Хранить вечно
– Хадаса.
– Вот на Хадасе и женю. Коль люба она ему. Женю и обоих сюда привезу. А что, дом большой, места всем хватит. Да что там! Я для них отдельный дом построю. Рядом. Земли-то у меня тут, на Ватикане, хватает. Почитай, четверть холма – мои!..
В триклиний заглянул Мэлех.
– К господину клиенты.
Петрос поморщился.
– Кого там принесло?
– Тиберий Сило́н и Тиберий Эбýрн пришли. И ещё этот... Как его?.. Ана́клетос! Хромой.
– Скажи, пусть подождут. Я сейчас.
– Хорошо, господин.
– Сати встала?
– Да, господин, встала. Но вниз ещё не спускалась. Ей в комнату воду для омовения понесли.
– Ладно, – кивнул Петрос. – Ступай.
Мэлех исчез, а Петрос, кряхтя, спустил ноги с ложа и принялся нашаривать сандалии.
– Дела? – сочувственно спросил Офир.
– Да. Будь они неладны... Но ты не отвлекайся. Ешь, пей. Можешь и поспать здесь... Не скажу, что я скоро, но, учти, обедаем мы вместе. А завтра, прямо с утра, едем с тобой в Остию. Договорились?
– В термы бы, – жалобно попросился Офир. – Почитай, год в термах не был. Чешусь уже весь, как паршивый кот.
– Давай я прикажу, тебе в микве воду нагреют, – предложил Петрос.
– Миква – это, конечно, хорошо, – цыкнул зубом Офир. – Микву – это можно. Но, сам понимаешь, с термами ведь её не сравнить. В термах же и попаришься, и поплаваешь, и полежишь! И снова попаришься! И рабы-бальнеа́торы в лава́риуме маслом натрут! – он мечтательно прижмурился. – Да что я тебе рассказываю! Ты ж и сам знаешь!
– Хорошо, – согласился Петрос. – Уговорил. Завтра идём в термы. Но послезавтра, с утра, едем в Остию. Будем корабль выбирать. Прямо с утра едем. На рассвете. Слышишь?!..
– Ну, чего тебе?.. – несколько неприветливо спросил Петрос.
Не нравился ему Анаклетос. Было в нём что-то совсем уж рабское, приниженное. Он и был когда-то рабом. Но ещё в юности вместе со своими родителями получил от хозяина вольную, а после смерти отца унаследовал небольшую бумажную лавку. Торговал папирусом, письменными принадлежностями, подрабатывал переписчиком, толмачом. В целом, жил неплохо, не бедствовал, хотя, конечно, особо и не шиковал. Да и как ты, прямо скажем, пошикуешь, когда полон дом малых детей. А было их у Анаклетоса и жены его, Дворы, аж семеро. В общем, что уж там говорить, жил вольноотпущенник и мелкий торговец Анаклетос недурно: и жилище свой имел – между прочим, на первом этаже инсулы, и магазинчик свой – в виде пристройки-таберны к той же инсуле, – не всякий, ой, не всякий бывший раб мог похвастаться такой жизнью! Но всё равно, какая-то невыводимая рабская печать, какой-то оттиск подчинённости, собственной малозначимости навсегда остался на челе Анаклетоса, во всём его облике. Был он подобострастен и угодлив, слащаво льстив и никогда, ни при каких обстоятельствах не смотрел собеседнику в глаза. Даже его врождённая хромота вызывала не сочувствие, как того можно было ожидать, а почему-то раздражала.
Несмотря на греческое имя, был Анаклетос чистокровным евреем. Дед его, Асаф бар-Гидьон, состоятельный купец, слыл в Ципори уважаемым человеком, держал несколько зеленных лавок, но в одночасье потерял всё да и сам попал в рабство во время печально известного восстания Йехуды Галилеянина, когда легионеры Публия Сульпи́кия Квири́ния, озверевшие от упорного сопротивления повстанцев, ворвавшись в город, предали огню всё, что могло гореть, и угнали в рабство всех, кого не убили на месте и кто мог самостоятельно передвигаться, – и богатых, и бедных, и старых, и молодых.
