ОТКРЫТОЕ ОКНО
«Новый год». Разъезд.
Буфет станционный: печенья и соки,
и птицы в витрине печальная стая,
а вдоль кисеёй занавешенных окон
раскатистый гром проходящих составов.
Мелькают, мелькают вагонные тени,
надеждой и стуком пространство наполня...
Скупая цифирь скрупулёзных настенных
опять предвещает бессонную полночь.
Идут поезда, и шалею от мысли,
что не для меня семафоры открыты,
не мой путь заботливо рельсами выстлан...
(Цыплёнок в тарелке – заломлены крылья...)
В ночи прокраснев, не мои стоп-сигналы
исчезли в долине, предгорьем измятой,
чужое окно снегопады догнали...
(И гаснет окурок в жестянке с томатом...)
А мог бы, а мог бы, сбежав от застоя,
ударить по стрелкам, событья ускорив,
и этот экспресс с голубой полосою
унёс меня б к пьяному, южному морю,
а может навстречу встающему солнцу
меня б увлекла работяга «Россия»,
туда, где ковыль от несущихся конниц
примят, и гремит океанище синий,
а может, вон тем, пассажирским, неспешным
до милого дома, где мамины руки...
(На ёлочной ветке, на нитке подвешен
смешной Арлекин, старомодный и хрупкий...)
Идут поезда, дребезжит подстаканник,
не в силах постичь геометрию ритма,
и новых цыплят волокут на закланье…
( А в кассе темно и табличка «ЗАКРЫТО»...)
Идут поезда в круговерть снеговую,
а нашего нет, и молчит расписанье,
и снова всех нас, как колоду, тасует
глухой полустанок со странным названьем...
Январь. Тропа.
Я очнулся от грёз и несбыточных снов,
ни на миг не желая вернуться назад,
крутанул, разгоняя, судьбы колесо
и на скомканный быт бросил искренний взгляд.
Было тихо и сумрачно, спали ветра,
в подоконник уткнув дребезжащие лбы,
и, мечтая ещё дотянуть до утра,
чуть качалась свеча, стеарином оплыв.
Пыль и плесень, и вечнонеубранный сор,
тени в тёмных углах изогнулись в тоске,
неподвижный забор пышных плюшевых штор
замыкал, потолком замурованный, склеп.
Я поднялся, спрямив заскрипевший хребет,
бросил в угол продавленный, старый диван
и, продравшись к окну, улыбнулся заре,
и в зрачки белизной полыхнула зима.
И не в силах стерпеть боль от множества ран,
ощущая, как пол заскользил из-под ног,
я рванулся навстречу грядущим штормам,
выбив дверь, как бочонка дозревшего дно.
И ресницы ожгло ледяною пыльцой,
от предчувствия гроз пересохло во рту,
и, костлявой зиме рассмеявшись в лицо,
я пошёл, по снегам пролагая тропу.
Февраль. Проталины.
...и солнце взошло и залило лучами округу,
укрытый снегами проспект, ледяные кварталы,
и тут же сквозь снег проступили открыто и крупно
пронзительно-тёмные пятна продрогших проталин.
А дальше –я знаю! –весна зазвенит и запляшет,
проталины скличет и выстроит в цепи поротно,
и в яростный бой поведёт их атакой пьянящей,
лишь редкие снежные пятна забыв в подворотнях.
А дальше, а дальше – да будет ли вправду такое? –
уйдут холода и вовек не появятся снова,
и лишь со страниц словарей бесконечно толковых
вдруг глянет крысиными глазками снежное слово.
Но дальше –труднее, и, зубы мучительно стиснув,
пинка или просто плевка каждый миг ожидая,
я маленький, еле живой термоядерный синтез
поспешно в своей непрогретой груди разжигаю.
Март. Улица. Таксомотор.
По лужам, по лужам, по лужам,
по улицам узким, промокшим, холодным и тёмным.
Простужен, простужен, простужен
охрипший клаксон мой, кларнет мой ещё полусонный.
И город, и город, и город,
и холод такой, что цилиндры, как сердце, немеют.
Распорот, распорот, распорот
проспекту живот, фонари в черноте лиловеют.
И привкус солёный, солёный
от капель, сочащихся медленно сквозь радиатор.
Зелёный, зелёный, зелёный,
огонь мой зелёный несётся асфальтом горбатым.
И пуст я, и пуст я, и пуст я,
как шар на забытой рождественской вычурной ёлке,
и мокро, и горько, и грустно
по лужам, по лужам без мыслей, без смысла, без толку.
И мимо, и мимо, и мимо
поток слепоглазых машин – шорох шин – быстротечный,
и спины, и спины, и спины,
затылки и стылые спины, отныне – навечно...
Слепой, докрасна раскалённый
рекламами, город несётся, несётся навстречу.
Зелёный, зелёный, зелёный,
огонь мой зелёный,
зачем обжигаешь мне плечи?