Хранить вечно
После похорон, вечером, понтифик вызвал к себе начальника стражи и приказал готовить повозку.
– Поеду к Святому Петросу, Ленат, – грустно сказал командиру буцелла́риев Бонифаций. – Замаливать грехи... Много грехов на мне, Ленат! Ох, много!..
Выехали уже в густых зимних сумерках. Моросил мерзкий промозглый дождь. Было зябко. Понтифик, кутаясь в толстый шерстяной плащ, сонно клевал носом, равнодушно поглядывая из-под полуприкрытых век на проплывающие мимо мрачные громады домов. Повозка, погромыхивая по разбитой булыжной мостовой, медленно пробиралась вслед за качающимися впереди факелами передового охранения. То и дело, привлечённые звуком её колёс, из тёмных поперечных переулков высовывались рожи совершенно разбойничьего вида, но увидав многочисленную охрану, сопровождавшую повозку, разочарованно утягивались обратно.
Места здесь, хоть и в самом центре города, были совсем глухие. Целые кварталы некогда густонаселённой столицы великой империи ныне пустовали, и в каждом таком пустующем квартале обязательно лиходействовала своя разбойничья шайка. А порой и не одна.
Обогнули мрачную громаду Большого Цирка, проехали у подножия Капитолия и через ворота Карме́нты в древней полуразрушенной Сервиевой стене выехали на Марсово Поле. Полем эту часть города называли исключительно по привычке. Ныне здесь, в наспех сооружённых, жмущихся друг к другу, разновеликих многоэтажных домах, проживала основная часть населения Ромы, что обуславливалось близостью реки – акведуки, несущие воду в город от дальних источников большей своей частью пришли в негодность, и для обителей Авентина, Ци́спия и других городских холмов воды теперь вечно не хватало. Здесь кипела жизнь: тесные кривые улочки были заполнены людьми, за столами возле открытых попин сидели шумные хмельные компании, звучала музыка, пахло печёными каштанами и жареным на углях мясом. Сизый горьковатый дым тёк от многочисленных жаровен, висел слоями, зажатый каменными боками домов, жёстким голубиным пёрышком щекотал горло.
Передвигаться верхом, а тем более на повозке, здесь было затруднительно. Узкие улочки заставили небольшую процессию вытянуться, боковое охранение вынужденно свалилось назад – за папскую двуколку, и вплотную к бортам коляски придвинулись угрюмые фигуры обитателей местных трущоб: бредущие, стоящие, угловатые, облепленные ветхой, промокшей под дождём, потемневшей одеждой. На повозку косились, испуганно шарахались от неё, прижимаясь к стенам домов, глухо и невнятно ругались вслед, наткнувшись на её твёрдые углы. Какая-то злобная оскаленная физиономия, сплошь заросшая чёрной неопрятной бородой, в надвинутом по самые глаза капюшоне, сунулась, что-то угрожающе бормоча, в двуколку, но, опознав пассажира, испуганно прянула назад и, поспешно обнажив голову, упала прямо в грязь на колени:
– Благослови, святой отец!
Бонифаций, не глядя, отмахнулся крестным знаменьем.
Улица вывела к берегу Тибра – к пустому и тёмному, не освещённому ни единым факелом, старому Элиевому мосту. На той стороне реки, на фоне фиолетово-серого неба, мрачно чернела цилиндрическая громада замка Святого Ангела – бывшей усыпальницы романских императоров.
Ворота замка ещё были открыты, и привратная стража беспрепятственно пропустила небольшую процессию внутрь. Сразу за крепостной стеной повернули налево и через узкие Западные ворота, тоже ещё не запертые, выбрались на Корнелиеву дорогу, ведущую через обширный пустырь к базилике Святого Петра.
Здесь вовсю хозяйничала непогода, хлипкая крыша повозки перестала спасать от косого секущего дождя, и Бонифаций совсем утонул в своём колючем груботканном плаще. Благо, ехать было не так уж далеко.