Петрос познакомился с Анаклетосом по случаю, зайдя однажды в его лавку за чернилами, а затем встретив в одном из молельных домов на Яникуле. Анаклетос был христианином. Христианских общин в Роме было уже несколько, общее число прихожан исчислялось сотнями, и предприимчивый Анаклетос не упустил возможности попытаться вовлечь в их ряды явно состоятельного земляка, к тому же ещё и романского гражданина. Когда же Петрос снисходительно объяснил своему новому знакомому, кто он и откуда, и поделился с ним некоторыми подробностями земной жизни своего друга Великомученика и Помазанника Божьего Йешуа бар-Йосэфа, тот перенёс весь свой религиозный пыл на «Первого из Апостолосов, Благочестивого Петроса», что, впрочем, не мешало ему периодически клянчить у «Благочестивого» денег на нужды общины. Петрос деньги давал, но от посещения собраний общины под разными предлогами уклонялся, наведываясь в молельный дом исключительно по большим праздникам...
– Чего тебе? – повторил свой вопрос Петрос. – Зачем пришёл?
Анаклетос сделал страдальческое лицо и, прижав руки к впалой груди, поклонился. А затем, так до конца и не распрямившись, залебезил сладким голосом, сложив молитвенно руки перед собой и уставившись в какую-то только ему одному видимую точку, расположенную на полу, где-то посередине между тем местом, где он стоял, и столом, за которым сидел Петрос.
– Милости твоей прошу, благосердный и благочестивый Петрос, да продлит Всевышний твои дни! Милости и ничего боле!.. Пурим скоро. Светлый праздник избавления. Народ еврейский собирается в молельных домах и, чтя законоучителей и пророков, читает Святое Писание и радуется. Не откажи, добрейший, в малости. Дозволь твёрдым в вере и чтящим Помазанника Божьего Йешу также праздновать в этот день, а не, как отверженным, лить слёзы, стеная и скорбя душой. Порадуй сирых от щедрот своих. Дабы не омрачился святой праздник. Дабы могли ждущие Спасителя собираться на радость свою вместе и, поклоняясь Господу своему и, соблюдая Закон...
– Хорошо, я понял, – кивнул Петрос. – Сколько?
– ...возносить хвалу добросердечной Эстер, спасшей народ иудейский от неминуемой погибели. Дабы злокозненность недругов наших не омрачила...
– Да понял я, понял! – прервал этот елейный поток Петрос. – Сколько тебе?
Анаклетос судорожно вздохнул, пригладил ладонями волосы на висках и, вновь сложив руки перед собой, осторожно произнёс:
– Десять тысяч сестерциев.
Петрос даже рассмеялся.
– Ну и аппетит у тебя, брат Анаклетос! Ты что же, собираешься стадо быков в жертву Яхве принести? Или в честь праздника заполнить вином фонтан Сосновой Шишки на Марсовом Поле? А то к нему всё никак воду не подведут!.. Десять тысяч! А почему, понимаешь, не сто? Проси сразу сто! Чего там! Благосердный Петрос отсыплет тебе! Ему-то что?! Он ведь, надо полагать, деньги сам чеканит! Сидит, понимаешь, по ночам и чеканит!
Борода Анаклетоса задрожала. Он гулко переглотнул и, искательно улыбаясь, заторопился:
– Не гневайся, досточтимый! Десять тысяч – совсем небольшая цена! Ведь здание-то хорошее! Хоть и старое, но ещё крепкое вполне. И, главное, просторное! Места много. Всем хватит. Там раньше телячьи кожи хранили, а теперь мастерскую закрыли и здание продают. Клянусь тебе, добросердечный Петрос, в черте города лучше ничего не сыскать! Продают ведь сейчас что? Или дом дорогущий патрисия какого-нибудь. Или тесную комнатушку в инсуле...
