ОТКРЫТОЕ ОКНО
Памяти Александра Галича.
Короток день, уходящий за спящие срубы.
Грубым мазком обозначен закат меднолобый.
Голые ветви, и ветры гуляют по кругу.
Руки немеют, вцепившись, – не унесло бы!
Снова взыграли взахлёб громогласные трубы,
губы спечатав заклятьем, – не вымолвить слова.
Снова – в опале.
Снова метели.
Листья опали.
Осиротели.
И уходили по жёлтым парижским аллеям.
Запах елея вливался в дрожащие ноздри.
Каяться поздно, и слово прощальное злело.
«Сент-Женевьев», принимай прокажённого гостя!
Взгляд спотыкается – кости повсюду белеют.
Пыль распахнула крыла. Как полынен погост их!
Сталью – по стали.
Голос утерян.
Листья опали.
Недоглядели.
Сломаны, срублены древа – и стыдно, и больно.
Только не вырваны корни – в земле и поныне.
Время вспахало, засеяло новое поле,
новым колосьям тянуться вдоль пахотных линий.
Тропки, дорожки, безмежье – всё вольному воля.
Только б не сбиться на ту, что плутает в полыни!
Сложен, обманен
путь – не проложен.
Ёжик в тумане,
будь осторожен!
Парижская ностальгическая.
Зонтик в клетку рыжий-рыжий,
и под зонтиком рыжо.
Я слоняюсь по Парижу –
праздный, ветреный пижон.
С парижаночками шашни
я, конечно же, кручу
и на Эйфелевой башне
с ними семечки лущу.
Что же видят парижанки?
Сибарит и бонвиван.
Толстый «пресс», тугой от франков,
оттопырил мой карман.
Элегантный и высокий,
заводной – лишь только тронь.
И летят, летят красотки
мотыльками на огонь.
Я гуляю по Парижу:
вот Булонь, а вот Монмартр.
Водяною пылью брызжет
мне на зонтик месяц март.
И, как мартовский котяра,
я хожу, расправив грудь,
и пустая стеклотара
метит пройденный мной путь.
Ах, как весело поётся!
Ах, как дышится легко!
Щедро пенится и льётся
золотистое «Клико».
По парижским, по бульварам
реет русская душа,
и цыганские гитары
резво зонтики кружат.
Зонтик в клетку рыжий-рыжий,
и под зонтиком рыжо.
Хорошо весной в Париже –
вольнодумно и свежо.
Мне бы век здесь тусоваться,
сладко крыльями трещать...
Только время просыпаться –
на работу ковылять...
Песня лешего.
Совсем не стало нам в лесах спасения –
туристов толпы бродят по лесам.
Бояться стал суббот и воскресений я,
а от стрельбы желудочно ослаб.
Где кочки мшистые, озёра чистые?
Где тишина, спокойствие, уют?
Придут плечистые, грибы подчистят все,
костров нажгут, нагадят и уйдут.
Такая жизнь,
что лишь держись.
Сиди под пнём,
молчи, не шебуршись.
Ещё противнее – туристы-водники.
Чтоб им «Титаник» снился по ночам!
Заколебали сплавы их да волоки.
Давно на шею просят кирпича!
Здесь проплывала как-то группа с Мозыря:
четыре «двойки» и катамаран –
так водяного утопили в озере,
русалок всех пустили на тарань.
Такая жизнь,
что лишь держись.
А я, к тому ж,
не завтракал, кажись.
Такая жизнь,
что лишь держись.
Сиди под пнём,
молчи, не шебуршись.
А есть ещё маньяки-извращенцы, те
как соберутся вместе – сразу петь.
Как о недавнем вспомню инциденте – то ж
со страху можно было околеть.
Два дня горланили, на третьи сутки, вдруг,
пришли толпой и в пень давай стучать.
– Эй, командир, – кричат, – прими посуду, друг!
Что тут поделаешь – пришлось принять.
Такая жизнь,
что лишь держись.
А я, к тому ж,
не ужинал, кажись.
Такая жизнь,
что лишь держись.
Сиди под пнём,
молчи, не шебуршись.
Совсем не стало нам в лесах спасения,
а раньше – всё – и стол был, и постель.
Теперь сбываются все опасения,
вон и Яга подалась на панель.
В лесу изгои мы, в лесу мы лишние.
Спокойно, братцы, только не роптать!
Уж коль совсем припрёт – пойдём в гаишники, –
нам под кустом сидеть не привыкать.
Какая жизнь!
Всё зашибись!
Включил радар –
сиди, не шебуршись!