И тут взорвался мир...
Владимир Юринов
Деньги. Здесь всем заправляли и всё решали деньги. Возникший однажды дисбаланс между заработками москвичей и прочих жителей огромной страны в короткие сроки создал эффект насоса, который начал выкачивать из регионов наиболее предприимчивых, стремящихся к успеху любой ценой, алчных, готовых купить и продать всё и вся, а потому и беспринципных, бездуховных, способных ради лишнего рубля на всё, ну, или почти на всё. Деньги тянулись к деньгам. Волки сбивались в стаю. Дисбаланс рос, и насос качал всё быстрее. В конце концов, процесс принял лавинообразный характер. Даже нормальные, порядочные люди, оказавшись в Москве, очень скоро попадали под этот безжалостный монетарный пресс, перемалывались чудовищными жерновами болезненно распухшего мегаполиса, вынужденно подстраиваясь под царящий здесь хищнический образ жизни, быстро и необратимо превращались в бездушные машины по зарабатыванию денег. На глазах у Виктора за последние двадцать лет в стране выросло целое поколение, разделённое надвое своим отношением к столице: на тех, кто Москву презирал и ненавидел; и тех, кто всеми силами стремился сюда попасть, считая первых дураками и неудачниками – «лузерами». Что интересно, называли эти два непримиримых лагеря друг друга одинаково – пренебрежительно-презрительной кличкой – «замкадыши». Виктор же именовал их про себя, соответственно, «москвофобами» и «москвофилами». Сам он хоть и жил в Москве, но относил себя к первым. Он достаточно много ездил по стране и видел, как с каждым годом всё больше увеличивается пропасть между центром и регионами, как копится в жителях малых городов раздражение к зажравшейся, витающей где-то в других измерениях, самодовольной столице. Он прекрасно понимал этих людей. Он помнил глаза школьной учительницы из маленького валдайского городка, когда та узнала, что её московская коллега получает зарплату ровно в пять раз большую, чем та, которой «облагодетельствовало» её родное государство и которой хватало, да и то с натягом, разве что на уплату непомерно выросших коммунальных платежей. И он помнил глаза той же учительницы, когда она, сидя в первом ряду маленького школьного актового зала, затаив дыхание и прижав кулачки к груди, слушала его, Виктора, стихи. Таких глаз в Москве он уже давно не встречал...
Виктор перебрался в Москву десять лет назад, перебрался, исключительно поддавшись на уговоры своей жены, – коренной – в четвёртом поколении – москвички. Татьяна и слышать ничего не желала о переезде в «занюханную» Тверь, где, кстати, у Виктора была прекрасная двухкомнатная квартира и доля в небольшом, но хорошо налаженном и вполне прибыльном бизнесе, затеянном и раскрученном в своё время его университетскими друзьями – такими же, как и он, нигде и никому не нужными выпускниками филологического факультета. (Бизнес заключался в разработке и изготовлении престижной упаковочной тары – и куда только не заносили дипломированных филологов лихие девяностые!). Дело пришлось бросить. Квартиру продать. Чтобы в Москве шесть лет скитаться по углам, снимать пропахшие чужим жильём комнаты и выслушивать вечные упрёки в неумении жить от Татьяниных родителей, впрочем, никогда особо не спешивших с материальной помощью молодой семье. И ребёнка из-за всего этого завели поздно – Таньке уже стукнуло тридцать пять, поздновато для первенца, ну да ничего, Викуська получилась девчонкой справной, соображучей, хотя и егозливой. Лишь четыре года назад, перед самым рождением дочери, удалось, пососкребав по сусекам все крохи и понаделав долгов, собрать первоначальный взнос и влезть в кабальную ипотеку. Квартира хоть и была небольшой, и на последнем этаже, и в не особо престижном районе (ясное дело, не от хорошей жизни – уж на что насобирали), но это уже было СВОЁ жильё, своё, родное – семейное гнёздышко, маленький уютный мирок в огромном, равнодушном, чужом мегаполисе. Зато появилась и новая проблема – деньги. Опять эти деньги! Всё теперь с них начиналось и ими же и заканчивалось. Ипотека сосала все соки. Свалившаяся три года назад, как с небес, литературная премия помогла рассчитаться с долгами, но потом стало совсем туго. Виктор крутился, как мог. Татьяна тоже, умудряясь после ночных смен в своём магазине подрабатывать на полставки в музыкальной школе, и, плюс ко всему этому, ещё и давать частные уроки вокала и фортепьяно детишкам «богатеньких буратин». Оба уставали, оба нервничали. Виктор поначалу срывался довольно часто, но, застав однажды свою супругу одиноко сидящей в спальне перед зеркалом, глядящей на своё отражение и тихо, как-то безнадёжно при этом плачущей, сцепил зубы и твёрдо решил для себя – держаться, терпеть, беречь, как только можно, Танькины нервы, гасить конфликты на корню и на «провокации», по возможности, не поддаваться. Получалось, конечно, не всегда. Вот, к примеру, как сегодня.
