ОТКРЫТОЕ ОКНО
***
Я из возраста вышел щенячьего,
а всё резво сучу коленями –
избалованный неудачами,
пилигрим из другого времени.
И дороги давно все кончились,
даже тропы в бурьяны канули,
у столба верстового, тощего
торможу, дребезжа стаканами.
Горизонт придавил, как в кратере.
Толку что громыхать доспехами?
Геометрия Римана клятая:
во все стороны – вверх. Не побегаешь.
А ведь было: над полюсами
трепетал разноцветными перьями,
расстояния поясами
часовыми вольготно меряя.
Был я всем: от бессонного конного –
до неспешного пешего лешего,
от буяна, трибуна оконного –
до добрейшего тихопомешанного.
Бил я в колокол, бегал голым я,
дураков в зеркалах высмеивал,
брод искал из огня да в полымя,
да коней на скаку разменивал.
Но развеялись запахи гульбища,
растворились дымы над крышами,
и шагаю я в джинсовом рубище
весь такой – среднеруссковозвышенный.
Поклоняясь хрустальным источникам,
воду пью ледяную пригоршнями.
Дотлевает на дальней обочине
рюкзачище, давно отброшенный.
Я не сгорблен теперь запасами,
улыбаюсь легко, по-доброму,
всё, что надо – несу за пазухой,
согревая худыми рёбрами.
И спокойствие от осознания,
что уже полпути за плечами.
Погружаюсь во многия знания
и ищу там покой и печали.
Не ропщите, радетели строгие, –
мне не надобна доля другая.
Ах, любимая, вновь по дороге нам.
Обопрись на меня, дорогая.
Завершение.
Чёрный лес на белом снегу,
фиолетово-серо над ним –
вот пейзаж, который могу
завершить движеньем одним:
тонкой кисточкою, слегка,
лишь одну добавлю деталь –
точку странника, по снегам
уходящего вдаль...
вдаль...
***
А вишни срывались губами,
и сок их, пахучий и клейкий, стекал подбородком,
и радуга нежной палитрой
пыталась на мокрые крыши, скользя, опереться,
и брызги речные слепили,
и было таким же чудесным, каким и коротким,
то время, что мы называем
так просто и ласково – детство...
А волосы, взбитые ветром,
светились на солнце и щёку слегка щекотали,
два карих бездонных колодца,
и губы горячие сохли метелью хмельных поцелуев,
и свитер обтягивал плечи,
и лес представлялся поляной, поросшей цветами,
и песни теснились у горла,
и бодро седлала коней бесшабашная юность...
А руки окрепли, но вдруг
проросли изнутри сеткой вен и узлами тугих сухожилий,
прищур вопросительно-чуткий
и складка межбровная ставят вопрос: «Что же после?..»,
и ветры обветрили кожу
и сгорбили спину, и иней висков обнажили;
так долог, так труден, так краток
период, что мы обусловим названием вычурным «взрослость»...
А кони устали скакать
и бредут, в ковылях ковыляя, к обрыву, а может, к балкону,
и ночью приходят сомненья,
и сердце колотится в грудь, отдышаться пытаясь,
и шелест блокнотных листков
оживить норовит номера так давно забытых телефонов,
и с запахом трав и лекарств
подступает в пижаме и тапочках тихая старость...
Меж двух бесконечных НИЧТО
мы взахлёб хохотали, мы плакали, пели, любили, дышали.
Мы жили.
Меж двух проводков в темноте
с тихим треском искрой проскочили...
Я верую!
Я верую – Господи, верь мне! –
и денно, и нощно молясь.
Хоть веру сожгли и развеяли,
я верую всякий час.
Я верую свято, нетленно,
дыханием каждой строки.
До боли истёр я колени,
до крови расшиб кулаки.
Я верую, Господи, верь мне!
Я верю таким чудесам,
таким колдовствам и поверьям,
каким не поверишь ты сам.
А именно?
В скачке века,
на грани крайней межи
я верую в Человека,
в Любовь верю,
в Друга
и в Жизнь...