Пробуждение
«Тихоню» же Толика сразу после школы «понесло». Вместо тщательно и заранее спланированного родителями поступления в престижный ВУЗ, золотой медалист и маменькин сынок в последний момент вдруг «взбрыкнул» и, не взирая на слёзные причитания матери и стучание кулаком по столу отца, подался в «вульгарное» ПТУ – учиться на фрезеровщика. После «бурсы», уворачиваясь от армейского призыва, сбежал в недалёкие во всех смыслах Шушары, где и устроился простым рабочим на первый попавшийся завод. Жил в заводском общежитии, мешал спирт с портвейном, волочился за шушарскими девками, лечился от триппера. Через пару лет опомнился. Вернувшись под отчий кров, достал из серванта уже слегка потускневшую золотую медаль и поехал-таки в Москву – поступать. Но времена к тому моменту настали смутные. Интересные настали времена. И вместо вожделенного филфака МГУ экс-абитуриент Севрюгин как-то вдруг очутился на августовских баррикадах возле Белого Дома, став там в одночасье даже героем-мучеником (попал промеж двух троллейбусов, азартно, с улюлюканьем, разворачиваемых разгорячёнными «защитниками свободы» поперёк улицы). Отлежал с переломанными рёбрами две недели в «Склифе», сошёлся там с симпатичной медсестрой, год прожил у неё, подрабатывая в промежутках своей активной политической деятельности санитаром в морге одной из больниц. В итоге разочаровался как в политике, так и в медицине, да вдобавок был довольно жестоко избит нежданно (по амнистии) вернувшимся из мест не столь отдалённых медсестринским мужем. По возвращению в Питер был мгновенно и безоговорочно «забрит» в армию. «Тянул срочную» на Шикотане, в погранвойсках. Тянул трудно, два раза лежал в Южно-Сахалинске, в госпитале: первый раз – с алиментарной дистрофией, второй – с переломом челюсти – «приветом» от запойного дебила-прапорщика. После дембеля – возмужавший, но малость отупевший – не без труда (и не без родительского блата) поступил на филологический в родную «Герценку», где его и «заарканила» приехавшая в тот же год из Тольятти в северную столицу в поисках лучшей доли будущая дражайшая супруга – Жанна Михайловна, в девичестве Горелик. Родители Толиковы, на первых порах сдувавшие пылинки с возвратившегося «блудного сына», тем не менее встали на дыбы, прознав, что сыночек их «снюхался с пришлой лимитчицей», к тому же имеющей на руках малолетнюю дочь. Вопрос поставили ребром – «или-или». Сыночек, недолго думая, в очередной раз хлопнул дверью и ушёл к своей возлюбленной. Жили по съёмным углам, мыкались, бедствовали. Порой казалось, что всё – край. Но справились, потихонечку встали на ноги, поднакопили жирку; в конце концов, вот, взяли по ипотеке очень даже неплохую квартиру. Машину и ту купили. Уж какую-никакую, но – машину...
В общем, к неудачникам Толик себя ни коим образом не причислял и очень удивлялся, когда таковым его считали другие. Например, тот же его единоутробный брат.
Михаил в Питере бывал нечасто, но всякий раз к Толику непременно заезжал. Сидели обычно на кухне ночь заполночь. Говорили, пили какой-нибудь очередной шикарный коньяк, пару бутылок которого неизменно привозил с собой старший из братьев.
«Извини меня, Толян, но ты – телок, – обхватив крепкой пятернёй хрупкую хрустальную рюмку и глядя в упор своими стальными командирскими глазами, «грузил» Севрюгина Михаил. – Мужик, он и в Африке – мужик. На нём – добыча. На нём – защита. Он – стержень дома. Опора... Александрийский столп... В лепёшку расшибись, а принеси детишкам на молочишко, а жене – на серёжки... Вот тогда тебя в семье уважать будут. На руках носить. В рот смотреть... А ты мало того, что в четыре раза меньше своей жены получаешь, так даже за столько лет Жанке своего собственного ребёнка запузырить не смог... Воспитываешь эту пигалицу гонористую. А она тебя даже папой не называет... Живёшь, как... зачарованный...».
Прав, прав был во всём заполярный лётчик-истребитель. И получал Толик мало. И «пигалица» – дочка Юлька – чаще называла отчима вослед за матерью по фамилии – Севрюгиным, и ребёнка второго они так и не завели: вначале было не до того – одного бы прокормить, да и куда с новорождённым-то, если самим и жрать нечего, и жить негде, а потом... Потом и тем более стало не до детей – Жанка делала карьеру и о втором ребёнке и слышать ничего не желала, да и проблемы у неё там возникли какие-то по женской части, а Толик... Толик особо-то и не напирал – уставать он стал от детей, от их вечной беготни, гомона, шума. Так что прав, прав был во всём бравый гвардии подполковник запаса...
