейшим почтением напомнил Наркисс. – Сегодня ещё Квинт Баре́я Сора́н с частным прошением и Лукий Ото́н Титиа́н с проектом новой налоговой реформы.
– Хорошо, – кивнул Клавдий. – Зовите Сорана.
Но сенатора вызвать не успели. В залу, звеня шпорами, быстро вошёл префект претория Ру́фрий Криспи́н – возбуждённый, стремительный; ярко-красный преторианский плащ летел за ним, словно крылья богини Виктории.
– Кесарь!.. – громогласно возвестил он. – Всё готово, кесарь! Когорты построены! Трибуны гипподрома заполнены! Людей – море, и люди продолжают идти! Я выставил две цепи солдат, чтобы предотвратить давку. Авгу́ста Агриппина и Нерон уже тоже на месте. Все ждут тебя, кесарь! Пора начинать! – могучая фигура префекта буквально излучала уверенность и мощь; запах кожи и сладковатый запах конского пота – сильные и благородные запахи солдатской доблести и военных походов – влетели в помещение вместе с ним, сразу же грубо потеснив тонкие ароматы дворцовых благовоний.
В присутствии блестящего Руфрия Криспина – могучего красавца с безупречной армейской выправкой и атлетической фигурой – и без того вполне аморфные дворцовые сановники ещё больше съёжились и поникли. Каллист, откровенно побаивающийся прямолинейного и скорого на руку командира преторианской гвардии, так и вовсе незаметно отступил назад, укрывшись за широкой спиной мерно жующего Диадумена.
– Да!.. – вскочив, засуетился Клавдий. – Да, надо ехать! Нехорошо заставлять себя ждать!.. – он двинулся было к выходу, но на полпути замешкался и, остановившись, повернулся к Секретарю. – Следует ли мне переодеться, Наркисс? Может, мне сегодня стоит выехать на гипподром в одеянии триумфатора?
Секретарь, лучезарно улыбаясь, покачал головой.
– Что одежда? Она – лишь скорлупа! Главное – в содержимом! Ты, кесарь, бесподобен в любом обличье! Даже если бы ты въехал на гипподром, одетый лишь в одну нижнюю тунику, это никого бы не ввело в заблуждение – летящая впереди тебя Фа́ма возвестила бы всем о приближении триумфатора!
Клавдий тупо посмотрел на него, пожевал губу и, так больше ничего и не сказав, вышел из комнаты...
Гипподром ревел.
Десятки тысяч зрителей, заполнивших трибуны, беспрестанно орали, свистели, топали ногами и колотили в принесённые с собой медные тазы, приветствуя своего императора.
Клавдий въехал на гипподром на золочёной колеснице, запряжённой четвёркой великолепных белых идумейских жеребцов, в сопровождении конного отряда преторианцев. При появлении квадриги вся сенаторская трибуна поднялась на ноги, а построенные на поле гипподрома преторианские гвардейцы – шесть усиленных, тысячных, когорт – одновременно вскинули руки в приветственном салюте и оглушительно гаркнули: «Аве кесарь!!!»
Первый день весны выдался солнечным, и гипподром сверкал и переливался яркими сочными красками: блестело золото сигнумов, увенчанных фигуркой крылатой богини Виктории; пурпурным огнём горели ровные шеренги преторианских плащей; ослепительно сверкали тораксы и надраенные до зеркальности шлемы легионеров; холодной снежной белизной светилась сенаторская трибуна.
Квадрига остановилась возле императорской ложи, и Клавдий, сойдя с колесницы, медленно, тяжело ступая, стал подниматься по пологой беломраморной лестнице к своему месту. Руфрий Криспин, выдерживая положенную дистанцию в два шага, следовал за ним. Достигнув верхней площадки, Клавдий остановился и, повернувшись к пёстрой, тысячеглазой, лишь слегка притихшей в ожидании, огромной арене, выдержал подобающую паузу и приветственно поднял обе руки. И вновь гипподром неистово взревел, и вновь гвардейцы, вскинув правую руку, громогласно грянули: «Аве кесарь!!!»
