СВЕТОТЕНИ
Ян Бресслав
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава I
1
Началась уже сессия, Чарушкин два раза ходил на консультации по гидравлике и с товарищами был приветливей, чем обычно. Но все ждал, что за ним с минуты на минуту придут, и удивлялся, что не взяли в тот же вечер. Изотов должен бы сдать сразу, – он боялся, что настигнут еще на дороге, – но нет, успел поставить в гараж машину, осмотрел под ослепительной переноской куртку, брюки, ботинки, оттер бензином несколько пятен, а перчатки по дороге выбросил на помойке. О том, чтобы скрыться, и мысли не было. Даже с Изотовым, считал, не прокололся, – нагрянуть менты могли и так. Вообще не думал, что ошибся в чем-то или сплоховал, – думал, как выпутаться. «Да в чем и кто меня уличит кроме этого Изотова? – размышлял он. – А того застали с этим его алкашом и с ножом в руках, – при чем же я? При том только, что отвез его с его бомжем в подвал. Достал он уже, достал!.. Ну, попросил, я свез». Дело было так просто, что и думать не о чем. А если будет валить на него Изотов, – что ж, понять можно: кому охота в тюрьму?
Уяснив поведение приятеля (хотя какой он приятель!), Чарушкин успокоился. За ним, понятно, придут или повесткой вызовут, но он знает, что сказать. Он знает… Подувал студено ветерок, группа подростков галдела на остановке, торопливая пара, негромко препираясь, обогнала его. «И никто, никто не догадывается! – с торжеством думал он. – Один Изотов, да и тот в милиции».
Он шел, как на пружинах, почти вприпрыжку, и его распирала радость. Жаль, что не двоих, вот это жаль… какой бы кайф был! Но все равно... А от ментов как улизнул! Удача, удача!.. Он вспомнил выпученные от ужаса помертвелые глаза, и беспомощно-жалкие взвизги, и багровую лужу под всколоченной головой, и блаженная истома облила ему сердце. Холодная неуютная улица куда-то отступила, – он ощущал себя мощной тайной силой, брошенной в мир, чтобы потрясти его и разрушить. Пусть не весь, пусть лишь некоторых, но острое чувство секретного невидимого диверсанта было в нем так живо, как будто он выполнил только что спецзадание. Вспомнилось вдруг, как любил в детстве бродить по темным закоулкам, воображая за каждым кустом зловещих чудищ и дрожа от восторга и ужаса. Как боялся и ждал чего-то потрясающего, нестерпимо страшного… Теперь ничего не боится: он сам – ужас, сам – смерть…
Мать, вернувшись из магазинов, куда заглядывала каждый день к закрытию касс, просматривала в своей комнате счета. За десять лет после гибели отца она слегка потускнела, обвяла, но все еще молодилась, меняя каждой весной прически и следя за модой, хотя не вышла и как будто не собиралась замуж. Он подозревал, что из-за него. Рос он избалованным, испорченным сладостями, поблажками и дорогими подарками, и потому, возможно, был невнимателен и своенравен. Впрочем, это уже характер. Вместе с внешностью, унаследованной, как думала мать, от деда, полковника Халецкого, это придавало сыну оригинальности, даже значительности. Впрочем, таким он для нее и был.
– Что-то припозднился, – сказала она, выходя. – А бензином-то, бензином несет!
– Да, замазюкался, – виновато оправдывался он. – Потер вот немножко…
– Разве ж бензином надо?
Она пошла на кухню разогреть ужин. Вполне доверяя сыну, за которым не замечала дурных привычек, – не курил, не пил, не водился с сомнительными компаниями, – она не ограничивала его, не требовала даже отчетов. Он и так все рассказывал: об учебе и чудаках-преподавателях, о знакомствах, поездках, покупках, на которые сама давала деньги. Налив и себе чашку чая, присела напротив.
– Что-то о Сонечке молчишь давно, – взглянула лукаво. – Не поругались?
– Соня и есть Соня, – усмехнулся сын. – Не поругались… но разошлись.
– Что так?
– Взбалмошная девица. Все не так ей.
– Да… тебе спокойная нужна девочка, – взглянула мать с улыбкой.
– Пожалуй, – согласился он рассеянно. Голова его занята была другим, и она, заметив это, вскоре ушла. А он продолжал обдумывать варианты. Это было одно из любимых занятий: предвосхитить если не все, то большинство возможностей и ко всему быть готовым.
Через пару дней, никем не потревоженный, он понял: Изотов влип. А ему остается, когда вызовут, лишь дотопить его. И он перебирал предполагаемые вопросы и свои ответы на них и казался себе убедительным.
2
– Вы знали Сидоркина Евгения, бездомного? – спросил Харит, положив перед ним фотографию.
– Бомжа этого? – ухмыльнулся Чарушкин. – Не знал, но видел.
– Когда видели?
– Ну, как же! Я сам его в тот дом отвозил. Изотов мне позвонил: заедь, дело есть. В редакцию, мол, вместе съездить.
– Без вас он не мог?
