ОТКРЫТОЕ ОКНО
***
Улица, медлительно вытягивающаяся,
но, как «ноль»,
площадь
округла.
По кругу трясётся трамвай,
подпрыгивает, лязгает зябко, вызванивает, пустой.
Пешеходов поток густой,
часто шаркающих,
спешащих, –
простите,
задел-с! –
катится,
катится...
Разъезд машин жирен, жаден, чадит мимо – окна скопом...
Стоп!
Светофор.
Глуп.
Мигнул глазом.
Вот я!
Ошалелый птичий пролёт быстротечный –
чирк –
в ветви –
тихо...
И деревья стоят –
печальные и шелестящие,
как стихи...
Город.
Город изменяется с окраин –
не в чести окраин старина,
только трудно улиц не изранить,
притерев их к новым временам.
Вот они – шеренги новостроек,
скука парков, вкатанных в асфальт,
смазанных рекламной пестротою,
улиц безизвилинных тоска.
И редки теперь любви пожары,
мыслей спорных вздорные бои,
обнажён бульдозеров ножами,
голый город сгорбленно стоит.
Он молчит, он смотрит изумлённо
на такую странную весну,
к спутникам своим – микрорайонам –
руки-автострады протянув.
Вздрагивает кожа городская,
вспугивая гром авиаптиц,
линзы стёкол, приторно мерцая,
скрашивают мертвенность глазниц.
И гуляет в площадных прорехах,
в камнях обездушенной глуши
быстрозатихающее эхо
роя лакированных машин...
Только в сердце спят, храня присягу,
от времён укрыты сквозняков,
старый сквер с фонтаном да десяток
сердцу дорогих особняков.
Дерева.
Вдоль дорог, в шеренгу босую
дерева стоят, голосуя.
Продуваемы колким ветром,
растянулись на километры.
Днём ли, ночью, любой порою,
упираясь в асфальт корою,
друг за друга держась локтями,
безнадёжно машут ветвями.
И слова застревают в горле,
но асфальт – раскалён и сгорблен,
но асфальт – разомлевше-сонный
и уходит за горизонты.
За леса уходит, в распадки.
Он затоптан, он весь раскатан,
он лежит –равнодушно-серый –
неприступным, как боль, барьером.
Он безлик, он пропах бензином,
он рычит многоспиньем шинным,
он спешит, спешит многорядно,
бесконечный и безоглядный...
Только ветви дырявят воздух,
как воздетый в надежде посох.
И, поднятая неумело,
и моя рукаонемела...
Колоколенка.
На перекрёстке многолюдном,
средь шарканья подошв,
в промозглый ветер, в дождь и в снег,
под ложь, под карканье, под смех
стоит себе и звонит колоколенка.
Застольями не балуя прохожих,
гостеприимно распахнула дверь.
Ей хочется, чтоб колокол её
не бил ключом в колодце тишины.
Увы, прохожие проходят –
теперь религии не в моде,
и колются сердито взгляды,
смеётся в спину тишина,
и чуть слышна ближайшим деревням
дрожащая октава колокольни.
Разлетается в округе звон,
этот звон,
звон,
звон, звон, звон...
Звонит мой колокол...
По ком?
Siesta.
Год на изломе.
Шуршит виновато листва,
покрытая слоем давно нетревоженной пыли.
На перекрёстках дорог
бродят сухие, как тальк, одряхлевшие ветры,
кряхтя,
волоча за собой
хвосты из окурков и мятых трамвайных билетов,
и семечной шелухи.
Изредка,
нервно крутясь,
они пробегают по жаркому сну перекрёстка
и, обессилев,
устало сползают в пропахшие пылью канавы,
там отдыхая.
На пыльных обочинах,
над прокалённой травой,
в мареве сыто и сонно стрекочут негромко цикады.
Скушно и хочется спать.
Ветхий, длиннющий забор,
местами покрытый поблекшей, но всё ещё розовой краской.
Лохмотья афиш и реклам
о гастролях, прошедших давно,
и прошедших давно тиражах трёхпроцентного займа.
За этим забором
вот уже тысячу лет
строится многоэтажка.
В яме,
оплывшей,
заросшей колючей травой,
покоится всеми забытый, старый, ненужный фундамент.
(Серые плиты и рыжая глина под ними.)
В скверике,
в белых платочках
и тёмных, старинного кроя, платьях из плотных материй
пенсионерки лениво следят за внучатами-малышами,
а те,
затевая игру,
ступают ногами неловко.
Собака в неяркой тени
лежит, уронив обессиленно голову в лапы.
Тихо...
Центральная площадь узка и безлюдна, как склеп,
лишь парень в зеркальных очках,
как видно –студент-практикант,
грустно и медленно пьёт у ларька газировку.
(Капли стеклянно стекают за ворот открытой рубахи.)
В тапочках,
в белом нечистом халате,
гоня надоедливых ос,
томно глядит из-под век на него продавщица.
(Ей – двадцать восемь, и жирно накрашены губы.)
В доме напротив,
в настежь открытом окне
бессильно повисла поблекшая узкая штора.
Вот уже несколько лет её не тревожили ветры.
На подоконнике выцветший натюрморт:
кактус и – явка провалена – клетка из ивовых прутьев,
пустая,
без птицы.
В комнате стынет постель,
а на стульях, столе и полу
лежат в беспорядке ненужные, лишние вещи.
И только над дверью,
над запертой дверью,
над дверью, ведущей... Куда?
Часто и чётко стучатся часы,
отбивая ритмично секунды,
секунды,
секунды в ничто уходящего, жаркого, пыльного лета.
А год на изломе...