Хранить вечно
Пури́м пришёлся на третий день недели.
Погода стояла тихая, солнечная, поэтому стол решили накрывать в перистиле.
После полудня начали собираться гости: родственники, знакомые рыбаки, соседи. Пришли Хана с Янаем. Пришёл рабин – старенький хромой Бо́аз бар-Аба́. Пришёл Рыжий Мэи́р. Пришёл кругломордый начальник таможни Гэдалья́ с женой Саро́й. Из Бейт-Цайды пришли двоюродные братья Нахма́н и Пинха́с со своими жёнами и многочисленными детьми. Во дворике, ещё только что казавшимся просторным, стало шумно и тесно. Всем пришедшим дарили подарки – традиционные «мишлоа́х мано́т» – маленькие плетёные корзинки, в каждую из которых были заботливо уложены: кувшинчик с мёдом, кулёк орешков, пригоршня фиников, несколько сладких треугольных пирожков – «ушей Гама́на» – и небольшой кожаный мешочек с медными монетами. Гости тоже не оставались в долгу. Дарили сладости, вышивные платки, домашнюю утварь – на новоселье. Весёлый добродушный Пинхас прикатил на тележке и торжественно вручил Шимону огромный деревянный сундук, самолично им сделанный и самолично же расписанный красными и синими звёздами и спиралями. Дети, набив рот сладостями, носились по двору.
Наконец хозяин пригласил всех к столу.
Пили лахишское. Шимон специально на Пурим заказал в лавке Эхуда две эфы́ этого лучшего во всей Палестине вина, выложив, между прочим, за них очень даже кругленькую сумму. Было весело. Говорились здравицы, поднимались тосты. А когда пришли музыканты – рыжий Ало́н со своим звонким тимпаном и мастер игры на халиле почтенный Аса́ бар-Звулу́н – стало ещё веселей. Танцевали, пили, снова танцевали.
Шимон, несмотря на всю приятность хлопот последних недель, ощущал всё это время какое-то постоянное внутреннее беспокойство. Какое-то неясное нервическое напряжение постоянно жило в нём, не давая почувствовать себя спокойно, раскованно. Он даже спать по ночам стал плохо – часто вставал и, выйдя в атриум, подолгу сидел на краю бассейна, глядя на отражения звёзд в неподвижной тёмной воде. И вот наконец он смог полностью расслабиться. У него было такое ощущение, как будто он долго держал в себе полную грудь набранного воздуха и лишь теперь смог свободно выдохнуть. Он пил и танцевал, сбрасывая с себя груз больших и маленьких дел и забот, как когда-то, вернувшись из дозора в казарму, сбрасывал на пол опостылевшую за долгие и долгие часы несения службы свою армейскую амуницию: шлем, кольчугу, пропитанный потом войлочный подкольчужник, покоробившуюся от солнца и дождей, заношенную юбку-птерюгес, тяжёлые от налипшей грязи калиги...
А вокруг тоже пили и танцевали. Мужчины, встав в круг, били ногами в землю так, что, казалось, хотели пробить её насквозь. Раскрасневшиеся женщины в своём кругу хлопали в ладоши и, скинув обувь, весело кружились, вздымая длинными подолами вокруг себя маленькие пылевые вихри. Хавива, всё это время сидевшая за столом, поначалу только с завистью наблюдала за танцующими, но потом всё же не выдержала и тоже вышла в круг, осторожно притоптывая ногами и качая головой в такт развесёлой музыке.
Увидев это, Шимон обогнул низкий стол и подошёл к жене.
– Аш... астрожней, – сказал он ей сзади на ухо. – Не увлекайся.
– Ой, какой ты пьяный! – обернувшись, расхохоталась Хавива. – Я никогда тебя таким пьяным ещё не видела.
– Я не пьяный, – отвечал Шимон; лицо жены висело перед ним среди косо летящих цветных шлейфов и полос. – Я висх... виш... Я весёлый.
Он любил её. Он очень любил её. И он любил сейчас всех: и говорливую Михаль, и Андреаса, и тихую Рут, и старенького хромого Боаза бен-Абу, и даже кругломордого таможенника с его толстозадой, всё время хихикающей, глупой женой. Он хотел сказать им всем об этом, но понимал, что уже не сможет – язык не слушался его. И тогда он, усадив Хавиву на место, вышел в круг и снова стал танцевать – истово, отчаянно, изо всех сил ударяя ногами в землю и высоко вскидывая руки над головой.