Остановились перед широкой мраморной лестницей, ведущей в храм. Понтифик тяжело выбрался из двуколки и потянул за собой с сиденья объёмную кожаную суму. Командир буцеллариев сейчас же шагнул к епископу:
– Помочь, святой отец?
– Нет, Ленат, – водружая мешок на плечо, покачал головой Бонифаций. – Я сам. Дальше – я сам. Спасибо... Распорядись лучше насчёт ночлега. Обратно поедем на рассвете.
– Да, святой отец! – коротко, по-военному, кивнул начальник стражи и, ладонью стерев с лица воду, отправился выполнять приказание.
Понтифик медленно поднялся по ступеням. У дверей базилики его уже ждали: пресвитер храма Хоно́рий – моложавый, рослый, широкоплечий и двое продрогших служек с факелами, пламя которых нещадно трепал налетающий порывами холодный ветер.
– Благослови, святой отец! – низко склонился пресвитер, принимая руку понтифика.
Служки преклонили колени.
– Господь с тобой, брат Хонорий... Господь с вами, дети мои...
Бухнула тяжёлая дверь. Непогода осталась снаружи.
– Обогреться, святой отец? Трапезничать?
– Спасибо, брат Хонорий. Позже. Сначала – дело. Я приехал исповедаться.
На лице пресвитера проступило смятение.
– Святой отец, но...
– Нет-нет, – устало улыбнулся Бонифаций, – не волнуйся, брат Хонорий, я буду исповедоваться у Святого Петроса. Прикажи принести мне два полностью заправленных факела.
– Будет сделано, святой отец, – с облегчением наклонил голову пресвитер. – Прикажешь сопровождать?
– Нет. Только факелы... Да, и проследи, чтобы мне не мешали, чтобы никого из посторонних не было поблизости.
– Разумеется, святой отец...
Когда Хонорий со служками покинул базилику, Бонифаций какое-то время сидел на жёсткой скамье, прислушиваясь к шелесту дождя и завываниям ветра снаружи, а потом решительно поднялся, зажёг один из принесённых ему факелов, второй сунул под мышку и, повесив на плечо свою сумку, прошёл в пресвитерий. Зайдя за невысокое ограждение, он спустился по покрытым красным ковром широким пологим ступеням и очутился у основания алтаря, перед небольшой малоприметной дверцей, запертой на простенький засов. Сразу за дверцей обнаружилась деревянная скрипучая лестница, круто уходящая вниз.
В подвале храма пахло пылью. Здесь было сухо и тихо – звуки непогоды сюда уже не проникали. Помещение под алтарём оказалось небольшим, с очень низким потолком, и практически квадратным – примерно десять на десять шагов, и имело деревянный пол. В центре зала в полу был оставлен небольшой люк, огороженный низеньким заборчиком. Бонифаций подошёл к загородке, воткнул факел в стоящий тут же бронзовый треножник и тяжело опустился на колени. В люке, внизу, совсем близко, на расстоянии пары ладоней, виднелась плоская крыша склепа, сложенного из больших, грубо отёсанных каменных плит, когда-то давно, очень давно покрытых красно-белой, местами уже осыпавшейся, штукатуркой.
Там, внизу, под землёй, под тяжёлыми каменными плитами, лежал тот, чьи прижизненные деяния много веков назад неоднократно спасали, тогда ещё совсем молодую, неокрепшую и неоперившуюся христианскую веру, и чей посмертный дар позволил этой вере выжить, постепенно окрепнуть и в конце концов, гордо подняв голову, встать на крыло. Там лежал тот, кто стал прочным фундаментом, опорным камнем величественного храма, возводимого тяжкими трудами, обильным потом и безвинно пролитой кровью многих и многих последующих поколений известных, прославленных, великих, но чаще – разумеется, гораздо чаще! – простых и скромных, никому не ведомых строителей.
