Сельский учитель
В.Н. Трофимов
Сельский учитель
Воспоминания
Солнечный, довольно тёплый апрельский день. В тракторной тележке, прицепленной к трактору “Беларусь”, еду с людьми на кладбище Луговское хоронить своего деда Семёна. Дорога грязная, в тележку летят комья грязи из-под больших тракторных колёс. Мне не по себе. Ощущаю участливое внимание других людей. Кто был точно рядом, уже не помню. Кто-то из сверстников: то ли Сашка Степанов, его сестра Лена, а может моя двоюродная сестра Надя, её и моя подружка Галя Шустрова.
На кладбище мужики стали копать могилу, причём на том самом месте, где был похоронен отец деда Семёна – Иван. Помню, мужики выбрасывали тёмные большие кости, удивлялись сохранившимся подмёткам. Меня же мучил вопрос: “Зачем же они разрывают могилу отца деда?”. И, правда: зачем? До сих пор не могу понять этого.
Старый приятель деда – директор Луговской школы Данилевич, привёл старшеклассников. Произнёс прощальную речь. Помню серьёзные лица юношей и девушек, окруживших могилу и закрытый ещё дома гроб, обитый красной материей. Когда гроб уже был в могиле, люди стали кидать на его крышку мелкие монеты и горсти земли.
Позже бабуля сказала мне (много лет спустя), что все военные медали деда она приколола к его пиджаку. Я ещё пенял ей, мол, зачем? Она же отвечала: “Ну откуда я знала, что медали несутся за гробом, а затем остаются у родных?” Кое-что из дедовых наград я помню: “За боевые заслуги”, “За взятие Кёнигсберга” и ещё одну-две послевоенных.
Мой крестный (сын деда – Иван Семёнович), офицер Советской Армии в лётной форме с погонами капитана не плакал, печально смотрел на происходящее. Мать же моя (дочь деда – Клавдия Семёновна) плакала, как и тётя Вера и Анна (младшие сёстры матери), не говоря о бабуле.
Поминки стёрлись из памяти.
Мой дед Спиринков Семён Иванович (18 февраля 1908 – 26 апреля 1970 г.г.) был учителем начальных классов Голенищевской начальной школы (она была расположена в деревне Ревякино, Андреапольского района, Калининской тогда области ныне переименованной в Тверскую). Учительствовать он начал до войны. Где-то с конца 20-х начала 30-х годов. Мне удалось сохранить ряд документов, брошюр, газет и журналов, принадлежавших деду. Датированы началом 30-х годов, и до начала 70-го. Все эти материалы требуют систематизации и учёта. Когда-нибудь у меня дойдут руки до этого дела.
Я помню времена, когда дед ещё учительствовал. Мне было лет 5-6, когда я встречал Новый Год в деревне, и участвовал в Новогоднем представлении. Самого представления уже не помню. Но ёлка была не так богато украшена. Правда, помню весёлое столпотворение, но больше всего запомнились подарки: в грубых бумажных пакетах: печенье, конфеты – карамель в невзрачных обёртках. И тусклый свет керосиновых ламп. Да, света в деревне тогда ещё не было.
Когда я учился в начальных классах, то почти всегда в конце учебного года родители отвозили меня чуть пораньше, чем заканчивался учебный год. И вот в один из таких приездов, в конце мая, дед взял меня в свою школу на урок. Я сидел где-то на предпоследней парте. На последней сидел Лёня Мазай – второгодник. В классе были ученики разных возрастов, то есть разных классов и 1-го и 2-го и 3-го, мне это было удивительно. Дед спрашивал всех по очереди, когда ребята одного возраста делали письменные упражнения, дети другого возраста отвечали устный предмет. Я был очень горд за своего деда. Но по отношению к себе других ребят чувствовал некоторое естественное отчуждение.
В зимние вечера, при свете керосиновой лампы дед проверял тетради. Я любил наблюдать за ним в это время. Он макал ученическое перо в красные чернила (о, как нравились они мне!) и делал им исправления в тетрадках ребят, ставил оценки. Я воочию видел труд учителя, сосредоточенный, увлекательный.
Весна. Пасха. Дед берёт ружьё, патроны и говорит мне:
- Пойдём, Валер, Пасху справлять!
У нас в деревне был обычай: на Пасху охотники стреляли в подброшенные вверх крашеные яйца. Мне было хоть и боязно, но деваться было некуда. Дед довольно неплохо стрелял. Ружьё у него было очень хорошее, бельгийское, длинноствольное, довоенных годов выпуска.
