Хранить вечно
На и без того обычно многолюдных улицах и площадях огромного города теперь, казалось, яблоку негде было упасть: тысячи и тысячи пришедших на праздник жителей ближних и дальних земель Э́рец-Исраэ́ля – Ха-Галиля и Эдомеи, Йетуреи и Гиль-Ада, Башанеи и Хаврана, а также паломники из мест совсем уж неблизких, чужедальних, отовсюду, где в пределах тридцатидневного пути проживала иудейская диаспора – из сирийских Антиохии и Дамаска, из египетских Пифа и Гелиополиса и даже из парфянской Эдессы и киликийского Тарса, – все они, поодиночке и парами, семьями и целыми общинами, налегке и сгибаясь под тяжестью своего походного скарба, шли пешком, ехали на ослах и мулах, на лошадях и верблюдах, верхом и в разнообразных повозках, останавливались, трогались и снова останавливались, толкались возле харчевен и лавок, торгующих едой или одеждой, пили сами и поили свой скот, ели, беседовали и спорили, пели и танцевали под музыку многочисленных оркестриков, наводнивших в эти дни священный город, сидели, отдыхая, возле питьевых фонтанов или спали, завернувшись в тряпьё, прямо в пыли под одинокими чахлыми деревьями или под стенами домов. Во всех дворах и на всех пустырях и в Верхнем, и в Нижнем, и в Новом городе, и в заброшенном саду у Северных ворот, и на обычно пустующем гипподроме, и даже на огромной пыльной площади возле Антониевой крепости, от которой в обычные дни любой иудей старался держаться подальше, – повсюду заполоскали белыми полотняными крыльями бесчисленные переносные шатры, закурились синим дымком бесчисленные, наспех сложенные очаги-времянки.
Над крепостными стенами и дворцами, над каменными и глинобитными домами, над мощёными и немощёными улочками и площадями священного города повис устойчивый гул, сотканный из сотен тысяч мужских, женских и детских голосов, крика и блеянья животных, стука копыт и шарканья ног, звона и гудения многочисленных музыкальных инструментов. Вместе с гулом повис над городом запах – ни с чем не сравнимый запах большого праздника: адская смесь «ароматов» дыма, пыли, навоза, жареного мяса, конского пота и давно не мытых человеческих тел.
А народ тем временем всё продолжал прибывать. По всем шести главным дорогам, ведущим в Йерушалайм, непрерывным потоком текли караваны паломников. Город принимал их, гостеприимно распахнув все свои ворота. Казалось, нескончаемый людской поток в конце концов захлестнёт город, заполнит его до краёв, начнёт, как из закипевшего горшка, переливаться изнутри через крепостные стены, но ничего такого не происходило – город принимал всех, поглощал, переваривал, растворял в своей горячей ненасытной утробе. Население и без того огромного Йерушалайма в эти праздничные дни по меньшей мере удваивалось.
Дорога, ведущая к Йерушалайму с запада, от Йерихона и Кумрана, от известного брода через Ха-Йарден возле Бейт-Авары, через который попадали в Йехудею жители северных земель и левобережья, сразу за Бейт-Эньой раздваивалась. Северная, немощёная, тропа выводила к узкому деревянному мосту через Кидронский ручей, рядом с которым был брод для прогона животных, и вела к Овечьим воротам и раскинувшемуся возле них обширному Скотному рынку. Южный путь вёл к огромному каменному виадуку, Мосту Давида, пересекавшему на головокружительной высоте всю Кидронскую долину и выводившему путников напрямую к самым красивым воротам Храмовой горы – Вратам Милосердия. Ворота эти, через которые в обычное время шёл на Храмовую гору основной поток паломников, на все предпраздничные и праздничные дни закрывались, и паломники, идущие в Йерушалайм с востока и не желающие делить свой путь с многочисленными стадами гонимых в город на убой животных, вынуждены были сразу за виадуком сворачивать влево и по крутой каменистой дороге, тянущейся вдоль восточной городской стены, спускаться к узким и низким Мусорным воротам, ведущим в Нижний город, а уже оттуда, изрядно поплутав по кривым пыльным улочкам, выходить на длинную и ровную, вымощенную тёсаным камнем, торговую улицу Сыроделов, с которой начиналась, брала разбег широченная беломраморная Главная лестница, шестью длинными пологими пролётами возносящая путников к юго-западному углу Храмовой горы, прямиком к Царскому Портику – входу в протянувшуюся по всей южной стороне горы величественную Царскую Базилику.