Там лежал тот, о ком очень много говорили, но слишком мало знали. Его образ был одновременно прост и загадочен. Во всех эпизодах и перипетиях той далёкой, ныне легендарной эпохи он стоял несколько особняком, порой даже казалось – вне их, но тем не менее его слова и его поступки всегда оказывались ключевыми, определяющими, меняющими ход событий. Сын рыбака, ставший солдатом, и солдат, ставший проповедником. Церковным отцам в своё время пришлось немало потрудиться, чтобы втиснуть его угловатую фигуру в рамки той буколической картинки, которую они изображали, живописуя историю зарождения первой христианской общины. Но он всё равно оставался слишком велик и слишком непрост для неё. И безусловно, именно он являлся сейчас главным посредником между учениками и их Учителем, между земным и горним, между человеком и небесным Господином его. Ибо так же, как и у незабвенного Учителя, ноги его прочно стояли на земле, а взгляд был устремлён в небо. А потому именно ему, по глубокому убеждению Бонифация, надлежало исповедоваться и именно у него следовало просить совета...
Когда пламя светильника начало трещать и помаргивать, понтифик, кряхтя, поднялся с колен, зажёг от гаснущего факела второй, запасной, подобрал с пола свою суму и, огибая люк, направился к северной стене подземной залы – к низенькой деревянной двери – одной из нескольких, ведущих прочь из подалтарного помещения. За дверью потянулись друг за другом несколько небольших, расположенных анфиладой, комнат – пыльных и захламлённых, заставленных старой мебелью, отслужившими своё светильниками, поломанными рипидами и хоругвями и прочей, отслужившей своё, церковной утварью. В самой дальней, последней комнате, за пыльной шторой, обнаружилась ещё одна дверь – на этот раз большая, массивная, обитая толстыми, позеленевшими от времени, медными листами. Бонифаций упёрся одной рукой в стену, а другой с натугой потянул за угловатую холодную скобу.
В лицо ему пахнуло затхлостью и вековой могильной сыростью. Вниз вели крутые, покрытые неопрятной чёрной плесенью, каменные ступени.
Придерживаясь за ветхие гнилые перила, понтифик осторожно спустился по лестнице и оказался как бы на узкой – всего пару локтей шириной – подземной улице, по обе стороны которой вместо домов стояли, тесно прижимаясь друг к другу, многочисленные усыпальницы, длинные фамильные склепы и крипты – разновеликие и порой самых причудливых форм. Бонифаций двинулся по этой «улице» и вскоре остановился перед неприметным кирпичным склепом, зажатым с двух сторон роскошными беломраморными усыпальницами. Вместо двери входной проём склепа загораживала толстая, вся обросшая бурой чешуйчатой ржавчиной, железная решётка. За решёткой, в глубине склепа, виднелось высокое надгробие.
Бонифаций плечом надавил на пронзительно заскрипевшую решётку и вошёл внутрь. Протиснувшись мимо надгробия, он оказался у задней стены склепа. Здесь обнаружилась мощная, прочно вмурованная в стену, железная дверь, выглядевшая, в отличие от входной решётки, совсем новой.
Здесь начиналась папская вотчина, территория, принадлежащая исключительно ему – Примасу Италии и Великому Понтифику, территория, куда никто из простых смертных не имел права – да и, при всём желании, не мог! – войти.
Бонифаций воткнул факел в настенное кольцо, снял с плеча мешок, покопался в нём и извлёк на свет небольшую, завёрнутую в тряпицу, оловянную маслёнку с длинным и узким, плотно заткнутым пробкой, носиком. Епископ откупорил маслёнку, старательно смазал петли двери и пролил несколько капель в специальное отверстие чуть выше замочной скважины. После чего взял в руки тряпицу, обильно смочил её маслом и тщательно, сверху донизу, протёр ею всю дверь – границу, заслон от посторонних, следовало содержать в исправном состоянии. Закончив процедуру, Бонифаций сунул руку под плащ и вытащил наружу длинную серебряную цепочку, на которой висели два ключа: один большой – с плоским массивным туловом и вычурной резной бородкой; другой чуть поменьше – совсем простой на вид, похожий на сильно удлинённую букву «L». Понтифик вставил больший ключ в скважину и несколько раз провернул. Хорошо смазанный замок поддался без усилий. Открыв дверь, понтифик, не спеша, повторил все действия по смазке и уходу и с её внутренней стороной, после чего закупорил маслёнку, спрятал её обратно в суму, снял со стены факел и, плотно притворив за собой дверь, запер её на засов.
