Хранить вечно

Кстати, о сыне Сеяна. В ночь, когда был казнён его отец, Страбон самым таинственным образом исчез. Посланные к нему домой магистраты обнаружили только его сенаторскую тогу и до икоты перепуганную челядь. И теперь по городу ползут зловещие слухи о том, что Страбон бежал в Диррахий к Юнию Нэву, чтобы вместе с ним поднять иллирикские и мёзийские легионы и двинуть их на обидчиков своего отца. По-моему, чистейший бред. Но тем не менее по всем дорогам разосланы гонцы с приказом отловить беглого понтифика и доставить его в Рому.

А сенаторы тем временем продолжают сводить старые счёты и перемывать друг другу кости. Речь в Сенате сейчас идёт о том, чтобы выявить и покарать всех возможных участников «злодейского заговора». В том числе и за пределами Ромы. Уже прозвучали имена Юния Нэва и Авла Плавтия. Как это ни странно, прозвучало имя Марка Юния Силана, хотя, насколько я знаю, у нашего африканского проконсула с Сеяном вообще не было никаких дел. Прозвучало, кстати, и имя Понтия Пилата. Так что ждите – волна от упавшей в море скалы скоро докатится и до вас.

Продолжаю через пять дней. За эти дни, мой дорогой Агриппа, у нас здесь опять напроисходило такого! Пожалуй, придётся снова брать чистую керу, поскольку на оставшемся месте подробно всего не изложить.

Итак. Третьего дня был пойман Страбон. Разумеется, ни в какую Иллирику он не сбежал, а прятался тут же в Роме, в доме у Публия Помпония Секунда, а точнее – у него в саду. Полумёртвого от страха юнца притащили в Туллианум, наскоро допросили и тут же прикончили, не известив об этом даже его мать. Апиката нашла изуродованное тело своего сына уже на ступенях Гемоний. Той же ночью обезумевшая от горя женщина покончила с собой. Но перед смертью Апиката написала письмо Тиберию, в котором сообщила, что его сын Друз был отравлен Сеяном и его женой, то есть моей дорогой сестрицей Ливиллой. В письме приводились такие подробности, что никаких сомнений в правдивости изложенного уже быть не могло. Известие это для многих прозвучало как гром среди ясного неба. Для многих, но не для меня. Я давно подозревал, что в безвременной смерти нашего с тобой друга не всё чисто. И что, скорее всего, к этой смерти приложила руку и моя дражайшая сестрица. Да я, кажется, писал тебе об этом. Увы, мои самые дурные подозрения подтвердились. Правду говорят: нет ничего тайного, чтобы когда-нибудь не стало явным. Так и тут. Потребовалось восемь лет и смерть сына Апикаты, чтобы она наконец сообщила то, что ей было известно с самого начала и что она столько лет скрывала, уж не знаю – от страха ли перед своим мужем или в тайной надежде на вознесение к имперской власти своего сына.

 Допрошенные с пристрастием по горячим следам рабы Ливиллы подтвердили её причастность к смерти сына Кесаря. В частности, один из её рабов сознался в том, что это именно он изготовил тот яд, которым был отравлен наш добрый Друз. После этого ни у кого никаких сомнений уже не осталось.

Ещё два дня ждали с Капреи решение Кесаря. Как многие и предполагали, Тиберий щадить свою бывшую невестку не стал. Нынче ночью Ливиллу казнили.

Думаю, ты догадываешься, что никаких горьких чувств по поводу смерти моей сестры я не испытываю. Мы с Ливиллой уже давно чужие люди. После смерти Друза мы и виделись-то всего несколько раз на различных официальных мероприятиях, обменявшись с ней при этом от силы десятком ничего не значащих фраз.

Кого мне больше всего жаль во всей этой нашумевшей истории, так это Публия Помпония Секунда. Сразу же после того как в его саду обнаружили скрывавшегося Страбона, наши бравые сенаторы обвинили юношу ни много ни мало, а в причастности к заговору Сеяна. Особенно усердствует в обвинениях известный тебе Консидий Прокул. Он, хоть и стал претором, но ничуть не изменился с тех пор, когда надоедал нам с тобой своими убогими нравоучениями, разве что ещё больше растолстел и стал ещё более занудлив. Уж не знаю, что вызывает такое раздражение Прокула – более знатное происхождение Публия или его несомненные таланты, но вцепился он в юношу с рвением, достойным лучшего применения. Если бы дело Публия разбиралось исключительно в Сенате, то, скорее всего, никаких серьёзных последствий для юноши оно бы не возымело – слишком знатен его род и слишком шатки обвинения: ну что, скажи, кроме приятельских отношений между сыном Сеяна и Публием Помпонием Секундом можно вменить последнему? Скажу больше, я думаю, Публий, скорее всего, и не знал о том, что в его саду прячется беглый понтифик. Но беда в том, что обо всём, что касается заговора Сеяна, немедленно докладывают Кесарю. И какой вердикт на этот раз поступит с Капреи, одному Юпитеру известно. Скорее всего, несчастного Публия, как и других «заговорщиков», ждёт Туллианум, откуда ему останется только одна дорога – в Тибр. И это, повторюсь, очень печально, поскольку юноша, безусловно, талантлив. Ты его не знаешь. Он из молодого поколения сенаторов, но, в отличие от подавляющего большинства этой «золотой молодёжи», хорошо воспитан и, что ещё более удивительно, начитан. И, кстати, сам пописывает и, смею тебя заверить, недурно. Я читал кое-какие его вещицы и, поверь мне на слово, мой дорогой Агриппа, если бы не вся эта гнусная история, юношу бы ждало большое будущее. Как писателя – как минимум.