Этот вход на Храмовую гору, как и сама Царская Базилика, были относительно новыми – их возвели по приказу царя Хо́рдоса лет сорок тому назад. До этого паломники попадали на Храмовую гору через четверо ворот, прорезанных в стенах со всех четырёх сторон света: через Врата Милосердия – с востока; через Врата Колен – с севера, через самые маленькие, Врата Омовения, что вели от расположенных здесь с незапамятных времён купален, – с запада и через самые большие ворота, Врата Хульды, – с юга.
Последние и сейчас оставались основными. Именно через них, а точнее, через их левую, трёхарочную, часть шёл – от Овечьих ворот, огибая Антониеву крепость и далее, вдоль западной стены Храмовой горы, по длинной и узкой улице Хордиасы, ныряя в её конце под арку Главной лестницы и заворачивая налево, за угол, – поток паломников, ведущих в Храм предназначенных к священной жертве животных. Именно отсюда, пройдя через мрачный и тёмный, освещённый лишь чадящими факелами, тоннель и поднявшись по крутым осклизлым ступеням наверх, к солнцу, на царящую над священным городом Храмовую гору, они выходили к северо-восточному углу цитадели Храма, после чего попадали к четырём её северным воротам, ведущим в Священнический Двор – один из двух внутренних дворов цитадели, западный. Здесь их встречали ко́эны – служители Храма: строгие и торжественные, в белых одеждах и с длинными серебряными посохами в руках. Здесь предназначенные к жертве козлы и ягнята в последний раз осматривались на предмет пригодности к закланию, а их хозяева тщательно инструктировались и только после этого, по команде старшего из коэнов-вратников, пропускались вовнутрь, к Бейт-Митбахим – Кухонному Месту, где жертвенные животные, приняв на себя человеческий грех, расставались со своей жизнью, а заодно и со своей шкурой и всеми внутренностями и, поднятые руками коэнов-жрецов на Жертвенник Всесожжения, возносили людские грехи горячим дымом прямиком к Богу – в высокое Йерушалаймское небо.
Правая, двухарочная, часть Врат Хульды, к которой вёл тоннель от юго-восточного угла храмовой цитадели, предназначалась исключительно для выхода с Храмовой горы, что позволяло в дни большого скопления паломников развести людские потоки и не создавать заторов.
Врата Милосердия во избежание давки открывались только в межпразничные дни, когда спадал поток страждущих принести очистительную жертву.
Врата Колен служили теперь лишь для прохода на Храмовую гору коэнов и воинов храмовой стражи.
Четвёртые, Врата Омовения, и вовсе исчезли, заложенные камнем во время перестройки Храма, затеянной неутомимым строителем, царём Хордосом, которого и теперь, спустя тридцать с лишним лет после его смерти, одни всячески поносили и проклинали, а другие называли Великим.
По Главной лестнице к Царскому Портику поднимались те, кто нёс в Храм лишь свои деньги, Здесь была вотчина торговцев и менял. Внизу, у лестницы и под лестницей, и по всей лестнице, прямо на ступенях, и на всех площадках лестницы, и наверху, по всем трём параллельным залам Царской Базилики, сидели, стояли, махали руками, кричали, пели и даже пританцовывали, зазывая покупателей, охрипшие продавцы на развалах праздничной одежды и посуды, суетливые лоточники – торговцы разнообразной снедью, разносчики воды и простокваши с тяжёлыми глиняными кувшинами на плече и висящими на поясе на верёвках оловянными кру́жками. Здесь торговали в розницу и заключали оптовые сделки. Здесь – прямо на разноцветных мраморных плитах пола или на спинах поставленных на колени рабов – составляли письменные договоры и скрепляли их оттиснутыми на воске печатями. Здесь же лежали, сидели, бродили в толпе, выпрашивая подаяние, храмовые нищие: хромые, слепые, убогие, в нарочито драной и грязной одежде, выставляя напоказ свои «божьи отметины» – гниющие язвы, кривые иссохшие руки и ноги, безобразные опухоли, горбы. Это было вполне устоявшееся сословие храмовых побирушек, сделавших нищенствование своей основной профессией. Большинство из них передавали своё ремесло – и главное, место при Храме! – из поколения в поколение. Многие из этих «нищих» были довольно состоятельными людьми.