За дверью начинался неширокий коридор, стены которого были сложены из обожжённого кирпича, а потолок сделан из плотно пригнанных друг к другу, массивных дубовых балок. Через несколько десятков шагов подземный ход плавно перешёл в прорубленную в известняке штольню. Потолок здесь стал значительно ниже, и идти приходилось слегка пригнувшись. Пламя факела лизало каменный свод, оставляя на нём чёрные жирные следы копоти.
Бонифаций шёл медленно, глядя себе под ноги. Шаркающие шаги его порождали в подземелье негромкое, быстро затихающее эхо. Идти было не так чтоб уж очень далеко, но понтифик как-то сразу устал – путь давался ему трудно: непроглядная тьма впереди и сзади и низкий каменный потолок действовали на епископа угнетающе, давили; шелестящее эхо заставляло напряжённо прислушиваться. Да и дышалось здесь тяжело – воздух был затхлым, застоявшимся, как будто замешанным на этой, густой и липкой, непроглядной тьме.
Наконец впереди замаячило серое пятно, и бесконечный каменный коридор закончился. Бонифаций вышел на перекрёсток: штольня, по которой он шёл, почти под прямым углом втыкалась в точно такую же выработку. Слева, всего в нескольких шагах от перекрёстка, подземный коридор упирался в глухой каменный завал. Справа проход перегораживала стена.
Стена была старинная, сложенная из массивных каменных блоков. По центру из стены торчали два бронзовых кольца – держатели для факелов. Бонифаций сунул факел в левое кольцо и принялся поочерёдно нажимать на края кирпичей в четырёх углах стены. Правый нижний кирпич никак не хотел страгиваться с места, и понтифику пришлось опуститься на колени. Он весь вспотел, пытаясь вдавить в стену непослушный камень. Наконец механизм поддался, и край кирпича плавно ушёл вовнутрь. Бонифаций, цепляясь за стену, медленно поднялся. Дышал он тяжело, с присвистом. Пот обильно катился у него по вискам. Сердце болезненно толкалось в груди. Слегка отдышавшись, епископ ухватился обеими руками за свободное кольцо и с усилием толкнул стену вправо. Стена стронулась с места и с негромким скрипом уехала вбок. Понтифик вынул факел из кольца и шагнул внутрь.
В просторной, уходящей во тьму, а потому кажущейся бесконечной, белокаменной зале прямо на полу стояли две длинные шеренги небольших деревянных ларцов. Ларцы были старинные, ветхие, многие – покосившиеся, с отвалившимися крышками, некоторые – вовсе рассыпавшиеся в прах, но некоторые смотрелись ещё вполне исправно, и их покатые узорчатые крышки были плотно закрыты. Но, несмотря на то, что они были закрыты, а может быть, даже заперты на ключ, ларцы эти также были пусты. Золота в них давно уже не было. Теперь здесь, в этой древней тайной кладовой, хранились сокровища куда более значимые, чем обыкновенное заурядное золото. Теперь здесь хранились тайны.
Бонифаций перешагнул через груду истлевших щепок, которые когда-то были одним из ларцов, и подошёл к стоящему у стены огромному, неподъёмному даже на вид, железному сундуку, на крышке которого в мерцающем свете факела проступили витиеватые буквы, складывающиеся в слова – надпись, выполненная на двух языках, романском и греческом, гласила: