И тут взорвался мир...
Владимир Юринов
Наверное, по ассоциации с пыльным пейзажем перед мысленным взором Алексея опять возник маленький серый человек. Алексей вдруг понял – кем он сделает этого человека. Это будет писатель. Маленький, серый, неудачливый писатель. Немножко зануда. Немножко халтурщик, зарабатывающий на жизнь сочинением несмешных корпоративных капустников и сценариев для детсадовских утренников – с обязательными зайчиками, лисичками и злыми, но неизбежно побеждаемыми в конце разбойниками. Он уже не молод. У него семья, дети. Долги. Вечная погоня за лишним рублём, вечные ссоры с женой из-за непогашенного в ванной света или из-за нерасчётливо купленных французских духов. Интриги и склоки в писательском союзе, проблемы спубликацией очередной тощей книжицы, взятки председателю правления за место в коллективном сборнике или за возможность командировки в Болгарию... И главная, сокровенная книга в ничем неприметном и даже в не озаглавленном компьютерном файле, затерянном в папке «Разное». Книга, которая пишется по ночам, в тишине, пишется медленно и кропотливо, без оглядки на время, на сроки, на критиков, книга, в которую вкладываются только самые чистые помыслы и самые светлые чувства, книга, которая неизвестно – будет ли когда-либо дописана до конца и адресованная не нынешним торопливым глотателям очередного пошлого детектива, а неким абстрактным читателям, вдумчивым и неторопливым, людям далёкого, но неизбежного светлого будущего, книга, адресованная в Вечность...
И сейчас этот маленький, серый, но, оказывается, не такой уж и маленький и, получается, совсем даже не серый человек тоже куда-то ехал и тоже задумчиво глядел сквозь мутное, давно не мытое оконное стекло.
Куда ты едешь, маленький, но гордый человек? Отчего тебе не сидится на месте? Что гонит тебя в неизведанную дальнюю даль?..
4. Виктор.
За мутными, давно не мытыми стеклами тянулись длинные заснеженные поля. Рядом с полотном снег был сер, закопчён, как будто по железной дороге бегали не экологичные электропоезда, а допотопные, питающиеся углём, обильно дымящие паровозы.
Виктор сидел, прижатый к стенке вагона, поставив на колени свой раздутый, угловатый портфель. Сидеть было неудобно – ноги упирались в чьи-то картонные коробки, стопкой сложенные под окном, в проходе между сидениями. Ноги было не вытянуть, они уже затекли, а ехать ещё оставалось будь здоров – почти полпути, – электричка только недавно миновала Клин. Тем не менее Виктор считал, что ему повезло. Он всё-таки сидел. А мог бы стоять, как вон тот седой дядька в приметной ярко-синей «пумовской» куртке, который на Ленинградском зашёл в вагон как раз перед ним. Тогда дядька замешкался, засуетился, стал выбирать место получше, а на посадке это нельзя, чревато – надо хватать то, что есть, сразу, без разбора, а то опередят, оттеснят, отодвинут. Так и получилось. И вот сейчас «пумовец» стоял неподалёку, в проходе, уцепившись одной рукой за спинку кресла, а в другой – опущенной – держа у ноги большую спортивную сумку. Сумка, видать, была тяжёлая, дядька то и дело менял руку, но на пол сумку не ставил; Виктор понимал его – пол в вагоне был мокрый, изгаженный. В электричке было не протолкнуться, а потому – душно, шумно и нервно, как всегда при скоплении большого количества вынужденных терпеть друг друга людей. Практически на каждой остановке, когда людская масса в проходе приходила в движение, то тут, то там вспыхивали шумные быстротекущие ссоры. Дядькина сумка цеплялась за ноги входяще-выходящим, её злобно пихали, на дядьку ворчали – он вяло отругивался; лицо у него было красное, потное, злое...
Виктор довольно часто ездил электричкой в Тверь и из Твери. И всегда здесь было такое же столпотворение. Исключение составляли разве что два рейса – первый утренний из Москвы и последний вечерний в Москву. В остальное же время давка была несусветная.
Виктор знал, что и на других направлениях творится то же самое, – «спрут» давно уже протянул свои щупальца ко всем ближайшим городам, превратив и Тверь, и Калугу, и Рязань, и Ярославль в продолжение своих «спальных» Химок, Солнцевых, Люберец и Мытищ. Миллионы несчастных провинциалов либо каждый день мотались на работу в Москву, тратя на одну только дорогу по пять-семь часов, либо, снимая какой-нибудь более-менее дешёвый угол в столице, вкалывали вахтовым способом – пятидневками или «десять через десять». Москва уже давно превратилась в уникальный, может даже единственный город мира, где количество работающих значительно превышало количество постоянных жителей.
Но аппетиты «спрута» не ограничивались и этим. Привыкший к неудержимой столичной экспансии, Виктор был всё-таки немало удивлён, наткнувшись однажды в московской «Из рук в руки» на объявления о покупке-продаже домов и участков земли на Валдае – в окрестностях Осташкова, Пено и Андреаполя (то есть за триста километров от столицы!) в разделе... «Дальнее Подмосковье». Таким образом, и Тверь, и Калуга, и Рязань, и Ярославль были теперь – horrible dictu! – тоже уже как бы Подмосковьем. Причём, если следовать логике газеты, – совсем даже не дальним!..
За окном замелькали одноэтажные, бревенчатые, утопающие в сугробах домики. Отделилась и побежала рядом вторая линия пути.
– Х-х... шех-хихафо, – громко, но неразборчиво прохрипел динамик.
«Решетниково», – догадался Виктор.
Народ в проходе задвигался.
Сидящая по диагонали от Виктора пожилая, интеллигентного вида женщина тронула нависающего над ней «пумовского» дядьку за рукав:
– Мужчина, давайте поменяемся. Мне выходить.
Она поднялась, прижимая к груди сумочку, и стала, огибая «пумовца», выдвигаться в проход. В это время машинист начал торможение. Вся людская масса качнулась вперёд; женщина ухватилась за дядьку:
– Ой!.. Простите...
Воспользовавшись этой заминкой, из-за их спин протиснулся бугаистого вида, толстощёкий парень и с размаху плюхнулся на освободившееся место.
– Чума! Греби сюда! Я место надыбал! – заорал он, выворачивая бычачью шею и пытаясь высмотреть кого-то за людскими спинами. Из-за плотной стены пассажиров вывинтилась и сразу же взгромоздилась к нему на колени распутного вида деваха, вся затянутая в чёрную кожу, в огромных, с рубчатой подошвой, высоких, шнурованных ботинках – «гриндерах», с чёрным коком волос на голове и с чёрными же – на пол-лица – тенями под глазами.
«Точно, что чума!.. – отметил про себя Виктор. – Из этих, видать... Как их?.. Из "готов"!..»
– Ну, ты – красавчик, Череп!.. Я там – вааще пипец – на одной ноге стояла!.. – по-столичному растягивая гласные, заценила девица подвиг своего кавалера. Тот сейчас же расцвёл, приосанился и, победоносно поглядывая по сторонам, небрежно приобнял свою подругу за узкую чёрную попку.
«″Чума″ и ″Череп″, – отметил про себя Виктор, – подходящее сочетание... Два сапога – пара...»
«Чума», приопустив «молнию», извлекла из-за пазухи две банки «Клинского» и пакет фисташек, после чего куртку на её груди оттопыривать стало ровно нечему. Пшикнула открываемая тара, зашуршал вскрываемый пакет. Деваха сунулась в боковой карман куртки, выдернула оттуда два маленьких чёрных наушника, нанизанных на тоненький проводок, и, засунув один наушник себе в ухо, второй вставила в волосатое ухо своего героя. Пиво полилось в подставленные рты, неслышимая музыка – в уши, челюсти мерно задвигались, глаза остекленели, – в маленьком уголке вагонного пространства воцарилась идиллия.
Виктор поднял взгляд на «пумовца» и его буквально накрыло волной ненависти, исходящей от вновь оставшегося без места пассажира. Мужика прямо-таки трясло. На его красных, с белыми пятнам, скулах быстрыми буграми ходили желваки. Если бы ненависть имела материальную силу, на месте «готической» парочки давно бы уже дымилась лишь кучка раскалённых углей. Виктор очень хорошо представлял себе его состояние. Всего пару часов назад он испытал примерно то же самое – застилающую глаза, пульсирующую в висках злобу и бессильную ненависть. Он невольно взглянул на ободранные костяшки своей правой руки. Царапины всё ещё саднили. «С-суки! Крысы помойные!.. Стрелять вас, гадов, некому!..» – тут же опять, по-новой, начал заводиться Виктор, вспоминая свой недавний визит в этот трижды долбанный «Окнапласт»...
Управление «Окнапласта» размещалась в здании бывшего детского садика. Непривычно и чуждо смотрелось возле типового детсадовского сооружения разноцветное стадо тесно припаркованных дорогих иномарок. «Окнапласт» делил детсадовское здание с ещё какой-то организацией и делил, видать, не по-доброму, поскольку на второй этаж, который как раз и занимала контора «Окнопласта», в прорубленную прямо посреди глухой стенной панели дверь вела прямо со двора длинная, двухмаршевая, пологая металлическая лестница. Прилегающая к зданию территория была тоже поделена надвое – высоким, дребезжащим от резких порывов ветра, забором из крупноячеистой сетки-рабицы. С той стороны сетки, на такой же тесно заставленной автостоянке, уныло грёб деревянной лопатой снег маленький тёмнолицый таджик.