ОТКРЫТОЕ ОКНО
Апрель. Гимны.
А кто сказал вам, что весны не будет,
что эта ночь навеки, навсегда?
Весна взойдёт, и в тысячах посудин
апрельских луж засеребрит вода.
И может завтра кто-то посмеётся –
как долго шли мы тесною гурьбой
и в горизонт упёршееся солнце,
как бурлаки, тащили за собой...
Он дробился и гас, этот город мечты,
отступал, как мираж, и растаял почти,
растворялся в дыму горизонт голубой,
и дороги к нему заносило пургой.
И в погоне, в огне, в зыбком кружеве дней,
забывали о сне, загоняли коней,
как шальная река, мы неслись напролом,
растопляя снега реактивным огнём,
и, не ведая страха, туда, где темно,
по-петровски, с размахом рубили окно.
Пусть снега здесь лежали столетья до нас –
мы безжалостно таять заставили наст.
Отступала зима, вглубь ушла мерзлота,
и теплела земля от креста до креста...
Слишком много крестов, слишком много потерь,
обгоревших мостов нам досталось теперь,
и, заметив заката кровавый лоскут,
оглянулись назад мы на полном скаку:
только, тихо и робко примявши ковыль,
чуть заметная тропка легла через пыль,
лишь обрывки плакатов висели окрест,
а окно по-блокадному стягивал крест...
И опять загоняли усталых коней,
и мелькали, мелькали дороги в огне.
Пережив воскрешенье, бросались в прорыв,
шли вперёд, гермошлемов забрала открыв,
и к чертям поддавки, вновь запахло свинцом,
и роса и плевки нам летели в лицо.
Отдохнуть не пора ли? Куда там – подъём!
И недели сгорали форсажным огнём,
и недели летели, кружа, мимо нас,
и усталости тени ложились у глаз,
обгорало нутро, остывала зола,
и, избитые в кровь, опускались крыла...
И теперь, там, где пули, где могут распять,
я не знаю – смогу ли так драться опять.
Но, мечте храня верность, как тайную страсть,
ощущаю потребность взлететь и упасть,
на неведомый берег скатиться звездой,
оглушительно двери прикрыв за собой,
чтоб на почве прожжённой пророс чудо-лес:
от «Ваганьково» –корни, стволы –до небес.
Май. Отражение.
Обернулся и вздрогнул –из тьмы заоконной глаза,
и лица полукруг, и мерцают созвездья сквозь тело.
Сразу взмокла спина, но метнуться трусливо назад,
в кожуру абажура, душа моя не захотела.
Мы сошлись у стекла, на распутье, на стыке дорог.
Вся вселенная в нём, у меня –лишь обыденность сзади.
Он бездонность зрачков обратил в бессловесный упрёк,
я ответил ему взглядом, добела выцветшим за день.
Затеняя свет ламп, я прижал обжигающий лоб
к леденящей насквозь, дребезжащей от пульса странице
и рывком осознал, что сменилось моё ремесло,
и уже не успеть из бездонности звёздной напиться,
что уже не уйти, от раздвоенности не спастись –
нас стекло рассекло на уют и на дерзость созвездий.
Он уже не войдёт в тесный мир моих тихих квартир.
Я уже не решусь сделать шаг в заоконную бездну.
Июнь. Старый дом.
Вначале было, как везде:
крылечко, ставни, два окошка
и – знак довольства в бытие –
в окне фарфоровая кошка.
Уклад старинный и простой
благообразного жилища,
и в палисаднике настой
цветущей бестолково вишни.
Но годы, годы чередой
иные дни натасовали,
и «ПРОДАЁТСЯ ДОМ НА СЛОМ»–
вдруг мелом в жизнь его вписали.
Как будто грянула зима,
ком снега сунувши за ворот.
Друзья – соседские дома –
укрылись за свои заборы.
И как-то сразу обветшав,
зарывшись в вишен цвет, как в саван,
никем не купленный, он спал,
свои прикрыв стыдливо ставни.
Потом пришла вещей пора
сниматься с места понемножку.
Ушли картины, шкаф, ушла
с окна фарфоровая кошка.
А дом стоял, застыв в тоске,
все щели обозначив резко,
в разбитых окнах, в сквозняке
устало билась занавеска.
Потом был день, когда визжа
и подминая всё, и руша,
как –телом –лезвие ножа,
прошла сквозь дом стальная туша.
И он осел, как великан,
треща дощатою рубашкой,
и долго рыли котлован
для безразмерной стоэтажки...
А мимо снова течь годам,
да что теперь – никто не взыщет.
И – аистом – подъёмный кран
над недостроенным жилищем.
Июль. Гроза.
Июль. Гроза.
Всё вздыбилось и вспухло,
набухло влагой.
Выпятив вершины,
обломки-руки выпростав пружинно,
воздушный замок, расколовшись, рухнул.
Теряется в комкастом беспорядке
луч солнца – заходяще-быстротечный,
и к сердцу подступающая вечность
впервые показалась необъятной.
Гроза...
Стою, обняв себя за плечи,
вцепившись взглядом в лиловень заката.
О, боги, боги,
вы ли виноваты,
что вами правят души
человечьи?