ОТКРЫТОЕ ОКНО
***
Да полно, брат, мы – тоже вольтерьянцы,
по-своему. И это – наш удел.
Голгофа наша, вечное проклятье,
сизифов камень планов и идей.
А годы мчат и шрамами на лица
тебе и мне свой тяжкий груз кладут.
И ломкий синий лёд Аустерлица,
и Шевардинский огненный редут.
А помнишь, брат, лихое Ватерлоо
и семь атак, натянутых в струну?..
Но всё прошло, и не начать нам снова,
и всё – не то, и время не вернуть.
И ты умел, летя в горячей лаве
навстречь врагу, крушить, рубить сплеча,
выплёскивать пороховое пламя
в холодный взгляд дуэльного зрачка,
умел колоть и не бояться крови...
Всё – вздор, все эти подвиги – не те.
Скажи, а сможешь ты, шагнув из строя,
упасть лицом
в декабрьскую
метель?..
Стрельбище.
Владимиру Владимировичу Маяковскому
Стрельбище, хлёсткие выстрелы,
эха издёрганный бег,
веерно, горстью высыпаны
гильзы на топтаный снег.
Брёвна в щепу взлохмачены,
выверен и тяжёл,
плещет нервной отдачей
в руке нумерованный ствол.
Так ли уж я бесцелен?
Целен ли мой сюжет?
Корчится на прицеле
крашенный силуэт.
Вызов перчатки брошен –
этого ли хотел?
Переминаюсь в крошеве
воспоминаний и дел,
перетираю нервы.
Выдохнусь? Не смогу?
Бросьте вы –я не первый
у этой черты на снегу,
бросьте –я тоже точен,
ночь уже позади,
кончено – ставлю точки
на ненавистной груди.
С выстрелом выстрел сращивая,
прочь отгоняю сон,
инцидент не исперчен, граждане,
если есть хоть один патрон.
***
–Э-гей! Веселей, поворотливей, конь мой педальный!
Не спи на ходу! Шевели своим задом костлявым!
Увенчанный шлемом, седой, благородный идальго
спешит по кастильским холмам за бессмертною славой.
Воздето копьё, ус накручен и профиль божествен,
кольчуга и латы гремят, как литавры победы,
весь мир перед ним в аппетитнейшем несовершенстве:
–Прости, Дульцинея, опять не поспею к обеду.
Мне страшно подумать, но, вот ведь, буквально недавно
я гиб взаперти, сипло кашляя, сплёвывал красным.
Но голос мне был. И виденье. И рухнула тайна.
И луч сквозь решётку рассёк стену крестообразно.
И что я в неволе – уже не имело значенья,
в руках встрепенулась моя сладкозвучная лира,
и что теперь стоило мне, находясь в заточенье,
назло вертухаям вольготно шататься по миру.
И грезил я так, что крошились гранитные башни,
решётки стальные сгибались от вольного ветра.
За дерзость сознанья, за мысли полёт бесшабашный
спасибо тебе, заключённый Мигель Сааведра.
И снова слезу выжимают упругие ветры,
пунктир от копыт прочертился по белой странице.
–Моя Дульцинея! Века – это не километры.
Здесь нету дорог и чертовски условны границы.
Пыхтит Росинант, на бочинах вздымаются кости,
вдали – миражами – воздушные замки и церкви,
а рядом, бок о бок, мельчит, спотыкается ослик,
таща на себе Санчо Пансы одышливый центнер.
–А что, монсеньор, не свернуть ли нам к этой харчевне?
Ваш конь захромал, да и солнце клонится к закату.
Вам донья постелет. А я, как положено черни,
усну на соломе, до дури нарезавшись в карты.
Ну что вы, мой рыцарь, упрёки мне ваши обидны.
Вино, я волнуюсь, чтоб наше в мехах не прокисло.
А что до величия духа – то пахнет овином.
Так точно –дурак. А на что мне излишние мысли?
Queva! Жил, как все. Посерёдке. Не рвался из кожи.
Мошну, как мошонку, берёг, за сентимо давился.
Да что вы, мой рыцарь! В герои да с этакой рожей?
В роду моём дальше лакея никто не пробился.
Я мельниц наскоком не брал, не ломал понапрасну.
Вот с мельником дрался. Вчера. Из-за денег, конечно.
А чтоб на арену, к быку да с мулетою красной?
Простите, синьор, но мне вовсе не надобна вечность.
Иль чтоб из-за бабы вот так вот размазывать сопли?
А рыцаря латы? Да мне они и не по росту!
Переться с открытым забралом на дюжину копий?
Простите, синьор, но в гробу ни к чему благородство!
И снова каблук упирается в медное стремя,
и вновь горизонт изнутри наливается красным.
Пока Дон-Кихот продирается трудно сквозь время,
толстяк Санчо Панса легко обживает пространство.
Мельчит Росинант, спотыкается ослик педальный.
Как море с рекою, сливаются время с пространством.
И вечнонепознанной, вечноволнующей тайной
звучит над землёй монолог Донкихота-и-Пансы.