– В том и дело! Машина ему была нужна. Как приехал, он сразу мне про бомжа этого. Как воняет он там по ночам, двери им подпирает… Как таскал его там по площадке. Давай, мол, отвезем куда подальше. Дом, говорит, есть за линией заброшенный, вот туда. Ну, мне машины не жалко, давай. Отвезли, он и сволок его в подвал.
– Вы помогли, конечно?
– Ну, да! Буду мараться.
– Что дальше?
– Говорю: замерзнет еще там. А он: замерзнет – греться побежит, а пока так до меня доберется… Кто ж знал, что он запер? Ну, оттуда в редакцию, он снимки свои хотел пристроить.
– Пристроил?
– Я так и не понял. Там знакомый какой-то отца его, – что-то, похоже, обещал… И все. Оттуда по домам. Я Изотова обратно, а машину в гараж.
– А институт? Вы же студент?
– Так сессия ж, – усмехнулся Чарушкин.
– Так. А потом чем занимались?
– Я? За компьютером посидел. Дома, в общем.
– Кто может подтвердить?
– Ну, мать, наверно. Когда с работы пришла. А что бомж этот убит и Изотов арестован, я на следующий день уж узнал. Ну, востер, думаю, малый. Изотов этот. А вроде тихоня…
– Вы же товарищи?
– Какие товарищи! Первый раз и заехал.
– Значит, больше в тот день вы с Изотовым не встречались?
– Нет, конечно!
– А Изотов другое говорит. Что в том подвале вы вместе были. И что именно вы убили Сидоркина.
– Ну, дает! – крутанул головой Чарушкин. – Ну, молодец! И что ж? – насмешливо глянул он на следователя. – Я за его слова не отвечаю. На кого угодно будет теперь валить, только б выкрутиться. На меня удобно: это ж я помог бомжа отвезти. Хотя, наверно, не надо было. Жалею теперь.
Никаких улик, кроме показаний Изотова, против Чарушкина не было, его отпустили. «И все дела, – думал он, возвращаясь. – Так я и знал. Но вперед умней быть надо».
Придя, сел за компьютер, стал смотреть какую-то страшилку. Раньше он очень их любил, набралась целая куча дисков. Тщательно изучал сцены истязаний, приемчики и лихие выкрутасы насильников, и наслаждался мучениями жертв. Но теперь оценивал все по-другому. Кино и есть кино. Разве так кричала б эта девица в лохмотьях, полосни ее ножом? Неестественно все, театрально. Другой бы сделать фильм – из натуральных сцен. Ему рисовались картины, где героем был он сам, – вот было б кино! Но кто снимет? Потому и сблизился, наверно, с Изотовым, что тот хотел снимать и камеру даже купил. Подумал: присмотрюсь к пацану. Может, вместе станем работать, и он будет снимать. Ошибся: слюнтяй малый. Да, видно, и нельзя вдвоем: он одиночка. Должны быть только двое – он и жертва. Третий лишний.
Потом взялся за карту. В компьютере была подробная карта района, которую он частенько разглядывал, вспоминая дороги, по которым проезжал, и изучая те, по которым проедет. На ней было немало отметок ДП (дорожных происшествий, как он их называл). Перенеся эти точки на графический рисунок и соединив прямыми, получил занятную фигуру – странный многоугольник, никому ни о чем не говоривший, но для него чрезвычайно интересный. Прикидывал, глядя на него, по какой бы еще дороге проехать, чтоб получить новую точку. Это была игра, им самим изобретенная и только для него что-то значившая. Иногда, от нечего делать, закрашивал части фигуры в разные цвета, – получалось нечто фантастическое. Мать, застав его как-то за этим занятием, восхитилась воображением сына, похвалила: «Какой ты фантазер у меня… Красиво!»
Глава II
1
Нину Михайловну положили с инсультом в реанимацию. Когда утром – они с мужем были еще дома – нагрянули с обыском, она ничего не могла понять, пока не объяснил кто-то, что их сын арестован по подозрению в убийстве.
– Нет… это невозможно!.. – вскрикнула она, опускаясь бессильно на стул, но вдруг пошатнулась и упала, опрокинув со стола вазу. Через полчаса «скорая» увезла ее без сознания в больницу.
Она пришла в себя на следующий день, но плохо понимала, что случилось. «Что-то с Олежкой, – с усилием вспоминала она. – С ним что-то, с ним…» Лишь гораздо позже, когда в палату впустили Дмитрия Ивановича, вспомнила то суматошное утро, страшные слова об аресте сына, о каком-то убийстве, и крупные слезы заблестели на ее глазах.
– Ниночка, ты не волнуйся, не надо… – утешал слабо Дмитрий Иванович. – Ничего нет страшного. Ну, задержали… разберутся и отпустят… это бывает. Ты только не переживай.
Сам он тоже ничего не знал, но, что бы там ни было, должен был ее успокоить.
«Ты узнай», – хотела она сказать, но губы не слушались, и она повела куда-то тяжелыми глазами, сморгнув с век слезы.
