Хранить вечно
– Вон за тем жёлтым домом, направо, начинается наша улица... – напряжённым голосом произнесла Хавива. – Шестой дом по левой стороне.
Саксум посмотрел на жену. Ни кровиночки не было в её лице. Рот у Хавивы был полуоткрыт, глаза – широко распахнуты и глядели с какой-то отчаянной решимостью. Он взял жену за руку. Пальцы у неё оказались холодными и влажными и чуть подрагивали. Хавива мельком глянула на него, улыбнулась какой-то ненастоящей, вымученной улыбкой и вновь устремила взгляд вперёд.
– Двадцать три года... – прошептала она. – Представляешь? Двадцать три года...
Народу на улице почти не было. Они уже давно миновали центр Ципори – пыльный, шумный, с его пёстрой рыночной толкотнёй, пронзительными криками торговцев и зазывал, сливающимися в один сплошной многоголосый вой, с запахами жареного мяса, свежеиспечённых хлебных лепёшек и ослиной мочи. Здесь, на окраине, было тихо и пусто. Ставни в домах по поводу тёплого дня были распахнуты, на подоконниках – животами к солнцу – лежали подушки, на верёвках, протянутых над головой через улицу, сохло пёстрое бельё. Где-то неподалёку – наверное, во внутреннем дворике – кто-то несмело и неумело пробовал играть на хали́ле – небольшой тростниковой свирели. Сзади негромко и ритмично постукивали копытцами ослики.
Саксум с женой подошли к большому двухэтажному дому, сложенному из крупных кирпичей жёлтого песчаника.
– Сюда, – сказала Хавива.
Они завернули за угол и остановились.
Дальше города не было. Дальше начинался обширный пустырь. Пепелище. Старое, уже не дымящее, не зияющее ослепительно-чёрной развёрстой раной, не ощетиненное косо стоящими обугленными костями поломанных балок, а серое, потухшее, оплывшее, поросшее высокой пыльной травой и колючим многолетним кустарником. Всё, что здесь было, что жило здесь когда-то, уже умерло, пропало, сгинуло. Давно. Много-много лет тому назад.
– Ну вот и всё, – сказала Хавива.
От безнадёжности, от какой-то беспросветной потерянности, прозвучавшей в её голосе, у Саксума по спине пробежали мурашки.
– Подожди, – сказал он. – Но ведь это же ещё ничего не значит. Может, она живёт у каких-нибудь родственников. У вас ведь были родственники?
Хавива равнодушно пожала плечами.
– Наверно, были. Я не помню.
Она стояла прямая и строгая, плотно сжав губы и глядя перед собой сухими горячими глазами. Потом, словно опомнившись, стронулась с места и медленно пошла по тропинке, протоптанной в бурьяне вдоль всё ещё угадывающейся среди развалин улицы. Саксум двинулся следом. Хавива остановилась возле ничем не приметного, похожего на десятки других, глиняного холма, сплошь заросшего полынью и черноголовником, и, судорожно вздохнув, опустилась на колени.
– Здесь? – тихо спросил Саксум.
Хавива молча кивнула.
Саксум отошёл к ослам и встал, глядя на жену, положив ладонь на тёплый шерстяной загривок безразличного Аполлона.
Было солнечно и тихо. Лишь где-то в ветвях уже успевшего вырасти на развалинах, невысокого сикомора время от времени звонко скворчал зяблик.
– Знаешь что, – сказал Саксум, – ты побудь здесь, а я пойду к домам, поспрашиваю – может, кто-нибудь что-нибудь знает.
– Да... – сказала Хавива. – Конечно... Спасибо.
Он привязал ослов к стволу сикомора и, не оглядываясь, быстро зашагал по тропинке назад – в город...
Когда он вернулся, жена сидела на расстеленном на земле платке и наблюдала за трясогузкой, проворно охотящейся в пыльных полынных зарослях за какими-то мелкими мошками. Хавива лишь один раз глянула в его сторону и сейчас же отвела взгляд.