Меняльные столы стояли по краю левой, северной, залы базилики. Менялы-левиты располагались спиной к базилике, лицом к Храму, по краю так называемой Мирской площади – обширного внешнего двора Храмовой горы, посреди которого возвышалась цитадель Храма. Менял было много, но всё равно к каждому из них выстраивалась длинная нетерпеливая очередь – паломники спешили обменять свои кровные денежки на священные храмовые сикли: тяжёлые серебряные монеты с изображением чаши и лилии – единственные, разрешённые к храмовым пожертвованиям, деньги.
Несмотря на то, что солнце взошло только часа три назад и здесь, на вознесённой над городом на высоту шестидесяти локтей, продуваемой утренним свежим ветерком Мирской площади, было ещё достаточно прохладно, менялы трудились в поте лица. Руки их так и летали, принимая деньги у очередного паломника, бросая их на весы, отсчитывая сикли и сдачу, ссыпая деньги в деревянные ящики с прорезями (золото – отдельно; серебро – отдельно; медь, бронзу и аурихалк – отдельно) и снова – принимая, ссыпая, отсчитывая... Когда ящики наполнялись, или когда истощались туго набитые кожаные мешочки со священными сиклями, меняла подавал знак, и один из коэнов-казначеев в сопровождении двоих или троих, вооружённых тяжёлыми дубинками, воинов храмовой стражи спешил к нему, восполняя недостающее и унося заполненное.
Получив заветные сикли, паломники спешили через Мирскую площадь к цитадели Храма, к входу в её восточную, так называемую Женскую, половину, где возле внутренних ворот – легендарных медных Врат Никанора, – ведущих в Священнический Двор, стояли коэны с двуручными деревянными ящиками для приёма денежных пожертвований. Сикли текли в ящики серебряными ручьями. Полные ящики один за другим исчезали за воротами Священнического Двора, им на смену тут же выносились пустые, а из обширных храмовых подвалов, по подземным переходам, пронизывающим всю Храмовую гору, через малоприметную дверь в южной стене Царской Базилики доставлялись и передавались коэнам-казначеям новые, туго набитые кожаные мешочки. Денежный круговорот не останавливался ни на миг.
Дальняя часть Царской Базилики, примыкавшая к тянущемуся по восточной стороне Храмовой горы Портику Шломо́, была вся уставлена птичьими клетками – здесь продавали жертвенных голубей. Здесь было чуть потише, сюда заходили лишь самые бедные из паломников, те, у кого недоставало денег на жертвенного ягнёнка или козла. Здесь и расположился Йешу со своими друзьями и учениками. Против обычая, Йешу не пошёл вглубь Портика Шломо, туда, где собирались книжники-прушимы и где кипели незатихающие споры по поводу толкования того или иного параграфа Закона или положения Писания. В другие дни Йешу с удовольствием окунался в кипящий котёл галахических баталий, ввязывался в словесные перепалки, в сложные правовые диспуты. Он уже давно был известен среди местных законников как «рабби-галилеянин» – неутомимый, острый на язык спорщик, знаток множества поучительных притч и любитель неожиданных парадоксов. Но сегодня было не до споров. Йешу ждал Накдимона, который должен был принести новые известия о готовящемся в городе мятеже. О само́м мятеже и об истинной причине нынешнего ожидания на Храмовой горе, кроме Йешу, знали только Кефа и Андреас, которого Йешу счёл нужным посвятить в суть дела. Остальным членам общины было объявлено, что рабби ждёт богатого покровителя, который обещал дать денег в общинную казну, выдано по пять прут в руки и разрешено спуститься в город: погулять по праздничному Йерушалайму, потолкаться в торговых рядах, поглазеть на музыкантов и фокусников да и просто перекусить – уходили сегодня из дома Шимона-горшечника затемно, без завтрака, а покупать что-либо на Храмовой горе было слишком невыгодно – здешние продавцы, «отбивая» те немалые деньги, что они платили коэнам за право торговли у Храма, задирали цены чуть ли не до небес. Женщинам, в дополнение к «едовым» деньгам, было выдано ещё по три пруты – на ленты, гребешки, заколки и прочую, столь милую любому женскому сердцу, чепуху. Так что рядом с Йешу сейчас оставались только те, кто в город идти по какой-либо причине не захотел: Кефа, Андреас, Йехуда, Ле́ви, и Йохана́н-младший – малыш Йохи́, только недавно примкнувший к их общине, – совсем молодой, шестнадцатилетний, горячий и восторженный, буквально глядящий рабби в рот и по первому слову готовый бежать исполнить любое, даже самое незначительное, пожелание учителя.