Последнее время Татьяна вообще была сама не своя – психовала по поводу и без, беспричинно набрасывалась на Виктора, на Викуську, часто плакала. Виктор было даже подумал, что жена беременна, но потом понял, что это всё – нервы, что даёт о себе знать возраст, что жизнь в состоянии сиюминутного стресса не могла пройти бесследно. Он и сам чувствовал на себе этот постоянный, выматывающий душу пресс, когда живёшь в ожидании только худшего, когда каждый новый начинающийся день встречаешь не с радостью, а с напряжённым, опасливым ожиданием новых жизненных подлостей и всевозможного форс-мажора.
Вообще, последнее несколько месяцев, пожалуй где-то с середины осени, Виктор чувствовал какой-то дискомфорт, какую-то скрытую, потенциальную угрозу. Как будто где-то там, наверху, над головой, нависла с козырька забытого коммунальщиками дома огромная, готовая вот-вот сорваться, многотонная ледяная глыба. Всю зиму она росла, впитывая в себя то крупный, мокрый, разлапистый – снегопадный, то сухой и колючий – метельный снег, вбирала его, уплотняла, укладывала серыми волнистыми слоями, сама подтаивая, вновь замерзая, обрастая по низу по-акульи острыми, хищно поблёскивающими сосульками, и вот теперь созрела, набухла, как нарыв, и готова была в любой момент, вдруг, по каким-то своим, внутренним, затаённым причинам, рухнуть вниз всей своей лавинной, неостановимой тяжестью, беспощадно погребя под собой беспечно припаркованный автомобиль или несчастного, зазевавшегося пешехода. Ощущение это подчас становилось столь острым, осязаемым, что хотелось трусливо зажмурить глаза и втянуть голову в плечи.
Виктор понимал, что причины этого, скорее всего, внутрисемейные, их с Татьяной межличностные. Дом давно перестал быть для Виктора уютным гнёздышком, надёжным тылом. Некогда цветастая, звонкая, расписная чашка семейной жизни потускнела, незаметно, исподволь покрылась тонкой паутинной сеткой мелких угловатых трещинок. Казалось, достаточно было одного щелчка, неосторожного прикосновения, чтобы она распалась, рассыпалась в прах – на белые, бесформенные фарфоровые куски. Кто был в этом виноват? Он сам? Сволочная, высасывающая все соки, суматошная жизнь? Жена?..
Виктор мысленно вернулся к утренней ссоре. «Какого лешего! – вдруг раздражённо подумал он. – Ну что, разве нельзя по-человечески?!.. Обязательно надо нервы мотать?!.. Живут же семьи! И между прочим, не легче нашего! И ничего! Не пьют кровь друг у друга!.. Ведь есть же где-то нормальные семьи?! Где живут нормальной жизнью. Где кроме денег имеются и другие темы для разговоров. Есть?!..».
За окном, вплотную к вагону, выросла и замелькала грязная бетонная стена. Внешний мир сузился, съёжился до узкой полоски серого холодного неба. Вскоре пропала и она – поезд снова нырнул в тоннель...
3. Алексей.
Щёлкнула входная дверь.
– Здрасьте! – произнёс жизнерадостный Оксанкин голос.
– Здрасьте! – откликнулся Алексей и, выбравшись из-за компьютера, поспешил в коридор – целоваться...
– Жарко... – оторвавшись наконец от Лёшкиных губ, сказала Оксанка. – Я мокрая вся. Пока дочапала...
– Давай в душ, – кивнул Алексей, – а я пока окрошку намешаю. Хочешь окрошку? Холодненькую!..
Оксанка застонала:
– Благодетель! Конечно хочу!.. Я сейчас! Я быстро! – она скинула босоножки и, стягивая на ходу сарафанчик, прошлёпала по коридору и скрылась за дверью ванной комнаты...
– А ты сам что, не будешь? – посвежевшая Оксанка – в лёгком халатике, с ложкой в одной руке и куском «бородинского» в другой – нависала над тарелкой с ледяной окрошкой и снизу вверх, из-под мокрой чёлочки, смотрела на стоящего у окна Алексея.
Лёшка покачал головой:
– Я в столовой поем. Мне через пятнадцать минут уже выходить.