Когда дед был жив, у нас всё время были маринованные грибы. Он любил сам мариновать. Чистить грибы при этом не доверял никому. Надевал очки и с серьёзным видом, нахохлившись, аккуратно чистил каждый грибок. Боже упаси, отвлечь его за этим занятием. Боялся ботулизма, отравления грибами.
Когда дед был жив…(с этой фразы можно бесконечно начинать) у нас были несколько ульев с пчёлами. Ох, и претерпел же я от них! И в своё время дед и бабуля надевали длинные плащи, на голову – защитные головные уборы с сетками, на руки – перчатки. Заправляли дымокур старой ватой, поджигали её и отправлялись с ведром, или тазом к ульям. Мы же, внуки, забивались в дом и из окон, выходящих на огород следили за действиями старших. Они возвращались искусанные, заведённые. Дед нервничал, но мы на это не обращали внимания – набрасывались на мёд в сотах. А каков он с чаем! И в субботние дни после бани, у нас было это заведено, ставился самовар – настоящий, на углях. Заваривался свежий чай, доставался мёд из бабушкиных закромов, и начиналось знатное чаепитие.
Август 1968 года. Дед слушает приёмник – о вторжении наших войск в Чехословакию. Я чувствую важность события (по реакции деда) тоже прислушиваюсь. Затем заходит разговор о данном событии, дед разъясняет ситуацию. Разговор переходит на будущее, на конец века. Считает, сколько мне будет лет в 2000-м году. Выяснилось, что 41. Я удручён. Вопрошаю: “Так много?” Дед с усмешкой отвечает: “Много!? Самый расцвет сил!” Тогда я не поверил деду. И вот только сейчас чувствую правоту его слов.
В 1940-м году у деда родился сын Иван. Где-то до войны, то есть году в 1940-41-м, сын тяжело заболел (даже не знаю чем, по-моему, воспалением лёгких), а время было либо ранняя весна, либо поздняя осень. Дороги в нашу деревню были непроезжие, однако дед кое-как добрался до города Андреаполя. Обратился к врачам, но те, сетуя на непреодолимую распутицу, отказались ехать к больному мальчику. Дед уговаривал и так и этак. Те – ни в какую. Тогда дед в сердцах пошёл на почту и подал телеграмму в Москву, самому Сталину, о подобном наплевательском отношении к вопросу жизни-смерти ребёнка. И поехал домой. Через некоторое время (очень малое) после его возвращения, прибыл и врач, который сделал всё необходимое для спасения мальчика. Однако из-за этого поступка дед заимел влиятельных врагов в районной власти. Бабушка говорила, что якобы, на деда писались доносы. И кто-то говорил про деда, что, мол, учитель Спиринков из Ревякина обрастает собачьей шерстью. Это выражение “обрастает собачьей шерстью” врезалось накрепко в мою память. От него веет плохо скрытой угрозой.
Дед часто посылал меня в магазин. Напишет записку продавщице, что необходимо, я беру взрослый велосипед (причём ездил ещё плохо – под рамой), так как магазин был в Старой деревне Голенищева (примерно 2,5 км), и вперёд. Здорово уставал после этой поездки. Да и в магазине чувствовал себя неуютно: дед заказывал папиросы и бутылку водки или вина (как правило). Покупка спиртного меня смущала. Нет, дед пил немного. Лишь раз я помню, когда был совсем маленьким (4-5 лет) дед в пьяном виде гонял бабку, мы с ней и Анной закрылись в жилой части избы, а дед атаковал нас из прихожей, что возле чулана. Ругался, грозился снять дверь с петель (что, по-моему, всё-таки и сделал), но после как-то выдохся и присмирел. Так что драки не было. Ещё помню, что как-то он выпивший заснул за обеденным столом. Анна пыталась его разбудить и отвести на кровать, но что-то неловко сделала, и дед свалился под стол. Потом мы ему подкладывали что-то под голову и укрыли чем-то.
В те годы хозяйственные заботы лежали в основном на плечах бабушки, но дед посильно помогал ей. Отбивал косы, что делал с небывалым старанием и серьёзным видом, нацепив очки. Косил по утрам. Как-то после такого покоса на школьном участке пришёл домой и расплакался, сказал бабуле: “Не могу, не нять, Дуня!” Он страдал от одышки (от астмы). Сколько помню себя: дед всегда пользовался ингалятором для облегчения дыхания. Умер же он от остановки сердца. Вес наверняка имел избыточный, но не сильно.
В день смерти, как говорила бабушка, перед обедом сходил, прогулялся к своей школе, как бы прощался, а после обеда лёг спать и не проснулся. Бабушка часто говорила потом: “Плохой был Сёмка помощник по хозяйству, а как его не стало, то поняла, что он по мере сил очень помогал во всём”. (“А всё-таки что-то, да и сделает!”)