Рокочущий звук жерновов сменился сухим шелестом – зёрна были перемолоты. Севрюгин извлёк из корпуса кофемолки выдвижной ящичек, полный ароматного порошка, и, повернувшись к полочке с кофейными причиндалами, озадаченно застыл – джезвы на месте не было. Толик почесал в затылке. Извечный российский приём неожиданно сработал – Толик вспомнил, что ночью пил кофе у компьютера, значит джезва, скорее всего, была там же – в Юлькиной комнате, на тумбочке возле компьютерного стола...
В Юлькиной комнате (она же – «компьютерная») царил творческий беспорядок. Можно даже сказать – вечный творческий беспорядок. Компьютерный стол и соседствующий с ним подоконник были завалены всяческим хламом: дисками – в контейнерах и без, глянцевыми журналами, какими-то старыми распечатками, скомканной бумагой, упаковками из-под чипсов и печенья. На тумбочке – рядом – сгрудились разномастные и разнокалиберные немытые чашки и блюдца, тут же стояла искомая джезва с заскорузлыми потёками кофе на пузатых боках. Несколько конфетных фантиков «украшали» пространство между компьютерной клавиатурой и монитором. А прямо на столе, рядом с «подмышником», «красовалась» небольшая, уже подсохшая кофейная лужица. «Настоящий компьютерщик может неделю питаться крошками из клавиатуры! – вспомнился Севрюгину старый сисадминовский гэг; Толик усмехнулся: – Да уж... В этом вопросе мы с Жанной Михайловной любому сисадмину нос утрём... Ох, и бардак! Давно уже пора здесь прибраться. Всё руки не доходят... Или ноги... ». Он огляделся. Несколько журналов валялось прямо на полу. На книжной полке, рядом с засохшим от безысходности кактусом, горделиво сиял зеркальной подошвой надменный утюг. На застеленной, но смятой кровати и в соседствующем с ней кресле валом лежали какие-то пёстрые одёжки, в том числе и неполносоставные – без рукавов, распоротые, с висящими, намётанными наспех нитками, – Жанна Михайловна время от времени «ещё и немножечко шила». (Швейная машинка в полной боевой готовности, с торчащей из-под лапки «дежурной» тряпицей, стояла тут же – на низком журнальном столике). Со стены, с фотографии, повернувшись вполоборота, иронично смотрела на всё это безобразие «гонористая пигалица» – дочь Юлька. Фотография была хорошей. Фотографу удалось поймать Юлькин характер – колючий, независимый, подвергающий всё и вся сомнению и осмеянию, но в то же время – незащищённый и очень ранимый. Снимал Юльку Толиков приятель – профессиональный фотограф – Артём Клыга, между прочим, весьма известная в фотографических кругах личность – бывший штатный сотрудник ИТАР-ТАСС и лауреат премии World Press Photo какого-то там года. Отснял он тогда с Юлькой целую фотосессию, несколько фотографий из которой висели даже на персональной выставке Клыги – в Галерее искусств, в Вознесенском проезде. Но вот эта фотография (кстати, на выставку не попавшая) нравилась Толику больше всего, уж очень тут Юлька была Юлькой – была сама собой.
Толик извлёк из царящего на тумбочке перманентного разгрома джезву и одну из чашек – свою любимую – с хохочущим Микки Маусом и, повернувшись, вновь задержался перед Юлькиным портретом. По большому счёту, за все пятнадцать лет совместного проживания общего языка с Юлькой он так и не нашёл. Дочь (а называть Юльку падчерицей у Толика никогда не поворачивался язык: во-первых, он всегда и в полной мере чувствовал по отношению к Юльке и нежную отцовскую любовь, и строгую родительскую ответственность, а во-вторых, и слово-то само было уж больно корявое; чувствительный ко всем нюансам фонетики Севрюгин был всегда весьма щепетилен в выборе слов), так вот, дочь в их семье росла при живых родителях как трава на ветру – матери, вечно озабоченной карьерным ростом, было не до проблем воспитания ребёнка, а Севрюгина в качестве наставника Юлька никогда всерьёз не воспринимала. Толик припомнил свою самую первую встречу с дочерью и невольно улыбнулся...