Потом он всё-таки упал. Под ноги ему невесть как попался пустой медный кувшин, он хотел перешагнуть его, но у него почему-то не получилось, и он, чуть не сбив с ног испуганно взвизгнувшую Михаль, полетел куда-то вбок, запоздало пытаясь за что-нибудь зацепиться. Близко перед глазами у него вдруг оказался ствол дерева с коричневой потрескавшейся корой, по которой снизу вверх бежали большие чёрные муравьи. «Муравьи... – подумал Шимон. – Какие большие!.. Куда это они?..» Ему помогли подняться. Перед ним вновь возникло лицо жены. Глаза у неё были испуганными, губы шевелились.
– Что?.. – переспросил он. – Что?
– Тебе надо отдохнуть, Шими, – сказала Хавива. – Пойдём. Тебе надо прилечь.
– Да... – согласился он. – Надо охт... от-дох-нуть... Устал.
Они двинулись к дому. Кто-то поддерживал его с другой стороны. Это оказался Андреас.
– Андреас, – сказал Шимон, – мне надо... от-дох-нуть.
– Осторожно! – сказала Хавива. – Здесь ступенька.
– Хави, – сказал он. – Как же я тебя люблю, Хави!.. Ты родишь мне сына?
– Да... – сказала Хавива. – Да... Потом. Не сейчас... Ложись... Вот сюда ложись.
Он ощутил, что с него стаскивают котурни и повалился на спину, на мягкое.
– Хави, – сказал он, – утром я покатаю тебя на лодке. У нас теперь есть лодка, Хави! Понимаешь?..
И тут же провалился в гудящую, вращающуюся темноту...
Он очнулся, как от толчка. Сердце гулко бухало в груди. Во рту было сухо. По стене над ним метались какие-то тени, и он поначалу подумал, что это у него кружится в глазах, но потом сообразил, что это – тень от ветки, которую качает ветер.
Он почувствовал чьё-то присутствие и повернул голову. Возле кровати стоял Андреас. Брат стоял совершенно неподвижно и молча смотрел на лежащего. Глаза у Андреаса были какими-то остановившимися, отрешёнными.
– Что?! – вскинулся Шимон; у него вдруг засосало под ложечкой и противно заныло раненое плечо.
– Хавива... – сказал Андреас.
Шимона как будто ударило. Он почувствовал, как у него мгновенно онемели щёки.
– Что?!.. – снова спросил он непослушными губами. – Где?!
Андреас не ответил. Он повернулся и вышел из комнаты. Шимон, сорвавшись с места, кинулся за ним.
В доме царил беспорядок. В глаза Шимону бросился сундук с настежь распахнутой крышкой и целый ком окровавленных тряпок в углу на полу.
На пути у него возникла заплаканная Михаль.
– Шимон, не ходи туда!.. Шими! Туда нельзя!..
Он прошёл то ли мимо неё, то ли сквозь неё. Он отдёрнул штору и остановился на пороге.
В комнате было почти темно и пахло сгоревшим маслом и ещё чем-то приторно-сладким, мускусным – наверное, потом. На высокой кровати лежало длинное тело, накрытое с головой просторной белой простынёй. Свет от двери падал на торчащую из-под покрывала руку со слабыми бледными, почти прозрачными пальцами. Он стоял и, как заворожённый, смотрел на эти пальцы, на безвольно раскрытую ладонь, пытаясь о чём-нибудь подумать или что-нибудь почувствовать.
– Кровью истекла... – сказал за его спиной Андреас. – Сначала всё хорошо было, а потом пошла кровь... Очень много крови было...
Андреас сказал что-то ещё, но Шимон его не услышал.
Он вдруг обнаружил себя в перистиле. Он стоял, прислонившись виском к прохладной колонне, и смотрел во двор – на разорённый неубранный стол, на валяющиеся там и сям на примятой траве цветастые подушки и на мотающуюся под залетающим сюда ветром тонкую ветку уже отцветшего миндального дерева. Делать здесь было нечего. Совсем нечего. С трудом оторвавшись от косяка, он развернулся и побрёл к себе. Он вошёл в комнату и, сняв со стены свою спату, вытащил её из ножен.
Лезвие меча было гладкое, чистое, лишь у са́мой рукояти, в щели, обнаружилось несколько мелких чешуек ржавчины.
– Шимон! – взволнованно сказал Андреас. – Не надо!.. Не смей, Шимон!!..
Он появился откуда-то сбоку и попытался отобрать меч. Шимон ударил его локтем в лицо. Андреас пропал.
Шимон развернул спату лезвием к себе, взял её двумя руками и аккуратно установил остриё в ямку солнечного сплетения. Лезвие оказалось очень острым, оно тут же прокололо кожу, и вокруг него на тунике проступило небольшое красное пятно.
– Кровью истекла... – вслух сказал Шимон; его собственный голос показался ему незнакомым. – Очень много, понимаешь, крови...
Он крепко сжал ладонями рубчатую рукоять.
И в это время где-то в глубине дома тоненько и безутешно заплакал ребёнок...