Хранить вечно
– Так чего ж ты тогда уговариваешь меня сюда вернуться, раз тут ни домов не будет, ни земли?!
– Ну, земля-то, положим, будет! Земля, понимаешь, никуда не денется. Здесь, почитай, треть Ватиканского холма – наши. И часть этой земли оформлена на тебя. А свою часть я завтра же перепишу на Линоса. И дом перепишу... Ну, дом-то эта хитрость, пожалуй, не спасёт. Дом, скорее всего, так или иначе, разломают. Даже если он уже фактически не мне будет принадлежать. А земля, возможно, останется... Они, конечно, могут сделку задним числом отменить. Могут! Но твоя земля в любом случае останется за тобой.
– Ну, и на что мне земля без дома?
– Не скажи! Своя земля – большое дело. На свой земле даже палатку поставь – это уже ТВОЯ палатка, – живи, никто не тронет. А дом... Были бы деньги – дом будет.
– Вот-вот! – Марк многозначительно поднял палец. – Были бы деньги! А я ведь не ты! Я не торговец. Я на перепродажах денег делать не умею! И один затраченный сестерций превращать в два я тоже не умею! Нет у меня такого таланта!
– Ну, во-первых, это всё не я, а Офир, – возразил Петрос. – Это он у нас гений коммерции. Это он в сандалиях Меркурия родился. Если бы не он, я бы уже давно, понимаешь, на Бычьем форуме подаяние просил... Во-вторых, торговля – это ремесло. Самое обычное ремесло, такое же, как ремесло шорника или, скажем, медника. И ему можно научиться. Было бы желание. И была бы голова на плечах. А она у тебя есть... А в-третьих... А в-третьих, что-то мне подсказывает, что вернись ты в Рому, деньги к тебе рекой потекут.
– С чего это вдруг? – удивился Марк.
– Да так... – уклончиво сказал Петрос. – Есть у меня, понимаешь, такая уверенность... Или, скажем точнее, предчувствие.
– Нет, отец! Даже не уговаривай! И я ещё раз тебе повторяю – я не маленький и не надо мне красивые сказки рассказывать! Про золотые реки с алмазными берегами! Предчувствие, видите ли, у него!.. Нет, торговля – это не для меня!
– А что тогда для тебя?
Марк пожал плечами.
– Не знаю... Я в Египте ле́карству немного учился. И вроде как получалось у меня. Можно было бы попробовать.
– Для лекарства особый талант нужен, – возразил Петрос. – Лекарь, он ведь не просто ремесленник, он должен, прежде всего, душу человеческую чувствовать. Поскольку не тело у человека изначально заболевает, а именно душа. А уже потом всё это болячками наружу выходит. Я тебе так скажу. Я в своей жизни только одного настоящего лекаря видел – рабби Йешу. А все остальные – шарлатаны. Более или менее умелые... Коренья тереть да змей варить научиться можно. А вот людей лечить... Это надо, чтоб ангел за спиной стоял, в затылок дышал.
Марк покачал головой.
– Ну... не знаю... Может, и не лекарем. Я пока не определился. Но я хочу попробовать. Одно попробовать, другое. Я верю, что у каждого человека есть в жизни сво́й путь, единственный, своё предназначение. То, что ему предначертано Богом! И я хочу этот свой путь найти! Найти это своё предназначение!
– Э, брат... – вздохнул Петрос. – Это ты хватанул. Найти предназначение... Нам ли знать замысел Божий? Вот я уже, почитай, семьдесят лет это своё предназначение ищу. Уж так ищу, по всему свету ищу, с ног, понимаешь, сбился! А нашёл пока – лишь большую кучу неприятностей. Такую кучу – любо-дорого посмотреть, любой слон позавидует!.. Да вон ещё – шрамов по всему телу... Так что, я тебе скажу, лучше не рисковать. Лучше, понимаешь, не уподобляться тому верблюду, что хотел добыть себе рога. Дурное это дело – за рогами ходить... А так, вернёшься в Рому, наладишь своё дело, Офир тебе на первых порах поможет. А начальным капиталом я тебя обеспечу. И будешь торговать помаленьку. И жить-поживать, детишек растить...
– Да не хочу я в Рому! – тут же по-новой вскипел Марк. – Что ты заладил: Рома, Рома! Не хочу я сюда возвращаться! И не буду! Я ж тебе говорю, Рома – это не для меня! Это же не город! Это... Это – Бабилон с Шадо́мом и с Хамо́рой в одном кувшине! И я не хочу – понимаешь?! не хочу! – здесь жить-поживать, как ты говоришь, и детишек растить! Не хочу я, чтоб мои дети росли здесь и жили здесь! Среди всей этой... мерзости и подлости!..
