ОТКРЫТОЕ ОКНО
Перронное.
Всё в порядке. Намеченным курсом.
И не видно причин для хандры.
Только зябко и пусто, и грустно,
и гулки проходные дворы.
Не больны, никого не хороним,
только чувство, что снова с нуля,
что опять на продрогшем перроне
вслед глядим тормозным фонарям.
Високосье.
Ухожу в занесённые сосны,
в заметённые снегом аллеи...
Что-то нынче зима високосит,
что-то нынче глаза горячее.
Вновь за ближним выступом небыль,
опускаю плечи устало,
снова там, на выстывшем небе,
обозначились глубже провалы.
И сквозь толщу безглазой бездны,
ошалев от веков разлуки,
темнотою сжатые звёзды
тянут, тянут тонкие руки.
Задыхаясь межзвёздной пылью,
продираются сквозь парсеки
мимо мёртвых миров застылых
лучерукие человеки.
Только колют друг друга руки,
звёзды пятятся удивлённо,
и молчит бестолково трубка
ненасытного телефона.
А тем временем, как нарочно,
до предела боль оголяя,
безвозвратно и безнадёжно
потухает звезда другая.
И опять, задохнувшись горем,
заблужусь средь высоких сосен,
и слова вдруг прорвутся горлом...
Високосит год, високосит...
Предвесеннее.
Стали ночи короче, а сосульки – длиннее.
Под сосульками строчки капель налинеет.
И – весенней приметой – южный скат крыш раздетый.
Так темнеют предметы в предвкушенье рассвета.
***
Вновь неделя минорноаккордная,
вновь повсюду, тоску нагоняя,
бродят бабы с пустыми вёдрами,
чёрных кошек ногами пиная.
Вновь мигрень по черепу пятнами,
снова память из прошлого вспучивает,
чувства смутные, полусмятые
до отказа в спираль закручивая.
Чувства вздорные, беспризорные
кружат, мечутся белыми мухами.
Снова ставлю на чётное, чёрное.
Эх, очнуться бы мне, ох, очухаться!
Мне бы в бубен бы бить да в ладушки,
щекотать бы да не понарошку,
мне бы жарить-мажорить по клавишам
заходящейся смехом гармошки.
Мне бы девок кадрить, кадрилить бы,
гопаком каблуки обламывать,
чтоб срывались с берёз эскадрильями
снегирихи с грудями алыми.
Эх, картуз бы об снег притоптанный!
Эх, бы чарку да с хрусткой капусткой бы!
Эх, бы с дуру снежками в окна бы
да в низенькие, мутные, тусклые!
Эй, народ, брось лохматить космы-ка,
поразглаживай рожь своих валенки.
Всё б зевать вам, подмышки почёсывать,
всё б авосем, бочком да валиком.
Гей, славяне! Хорош кочевряжиться,
по печам почивать, почитывать!
Выходи, народ, позабавиться!
Ишь, морозец-то как пощипывает!
Мы же – русичи, мы же – вятичи,
мы ж с душой широченной, саженною,
нам бы силушкою раскорячиться
молодецкой, шальной, оглашенною.
Нам бы сдвинуть плечом срубы тесные,
чтоб на вёрсты считать, а не на вершки,
размахнуться ошую, одесную.
Э-ге-гей, народ! Э-ге-геюшки!!..
Тишина...
Ни лая, ни ругани.
Вдалеке лишь, сугробами рыхлыми,
одинокая баба испуганно
убегает, ведром погромыхивая.
Масленица.
Сжигали чучело зимы,
и треск стоял на всю округу,
и дым столбом, и чья то ругань
вдруг слышалась из-за спины.
Сжигали чучело, оно
горело искристо и жарко,
и даже как-то было жалко,
так, как бывает жалко снов.
И кучковались алкаши,
и люди праздно и лениво
глотали блинчики и пиво,
и непрожёванный шашлык.
И гомон ширился и рос,
а в лавках торг шёл и делёжка,
и истеричная гармошка
пошла взахлёб наперекос.
Сжигали зиму. У моста
снег в грязь давно весь измесили,
и в кровь кому-то морду били
под трель истошную свистка,
и надрывался тамада,
суля несметные подарки,
и полдень был, и было жарко,
и с крыш вовсю текла вода,
и кто-то прыгал сквозь огонь,
и люд гудел и дружно ахал,
и кто-то рвал уже рубаху
и, плюнув, шумно тёр ладонь,
и, предвещая чудеса,
вкруг транспаранты бились красным...
А самовар блестел бокасто,
воздетый к самым небесам.