Ты знаешь, дорогой Агриппа, я сейчас вдруг подумал, что этот юноша, Публий Помпоний Секунд, он ведь, пожалуй, единственный из известных мне молодых людей, который не вызывает у меня своими речами и своим поведением стойкого отторжения. Ты видел эту нынешнюю «золотую молодёжь»? Ты слышал их речи? Не знаю, как там у вас, в Палестине, а здесь в Роме вылупилось и подросло новое отвратительное племя. Это ведь просто какие-то прожигатели жизни! Ведь их же ничего не интересует по-настоящему! У них же на уме только одно: пирушки да представления. Их даже женщины не очень интересуют! Скажи, Агриппа, разве мы были такими? Да, мы тоже пили и гуляли, и просаживали последние деньги на скачках и гладиаторских боях. Но мы ведь ещё и читали! И спорили о прочитанном! И думали! И мечтали! Мы грезили о великих делах и великих свершениях! Мы мечтали о подвигах и считали смерть в собственной постели позорной. Этих же великое не интересует. У меня такое впечатление, дорогой Агриппа, что их вообще ничего не интересует, кроме одного – где бы нынче повеселее провести вечер. Откуда они такие взялись, Агриппа, ответь мне? Или, может, это мы с тобой постарели, мой дорогой друг? Может, это мы закоснели, перестали реагировать на всё новое, стали занудливыми старыми пердунами?

Послушай! Нашёл сейчас у Гесиодоса в его «Трудах и днях»:

Дети – с отцами, с детьми – их отцы сговориться не смогут.

Старых родителей скоро совсем почитать перестанут;

Будут их яро и зло поносить нечестивые дети             

Тяжкою бранью, не зная возмездья богов; не захочет

Больше никто доставлять пропитанья родителям старым.

Правду заменит кулак...

И не возбудит ни в ком уваженья ни клятвохранитель,

Ни справедливый, ни добрый. Скорей наглецу и злодею

Станет почёт воздаваться. Где сила, там будет и право.

Стыд пропадёт. Человеку хорошему люди худые

Лживыми станут вредить показаньями, ложно кляняся.

Следом за каждым из смертных бессчастных пойдёт неотвязно

Зависть злорадная и злоязычная, с ликом ужасным...

 Каково?! Семь веков назад написано, а ведь как будто про наши дни! А последние строки – так прям точнёхонько про наш сегодняшний Сенат!

Только что ушёл Гней Домитий Агенобарб. Сидел у меня три часа, пил вино и жаловался мне на свою жену – мою племянницу. Агриппина, видите ли, не желает с ним спать, и он вынужден пользоваться услугами рабынь. Просил поговорить с племянницей. Мол, она меня уважает и потому послушает. Послал его куда подальше. Сначала он регулярно насилует свою малолетнюю жену, а потом удивляется, что она отказывается делить с ним супружеское ложе. Надо же быть таким боровом!

Кстати, у меня с моей Петиной тоже всё как-то перестало складываться. Характер у неё после родов совершенно испортился. Ссоримся всё время по пустякам. Последний раз разругались с ней в сентябре. Собирались ехать вместе в Рому на Великие игры, в результате я уехал один, а Петина с дочкой остались на вилле в Кампании. И что характерно, мой дорогой Агриппа, возвращаться обратно в Кампанию мне почему-то совсем не хочется. Видимо, всё, жизнь наша супружеская подходит к концу – разбитый кувшин не склеишь.

 От прихода Гнея Агенобарба была определённая польза – от него я узнал, что послезавтра из Остии прямиком на Кесарию Палестинскую уходит корабль. Из моих знакомых плывёт Лар Экус. Это клиент Мамерка Эмилия Скавра. Письмо передам с ним.

С ним же отправлю и серебро. Сто тысяч денариев. Сумма значительная, пришлось поднапрячься и даже немного занять. Но я подумал, что до весны я тебе больше ничего переправить не смогу, поэтому пусть лучше серебра будет побольше, чтоб тебе хватило на обмен на всю зиму.

P.S. И отправляю тебе свои новые книги из «Истории этрусков». Как всегда, буду рад непредвзятому отзыву.