Петрос, прищурив глаза, смотрел на своего сына и видел себя: молодого, тридцатилетнего, вот такого же горячего и непримиримого, готового отстаивать своё мнение перед любым авторитетом. Принципиального. Твёрдого в своих убеждениях. Верящего в добро и в справедливость... Глупого...
– Ладно, – сказал он, вставая, – полагаю, мы с тобой ещё вернёмся к этому разговору. До Коринфоса путь не близкий... А до Александрии – и подавно... А ты пока подумай. Крепко подумай. И не о себе! А о семье своей подумай. О детях...
– Ты-то много о семье своей думал?! – раздражённо спросил Марк. – Я лет до тринадцати вообще не знал, что у меня отец есть. Так, приходил какой-то дядька время от времени... С гостинцами.
– А ты с меня пример не бери, – миролюбиво ответил Петрос. – Ты СВОЕЙ головой думай. И на чужих ошибках учись... Хотя о чём это я? – он горько усмехнулся. – Это кто же и когда на чужих ошибках учился?.. М-да, отмотать бы клубочек назад...
Марк посмотрел на него с любопытством.
– Скажи, отец... Вот ты... Если б тебе действительно представилась возможность вернуться назад. Лет на пятьдесят назад. В молодость. Ну, то есть прожить жизнь сначала. Скажи... Ты бы стал что-нибудь в ней менять?
Петрос остановился перед сыном и посмотрел ему в глаза. В большие, обрамлённые длинными ресницами, карие глаза Хавивы.
– Многое... – сказал он и, помолчав, добавил: – Почти всё...
Когда Петрос вернулся домой, Линос уже ждал его, сидя на лавочке в атриуме и задумчиво следя за медленно плывущими по имплювию отражениями белых пушистых облаков.
– О! – обрадовался Петрос. – Ты уже здесь! Молодец! Быстро!
– Что за пожар? – поднимаясь со скамеечки, осведомился Линос. – Что за спешка? Прибежали, по жаре потащили, объяснить толком ничего не могут. А притащили – тебя нет. Зачем тогда спешил? И здесь, опять же, завели, бросили, даже глотка воды никто не предложил!
– Как не предложил?! – возмутился Петрос. – Мэлех!!.. Сейчас я из всех на кулак намотаю!.. Мэлех!! В чём дело?! Почему гостя одного оставили?! Почему ему даже воды никто не принёс?! А ну, вина сюда, живо! Холодного, из погреба!.. Да куда ты сам пошёл?! Ты ж полдня ходить будешь! Молодого кого отправь!.. Может, тебе в микве обмыться? – предложил Петрос Линосу. – Миква полная.
– Да ладно, – отмахнулся гость. – Я тут, пока тебя ждал, маленько уже охолонул в тенёчке.
– Ну всё равно. Мэлех! Омойте гостю ноги! Вас что, по-новой учить всех надо?!..
Когда суета затихла и хозяин дома вместе со своим гостем расположились, потягивая холодное вино, на той же скамеечке возле имплювия, Петрос снова подозвал к себе кубикулария.
– Так, Мэлех, слушай внимательно! Сейчас собираешь всех слуг – всех до единого! – и все отправляйтесь в дом к Марку. Поможете ему со сборами... Да, он тоже едет!.. Да, у него есть свои рабы, но помощь не помешает! Им собираться труднее и дольше – у них детей, понимаешь, полный дом!.. Сами успеете собраться. У вас ещё вся ночь впереди!.. Короче, всех собираешь – и туда. И чтоб я вас до заката солнца здесь никого не видел! Вообще никого! Всё понял?.. Ну всё. Ступай...
Пока слуги, перекликаясь, собирались, Петрос вкратце обрисовал Линосу обстановку и открывающиеся невесёлые перспективы.
– Господи! – воскликнул Линос. – Ну, что за урода Ты послал на нашу голову!.. Слушай, Петрос, ну почему нам так не везёт с царями?!
Петрос повёл плечом.
– А царей хороших, чтоб ты знал, вовсе не бывает. Царь, он до тех пор царь, пока кровь из подданных пьёт. Пока в кулаке их всех держит и душит, чтоб даже чирикнуть не смели! А ежели он их в страхе держать не будет, ежели, понимаешь, добреньким вдруг станет – всё, пиши пропало! Обязательно найдётся тот, кто захочет его с насиженного шестка спихнуть. О-бя-за-тельно! Это так Богом положено, и этого никак не изменить. Камень должен быть твёрдым, вода – текучей, а правитель должен быть жестоким.
– И что, никак этого не исправить? И Век Золотой – это сказка для детишек?
– Никак, – подтвердил Петрос. – И Век Золотой – сказка. И чем быстрее в этой сказке разуверишься – тем жить проще. Не легче, но проще. Спокойнее.
– Печально, – грустно сказал Линос.
– Да уж ничего весёлого...
Наконец рабы ушли. Петрос тщательно запер входной засов, проверил – хорошо ли закрыта дверь чёрного хода, после чего вернулся к Линосу.
– Пошли!
– Куда?
– Пошли-пошли, поднимайся! Там увидишь.
Они вышли в перистиль, пересекли его по диагонали и остановились перед входом в погреб.
– За новой порцией вина? – предположил Линос. – Раздобыл что-нибудь необычное? Неужели лахишского достал?!
– Лучше! – сказал Петрос. – Пойдём.
Он зажёг два факела, отдал один гостю и отворил дверь в погреб.
– Богато живёшь! – отметил Линос, спустившись вслед за Петросом вниз и одобрительно оглядывая обильные закрома. – Я бы погостил у тебя недельку-другую.
– Раньше надо было гостить, – проворчал Петрос. – А теперь всё, поздно... – Он прошёл в дальний конец погреба и остановился перед кирпичной стеной. – Сейчас ты увидишь то, что ещё никто из живых никогда не видел. Ну, кроме меня, разумеется... Сильно не удивляйся и в обморок не падай – а то мне одному тебя будет наверх не поднять.
– Заинтриговал! – признался Линос. – Сгораю от нетерпения... Неужели птичье молоко?!
– Не пытайся угадать, всё равно не угадаешь.
Он прошёлся вдоль стены и поочерёдно нажал на все запорные камни. После чего взялся за вмурованный в стену бронзовый крюк и повернулся к удивлённо наблюдающему за его действиями Линосу.
– Ну, что стоишь, как неродной? Помогай!..
2
Погрузка на «Гесиону» была в разгаре.
По одному наклонному трапу – широкому, с верёвочными перилами – на корабль поднимались пассажиры: поодиночке, парами, крикливыми многодетными семействами – с баулами, корзинами, заплечными мешками, большими и малыми узлами, в которые были увязаны их, собранные второпях при поспешных сборах, нехитрые пожитки. По второму трапу – узкому с часто набитыми поперечными рейками – на борт взбирались рабы-грузчики: молчаливые, лоснящиеся от пота, гружёные мешками с мукой, неподъёмными терракотовыми гидриями и большими ивовыми клетками, в которых вскрикивали и били крыльями взволнованные куры.
Петрос и Офир сидели на ошкуренном бревне, шагах в пятидесяти от судна, и, щурясь на низкое, уже начинающее краснеть, солнце, наблюдали за погрузкой.
С моря дул лёгкий ветерок. Он не приносил прохлады, а лишь слегка перемешивал густой и горячий, застоявшийся на берегу воздух. Так повар помешивает томящуюся на медленном огне уже почти готовую похлёбку.
Петросу вдруг вспомнился Кепа – старинный, тысячелетней давности товарищ по армейской службе. Кепа возник перед ним именно вот в таком своём поварском обличье: дочерна загорелый, босой, с лихо повязанным на голове пёстрым платком и с обезоруживающей щербатой улыбкой от уха до уха. Он стоял, подбоченясь, над большим закопчённым котелком и помешивал привязанной к длинной палке ложкой побулькивающую, исходящую паром мясную кашу. Петрос даже запах этой каши ощутил – давно забытый аромат жидкой мясной похлёбки, щедро приправленной неизменным гарумом. Кепа, помнится, очень любил гарум...
– Ничего не понимаю! – сказал Офир. – Где его лярвы носят?! Солнце уже вон где! Скоро ветер начнёт меняться! А его всё нет!..
Петрос вынырнул из своих воспоминаний.
– Ты про Шауля?
– Ну да! А про кого же ещё?! Договаривались же – на закате выходим. А его нет!.. И людей его почти никого нет!.. С Яникула уже практически все добрались. А с Авентина и Каэйлия – раз-два и обчёлся! А ведь от них и ближе, и добираться удобнее!
– Может, он передумал? – предположил Петрос. – Может, решил остаться?
– Чтоб на арену ко львам пойти, как Эпене́тос и Апе́ллос?! Или, как Филоло́гос с Юлией, живым факелом сделаться?! – Офир покачал головой. – Нерон ведь церемониться не станет! Помнишь, что он после Большого Пожара творил? И Шауль это прекрасно знает. Он же сам к тебе приходил, упрашивал общину вывезти!
