ОТКРЫТОЕ ОКНО
***
Дверь уже распахнулась, а я всё играл по привычке.
Дверь уже распахнулась, но я всё бездумно играл.
Жизнь катилась, катилась, не в силах отбросить кавычки
иссушающей боли незарубцевавшихся ран.
Дверь уже приоткрылась и, скрипнув, легко распахнулась,
обнажив за собою бездонность непуганых глаз.
Ты вошла и в ладошках внесла бесшабашную юность,
ты вошла, как в оправу отточенно входит алмаз.
А игра продолжалась, и мяч шёл в одни лишь ворота,
я в словах упражнялся с беспечностью праздной глупца,
онемевшей рукою сжимая гитарное горло,
параллельно следя, чтоб не дрогнули мышцы лица.
Только – что я? Зачем? Для кого эти игры и позы?
Если нить так тонка, что бежит даже дрожи ресниц,
если в этом потоке – чадящем, бессчётноколёсном –
встречный свет вдруг пробил и заклинил мелькание спиц.
Есть сомненья и страх, но ведь есть же надежда и вера.
И волшебно и ярко вдруг вспыхнуло пламя свечи,
и, забрало открыв, откусив свежесть вешнего ветра,
я от крепости гордой к ногам твоим бросил ключи.
Принимай, как я есть, как пришельца из снега и ночи,
принимай и поверь, что отныне – на тысячи лет –
я люблю безоглядно, как может любить только лётчик,
и так трепетно-нежно – как может только поэт.
***
Я сказал тебе всё, я открыл тебе все свои раны
и стою и молчу, до последней заклёпки знаком.
Вот я весь, вот мой щит, ощетинивший шпажные грани,
вот мой дом, продуваемый сверхзвуковым сквозняком.
Я иду напрямик, к перекрёсткам судеб тяготея,
весь прожжён ожиданьем, пронизан ветрами надежд,
я, как утлый челнок, в человеческом море затерян...
Только где же мой берег, земля долгожданная где ж?
И опять, уходя, я распахнутой дверь оставляю,
к параллели припав, параллельно земле я несусь,
мне послушна рука, мне подвластна машина стальная,
я баюкаю громом привольно простёртую Русь.
Я с ней прочно скреплён в этом небе пронзительно-синем –
по локаторным лбам моя бережно тянется нить...
Только нужно ещё мне одно сопряженье с Россией –
только нужно мне в ком-то её ожиданье любить.
***
Может, в тысячный раз сам себя начиная сначала,
от причала во тьму отплывая, гребу наугад,
и открыто забрало, и светел мой образ печальный,
но гребки тяжелы, и усталостью сжата рука.
Может, в тысячный раз, утерев с губ разбитых нокдаун,
от канатов тугих оттолкнувшись сведённой спиной,
на холодный прищур всё иду неживыми ногами,
и упрямство моё злой перчаткою занесено.
Может, в тысячный раз (кто считал, кто там знает, в который?! –
мой хронометр устал и заклинил, пройдя тридцать три!)
онемевшей ногой всё ищу провалившийся тормоз,
в жадно ждущую тьму проносясь мимо ярких витрин.
Может, пять, может, десять, как будто плечом паутину,–
пояса часовые я рву на дыханье одном
и средь россыпи звёзд – неприступных, жеманных, картинных –
всё пытаюсь заметить манящее светом окно.
Добегу, доплыву, дохриплю на одной только вере,
подломившись в коленях, свалюсь из волны на песок
там, где тихо, светло, там, где рук твоих ласковый берег,
где прохладная дрожь твоих губ мне остудит висок.
Багульник.
Из первомартовских морозов,
где вьюги свои сети вьют,
где на ветвях ледышек слёзы,
он вдруг попал в тепла уют.
Весь искорёженный ветрами,
до каждой клеточки промёрз,
в нём не осталось ни желаний,
ни гнева, ни любви, ни слёз.
Он глупо жил, а может, гордо–
тепла не спрашивал взаймы.
Он сам себе казался мёртвым
все эти месяцы зимы.
Но рук тепло, но губ дыханье
вошли – прозрачны и легки
и подорожником на раны,
на боль и страх его легли.
И он ожил, пророс, как слово,
и снова, возводя мосты,
души нежнейшую лиловость
теплу навстречу распустил.
И пусть опять звереет стужа,
пусть лижет ледяной настил,
он понял вдруг: как мало нужно,
чтоб жизнью к жизни прорасти.
***
Щека к щеке. Как занавесом сцена,
мы шторой от зимы отделены.
И полумрак, и голос Джо Дассена,
и робкая податливость спины.
И свитер к свитеру – уже нас не заснежить,
тепло к теплу, два сердца в унисон,
и где-то вдалеке – щемяще-нежно –
простуженный и грустный саксофон.
Щека к щеке. Навек неразделимы
мы в этом танце вопреки зиме.
Мелодия...
–Любимая...
–Любимый...
И Новый Год на грешной, на земле.
***
Сквозь штор дремоту солнца луч – дрожат пылинки.
В рассвета муть проснулись чуть две половинки,
в ночи сожжённых две свечи, два потрясенья.
–Молчит будильник...
–Пусть молчит...
–Ах, –воскресенье...
Размерен ход времён, исход почти их ясен,
ведь за окном живёт всё тот шумливый ясень.
Он, сдвинув шляпу – вот пижон! – стоит, плечистый.
И половинкам хорошо, легко и чисто.
А половинкам благодать, как в том романе,
покуда есть им что терять –вся жизнь в кармане.
И собираться нет причины им в дорогу.
–А что будильник?..
–Всё молчит...
–И слава богу!..