Клавдий сел на застеленную тигровой шкурой скамью и огляделся. Все были на месте. С правой стороны сидели члены августейшей фамилии: его жена, Агриппина, со своим сыном – юным Нероном, недавно усыновлённым Клавдием; и дети самого императора: старшая дочь, Антония, со своим мужем, неказистым и невзрачным Фаустом Суллой Феликсом; и погодки от предыдущего брака: непоседливый десятилетний Клавдий Британик – в белой, с красной полосой, мальчиковой тоге-прете́ксте и девятилетняя Октавия – в противоположность брату, спокойная и серьёзная не по годам. Клавдий невольно залюбовался своей женой. Агриппина была сегодня просто неотразима: с высокой, открывающей шею, причёской, украшенной витыми золотыми лентами и в роскошной персиковой сто́ле, перетянутой под грудью узким – по последней моде – золотым пояском. Жена перехватила его взгляд и, притворно оглянувшись, – не видит ли кто! – послала ему воздушный поцелуй. У Клавдия зарделись щёки. Он тоже зачем-то оглянулся и сейчас же натолкнулся на тяжёлый взгляд Секста Афрания Бурра – трибуна-ангустиклавия и начальника личной охраны Августы Агриппины. Впрочем, Афраний тут же подобрался и учтиво поклонился императору. Клавдий рассеянно кивнул в ответ.
По левую руку от кесаря восседали высшие магистраты и лица, приближённые к императору: Руфрий Криспин, консул Сервий Сильвидие́н Орфи́т; суффекты Лукий Гай Карми́ний и Тит Флавий Веспасиа́н. Тут же, положив иссохшие руки на посох, дремал Лукий Волу́зий Сатурни́н – старейший сенатор: согбенный, плохо слышащий, вечно дремлющий, но всё ещё формально – из уважения к возрасту и заслугам – являющийся префектом Ромы. Лукий Гета, по факту исполняющий его обязанности, сидел с ним рядом. Из-за плеча Геты выглядывал друг детства, верный и надёжный, но всегда как будто чем-то напуганный Лукий Вите́ллий. Далее располагались ке́нзоры, главы коллегий, советники. За ними сидели понтифики, авгуры и декемви́ры, ещё дальше – представители прочих жреческих коллегий. За спиной Клавдия, как всегда, неизменной тенью присутствовал Наркисс.
– Можно начинать, кесарь? – еле слышно прошелестел он над ухом.
– Да-да, конечно!.. Начинайте!.. Да! – закивал Клавдий.
Наркисс подал знак, и тотчас над гипподромом взвился и поплыл басовитый вибрирующий звук: шесть стоящих у подножья императорской ложи трубачей-тубикенов – по числу выстроенных на поле преторианских когорт – подали сигнал к началу праздника. Трибуны радостно взревели, а когда крики и грохот стали стихать, справа, от главного входа, возник и стал приближаться ритмичный стук, сопровождавшийся громким, но нестройным пением. Двенадцать жрецов-са́лиев, одетых в короткие пурпурные туники и старинные боевые доспехи, двигались по полю гипподрома вдоль главной трибуны, пританцовывая и нещадно колотя копьями в овальные щиты-анки́лы...
По преданию, один из этих щитов когда-то принадлежал самому богу Марсу, но был подарен Громовержцем Юпитером легендарному романскому царю Нуме Помпи́лию как оберег для Города. Дабы подлинный щит нельзя было отличить и украсть, хитроумный Нума распорядился сделать одиннадцать точных копий оберега, после чего отдал все щиты на хранение жрецам-салиям. И теперь раз в год, на мартовские календы, салии торжественно проносили щиты по городу, как подтверждение благосклонности богов и гарантию безопасности и процветания Ромы...
Салии двигались вприпрыжку, взрывая босыми ногами красноватую пыль гипподрома, дружно ударяя копьями в обтянутые кожей щиты. Звук получался сухой, дробный, как если бы на мембрану огромного тимпана кто-то мерно и ритмично швырял пригоршнями горох. И сообразуясь с этим ритмом, салии пели, а точнее – истошно выкрикивали слова древнего гимна, славящего воинственного Марса. Слов было не разобрать. За сотни и сотни лет, в течение которых этот гимн передавался из уст в уста многими поколениями жрецов, слова стёрлись, переродились, они уже давно были непонятны и самим салиям, что, разумеется, лишь подчёркивало древность самого гимна и магический смысл всего, творимого босоногими жрецами, обряда.