– Стой-стой! Я не понял! – поднял руку Петрос. – Так ты что, дом собираешься покупать?!
– Воистину! Воистину так! – закивал, затряс бородой Анаклетос. – Я ж говорю, старые кожевенные склады. Здание просторное, крепкое. И расположено удобно! На берегу Тибра, но не у самой воды, а высоко – паводком не достанет. И к центру довольно близко – недалеко от Эми́лиева моста...
– Ничего не понял! – нахмурился Петрос. – Какой лярвы ради тебе эти мастерские?! Ты что, кроме бумаг решил ещё и кожами торговать?!
Анаклетос замотал головой так, что кончик его бороды замельтешил, как собачий хвост; в опущенных долу глазах заблестели слёзы.
– Ни боже мой, благочестивый! Ни боже мой! Мы всё перестроим внутри! Всё переделаем! Всем места хватит! Я ведь не за себя прошу! За братьев и сестёр своих прошу! Не дай им остаться на улице, милостивый! Не дай им в светлый праздник Пурим умыться горькими слезами! Ибо закрыты двери молельных домов для них! Ибо нет им отныне туда дороги! Жестокосердные и безжалостные отринули их от врат Храма Божьего...
– Чего-чего?! Ну-ка подожди! – распрямился на стуле Петрос. – Ты о чём там бормочешь?! Это в каком это смысле «закрыты двери»? Кто это отринул их от храма?! Ты это о чём?!
– Истину, истину говорю! – закивал, выкатывая слезливые глаза, Анаклетос. – Отринуты от Храма Господня! Злонравно и жестокосердно! Йосэф бар-Камит – да покарает его длань Предвечного! – затворил пред нами двери всех домов собраний! Ни слезам, ни уговорам он нашим не внемлет!..
– Как ты сказал?! – Петрос даже привстал. – Я не ослышался?! Йосэф бар-Камит?! Тот самый?! Из Йерушалайма?!
– Именно! Именно! Йосэф бар-Камит – бывший первосвященник Храма йерушалаймского, да падёт на него гнев Вседержителя!
– И давно он в Роме?
– С осени, благочестивый, с осени. Аккурат на Суккот явился он в Рому. Дом большой купил на Авенти́не. Очень большой, больше твоего. И очень богатый! В Венерином квартале... Попервой-то он слова никому худого не говорил. Приходил, как все, в дом собраний, молился. На Суккот всё ещё хорошо было. А потом-то всё и началось! – Анаклетос горестно вздохнул. – Поначалу запретили необрезанным в молельные дома заходить. Их у нас с десяток человек наберётся. Те, что из обращённых язычников. Да мы и сами не знали – разрешено ли это. Законников-то учёных среди нас нет. А как нам сказали, что нельзя – мы и смирились. Но потом-то Йосэф бар-Камит рабинов всех подговорил, и всех христиан от домов собраний приказал отвадить. Вот тут-то мы и взроптали! Мы-то чем хуже?! Тем, что в приход Спасителя уверовали?! В Помазанника Божьего Йешуа бар-Йосэфа нашего?! Так ведь о том и пророки говорили! И Мошэ Богоизбранный, наш учитель! И Давид, царь иудейский! И Плачущий Йирмея́ху! – Анаклетос поднял палец и задрал бороду, взгляд его устремился куда-то поверх головы Петроса. – «Ибо наступят дни, и восставлю Помазанника праведного, и воцарится он, и будет поступать мудро, и будет править суд и производить правду на земле»! Так за что же нас от храма отлучать?! Скажи, досточтимый! Разве мы Закон, данный нам Господом, не чтим?! Разве мы Предвечному, во искупление грехов наших, агнца не жертвуем?! Или же мы некошерное едим?! Или же мы святую субботу нарушаем?!..