– Нету, – вытирая ладонью с лица пот, виновато доложил Саксум. – Никто ничего не знает... – он помолчал, а потом добавил: – Оно и понятно – столько лет прошло.
Хавива не ответила. Потом тяжело поднялась, отряхнула платок и аккуратно повязала его на голову.
– Ну что? – она посмотрела на мужа. – Куда теперь?
– Теперь? Ну что, теперь – на Кфар-Рума́х, – по возможности бодро сказал Саксум. – Там заночуем. А завтра – на Магда́лу и по берегу озера – уже ко мне, в Бейт-Цайду. К вечеру должны дойти... А сейчас нам – туда, – он показал рукой. – Надо выбраться на дорогу.
– Хорошо, – сказала Хавива. – Пошли.
Они отвязали ослов и двинулись по тропинке, пересекающей горелую пустошь с северо-запада на юго-восток.
– Пить хочешь? – останавливаясь и протягивая жене фляжку, спросил Саксум. Хавива равнодушно покачала головой.
– Нет, спасибо...
Тропинка вывела их к узкой немощёной улице, огибающей пустошь с южной стороны. Повернули налево.
Здесь жили люди. По другую от пепелища сторону дороги жались друг к другу невообразимого вида развалюхи, собранные, сколоченные и даже связанные верёвками из поломанных досок, сухих веток, старых дверей, разновеликих кусков кожи и выцветшей до белизны, плотной палаточной ткани. Тут и там дымились сложенные из грубого камня нехитрые очаги, возле которых редкими молчаливыми компаниями собирались немногочисленные обитатели трущоб. Горько и как-то безнадёжно пахло подгоревшей кашей.
Рядом с доро́гой, на колченогом табурете, обвязанном для прочности обрывком сыромятной упряжи, сидел пожилой мужчина с измождённым жёлтым лицом и терпеливо выстругивал из осинового брусочка ложку.
На противоположной стороне дороги, среди развалин, рылась в земле ржавым заступом с обломанной рукояткой согбенная старуха. На расстеленном на земле куске грязной рогожи была свалена её немудрёная добыча: щепки, головешки, какие-то испачканные рыжей глиной деревянные обломки. Рядом, на чистом куске льняной ткани, лежали, как видно, более драгоценные «сокровища»: костяной гребень, терракотовый расписной кубок с одной отбитой ручкой, позеленевший от времени наконечник стрелы.
Поодаль, прямо посреди дороги, в пыли, играли в «та́ли» четверо худых чумазых мальчишек. Играли они как-то совсем по-взрослому – молчаливо, сосредоточенно, без этого, присущего всем детским играм, гомона, весёлого азарта, шумной, крикливой возни.
Вообще, на всей этой местности лежала печать какой-то серой унылой безысходности. Серой, как покрывающая все окрестности серая пыль.
Саксум вдруг понял, что уже какое-то время не слышит за спиной шагов Хавивы. Он остановился и оглянулся. Хавива стояла к нему вполоборота и с каким-то странным выражением на лице смотрела на копающуюся в развалинах старуху. Губы у неё внезапно задрожали.
– Мама... – хриплым, неузнаваемым голосом произнесла она.
Старуха замерла, потом распрямилась и, загородившись ладонью от солнца, посмотрела на стоящую на дороге женщину. Лицо старухи – смуглое, почти коричневое, изборождённое глубокими морщинами – не выражало ничего, кроме безмерной усталости.
– Мама!!.. – вдруг пронзительно вскрикнула Хавива и бросилась вперёд, прямо сквозь пыльные заросли осота
Она подбежала к старухе, схватила её за узкие костлявые плечи и, заглядывая в лицо, закричала голосом, в котором перемешались боль, страх, слёзы, радость и отчаянье:
– Мама!!.. Мамочка!!.. Родная моя!.. Ты не узнаёшь меня?! Это же я! Я!! Твоя Хави!!..