– Са-ду!!.. Са-ду!!.. А-рес!!.. А-рес!!.. Го-то-фа-рес!!.. Су!!.. Су!!.. Су!!.. – вскрикивали салии, и весь гипподром, вовлечённый в ритм древнего заклинания, притоптывая, подхватывал: «СУ!!!.. СУ!!!.. СУ!!!..»
Вслед за цепочкой жрецов двигались четверо служек в длинных пурпурных плащах. На копье, которое несли на плечах двое из них, висела золочёная клетка с крупным пёстрым дятлом. Двое других вели между собой на растяжке здоровенного матёрого волка. Дятел, видимо, напуганный шумом, вёл себя крайне неспокойно: метался по клетке, хлопал крыльями, бился о тонкие золочёные прутья – белые и чёрные перья, кружась, летели следом. Волк, наоборот, казался абсолютно равнодушным. Не обращая никакого внимания на грохот и рёв трибун, он шёл, широко расставляя передние лапы, поводя из стороны в сторону низко опущенной узкомордой головой. Лишь уши его, настороженно двигающиеся из стороны в сторону, выдавали беспокойство хищника.
– А-рес!!.. А-рес!!.. Мон-го-фа-рес!!..
– СУ!!!.. СУ!!!.. СУ!!!..
Волна криков, грохота и звона катилась по трибунам вслед за двигающейся по гипподрому процессией.
Салии прошли вдоль всей главной трибуны и остановились в дальнем конце арены, где в ожидании заездов топтались возле своих беговых колесниц многочисленные возницы – в туниках под цвет своих гипподромных партий: «белые», «красные», «синие» и «зелёные».
Тем временем снова басовито прогудели трубы, и со своего места поднялся Сервий Орфит. Консул вскинул руку, и шум на трибунах стал понемногу стихать. Дождавшись относительной тишины, Сервий Орфит заговорил. Его мощный голос покатился над ареной, подавляя гомон и гася последние запоздалые выкрики.
– Приветствую вас, добрые граждане Ромы! Приветствую вас, квири́ты! Милостью богов поставленных во главе мира! Рождённых для того, чтоб деяниями своими преумножать созданное доблестью наших достославных предков! В тяжелейших сражениях отстоявших свою свободу и свои домашние очаги! Вырвавших в битвах священное право подчиняться не тиранам и деспотам, но одним лишь всенародно принятым законам! Слава вам, граждане великой Ромы!!..
– А-а-а!!!.. О-о-о!!!.. У-у-у!!!.. – в тысячи и тысячи глоток заорал гипподром.
Консул вновь вскинул руку.
– Квириты!!.. Сегодня мы открываем праздники, посвящённые родоначальнику и покровителю Города Отцу Марсу! Праздники продлятся двадцать пять дней! Во все эти дни на всех аренах города вы увидите представления! Бои гладиаторов! Гонки колесниц!.. И я также рад сообщить вам!.. Я рад сообщить вам, что на все эти дни! Сенат и кесарь!.. – консул сделал паузу. – Удваивают норму отпуска зерна и масла гражданам Ромы!!
– А-а-а!!!.. – оглушительно взревели трибуны; крики, грохот и звон ударили в уши, взлетели вверх и, как похлёбка из закипевшего котла, хлынули через стены гипподрома на Марсово поле, потекли по заполненным людьми прилегающим улицам в город.
– Квириты!!.. Квириты!!.. – безуспешно пытался обуздать ликующее человеческое море Орфит. Наконец шум немного утих. – Квириты!! – продолжил консул. – Я рад! Я рад и горд известить вас ещё об одном событии!.. Сегодня! В день мартовских календ! В соответствии с традициями и законами Города! Наш кесарь! Досточтимый Тиберий Клавдий Август! Дарует своему сыну и наследнику! Нерону Клавдию Кесарю Друзу Германику!.. Тогу совершеннолетия!!..