– Приходил... – согласился Петрос и, подумав, предположил: – Может, что-нибудь изменилось. Случилось что.
– А может, он – того... – Офир пошевелил пальцами в воздухе. – Выдумал всё. И про письмо, и про Авиэля этого. Денежки взял – и привет!
– Да ну! Брось! – Петрос даже фыркнул. – Я, конечно, понимаю, что Шауль Малый – парень ушлый, но не до такой же степени!.. Да, в общем-то, и сумма небольшая, чтоб такое рисковое плутовство затевать. Он же должен понимать, что я, ежели что, его из-под земли достану!.. Да нет, нет! Это даже не смешно! Не мог он на такое пойти!
– Предавший однажды, предаст и дважды, – тихо сказал Офир.
– Перестань! – рассердился Петрос. – Ты его не знаешь! Кто в молодости не ошибался?!.. И вообще, кто забытое вспомнит, у того, понимаешь, глаза заболят!
– Да, – согласился Офир, – я его не знаю. Точнее, я его знаю лишь по твоим рассказам. Но то, что ты мне о нём рассказывал, мне категорически не нравится.
Петрос хотел что-то возразить, но в это время возле корабля возникла какая-то суматоха. Какой-то человек появился там – суетный, взлохмаченный, по-видимому, крайне взволнованный. Он метался среди отъезжающих, хватал их за руки и о чём-то настойчиво спрашивал. Наконец с борта судна ему показали в сторону Петроса с Офиром.
– Похоже, к тебе, – предположил Офир. – Может, от Шауля какие вести.
Человек торопливо направился к ним. Вблизи стало видно, что он явно с дороги – был он весь потный, запылённый, и дышал тяжело, с каким-то нездоровым грудным присвистом. Он и был явно нездоров: худой, бледный, с обострившимся хрящеватым носом и с тёмными совиными кругами вокруг ввалившихся горячечных глаз. Петрос узнал его. Это был Гидон Стопа – медник с Карпойского квартала, приятель и сосед Шауля Малого.
Не доходя нескольких шагов до сидящих, медник остановился и отвесил низкий поклон.
– Мир вам, уважаемые. Да продлит Господь ваши дни!
Петрос поднялся.
– Мир и тебе, почтенный Гидон. Ты от Шауля?
– Да!.. – кивнул медник. – То есть, нет! Шауля забрали! Я спешил, чтоб сообщить! И многих ещё забрали! И зятя рабби – Херодио́на! И Йероха́ма с нашего дома! И Э́вбулоса с Травного тупика, и Аристархоса Македонянина! И Товию́ Алмазника вместе с женой! И братьев Бар-Эхуд! И сейчас ещё берут! Солдаты по домам рыщут! Хватают всех без разбору!..
– Началось! – мрачно сказал Петрос.
Офир тоже поднялся с бревна.
– Погоди, уважаемый! – обратился он к Гидону. – Ты не торопись. Ты нам по порядку всё расскажи.
Медник согласно закивал, заморгал больными глазками, вытер о хитон мокрые ладони и, облизнув покрытые неопрятной серой коростой губы, принялся рассказывать...
Всё началось накануне вечером. Народ, как обычно, собрался на вечернюю молитву. В связи с грядущим отъездом, пришли почти все. Рабби Шауль снимал две смежные двухкомнатные квартиры на втором этаже новой, недавно отстроенной инсулы в самом центре Карпойского квартала, в одной из которых, меньшей, жил сам, а вторую – большу́ю, просторную, с окнами на две стороны – использовал как дом собраний. Так вот, к началу вечерней молитвы в этих двух комнатах яблоку негде было упасть. Человек сто набилось в саму квартиру, и ещё примерно столько же теснились в коридоре и на ведущей со двора на второй этаж лестнице. Все окна были раскрыты настежь, но духота всё равно стояла неописуемая. Рабби Шауль, облачённый в плотную шерстяную ризу поверх длинного, в пол, хитона, вдобавок ещё и стянутую по груди тесным льняным эфо́дом, обливаясь потом, читал «Молитву запирания ворот». Крупные капли стекали из-под увенчивающего голову проповедника высокого кида́ра на его бледный морщинистый лоб, огибали по седым бровям выпуклые влажные глаза и, блеснув напоследок на впалых висках, терялись в мокрой бороде. Голос у рабби быстро сделался сиплым, надтреснутый, он часто останавливался, чтоб откашляться, и тогда быстрыми движениями языка облизывал сухие бескровные губы.