– Да, да, – кивал Дмитрий Иванович, – я буду держать в курсе. Я схожу сам…
Потянулись тягостные, однообразные больничные дни, но душевное горе Нины Михайловны мешало выздоровлению. Она не верила, что Олег замешан в убийстве, но, помня, в каком раздражении ушел тогда, тревожилась, что мог попасть в неприятную ситуацию. И вот… Одна мысль, что он теперь в камере среди настоящих убийц и насильников, приводила ее в ужас. Порой ей казалось, что она теряет или уже потеряла сына, жизнь лишалась смысла, и она испытывала такой глубокий, до полного изнеможения, упадок сил, что едва шевелила рукой. Олежка снился ей, она думала о нем постоянно и временами, слыша за дверью его голос, ожидала, что сейчас он войдет в палату. Тем сильней было разочарование. Она чувствовала себя очень виноватой. Какой нечуткой, невнимательной она была! Разве мальчик хотел чего-то плохого? А они обидели, даже оскорбили его, и вот теперь...
Тяжелей всего была неизвестность, и ей рисовались самые мрачные картины. А вдруг его действительно осудят, и кровинка ее окажется где-нибудь в сибирской тюрьме, в холоде и голоде, среди воров и убийц!.. Она, конечно, будет к нему ездить, – может быть, даже поселится там, чтоб быть рядом. Она перенесет все это ради сына, она сможет. Но каково ему! Молодость, карьера, счастье – все мимо. Неужели так может случиться?..
И вдруг ее поражала собственная беспомощность. Какие поездки, если она едва сидит в подушках? А если вдруг умрет? «Вдруг» стало реальностью, с которой нельзя было не считаться. Сама смерть не пугала ее, но когда такая беда с сыном, это было бы ужасно…
Врачи, зная о ситуации, спровоцировавшей болезнь, успокаивали ее словами и лекарствами, но симптомы нервного расстройства – возбуждение, бессонница, навязчивые самообвинения, которыми она делилась тут со знакомой медсестрой, – были слишком явными. Решили показать ее психиатру.
В то утро она была вялой, смутной, и после обхода томилась в полудреме, попадая все время в какой-то длинный, туманный, похожий на больничный, коридор, только без дверей и палат, и это была вся долгая ее жизнь – с влажной сиренью под окном, цветами девичьей любви, с какими-то домами-книжками, мелькавшими картинками студенчества, с тихо струившейся вдоль, как палевый шарф из кисеи, печалью о погибшем на Кавказе брате, и чем ближе, тем светлей все и больней, и так пахнет… так пахнет почему-то сиренью и йодом… А вот и Дима ее на углу, как белая колонна, она прислонилась к нему капельку отдохнуть, и Олежка тут же – подвижный, живой, как колобочек, и все вертится и бежит… от нее бежит или к ней? «Там я или тут я? Я и там и тут… Но где же, где он? А! он под арестом в сизо… Кто это сказал – в сизо? Никто не говорил, но я знаю. Сизо – как ящик с решеткой на окне, а за решеткой снег и синичка… Вспорхнула и летит по этому коридору (как воробей тогда в электричке), а контролер идет навстречу и кричит: «…из шестой, из седьмой – в процедурную!»
«А, это медсестра…» Она открыла глаза. За больничной оградой постукивали вагоны поезда. Приподнявшись на локте, она смотрела в окно, пока не затих шум состава, раздумывая, не встать ли: понемногу она начала уже ходить. Но в палату зашел в это время врач, и она осталась в постели. Врач был незнакомый – мужчина средних лет с рыжей бородкой, – он шел прямо к ней. Сейчас, подумала Нина Михайловна, спросит, как я себя чувствую, как спала, не беспокоит ли шум железной дороги…
– Как чувствуете себя? – спросил с приятной улыбкой доктор и, взяв стул, подсел к ее кровати. – Как спалось?
– Просыпаюсь часто и, бывает, не заснуть долго… Плохой сон.
– С железной дороги шум, электрички не беспокоят?
– Да нет, привыкла как-то…
«Глаза несчастные, отекла. Заторможена… А рыхлая какая, совсем шея заплыла», – подумал психиатр. – Сны, может быть, плохие видите?
– Сны… – невнятно, едва расслышав вопрос, повторила Нина Михайловна, обескураженная произведенным на врача впечатлением. «Я и правда, наверно, страшная… заплыла…» – И плохие вижу… все кошмары какие-то…
«Определенно, синдром предвосхищенного горя. С ее-то комплекцией и гипертонией…» – размышлял доктор, оглядывая с участливым лицом больную, но не испытывая к ней большого сочувствия. Он слышал, что сын ее арестован за убийство, и глядя теперь на толстую беспомощную женщину, нисколько не удивлялся, что у таких вот клуш, бездумно потакающих своим недорослям, вырастают всякие насильники и педофилы. Или убийцы, как у этой…
– Мой сын… хороший, – сказала Нина Михайловна, отворачиваясь, и глаза ее наполнились слезами. Ее поразило не то, что она понимает мысли доктора, а то, как сильно отличаются они от его участливого выражения, как бесчувствен и небрежен он с нею, которую совсем не знает, а тем более ее сына. Как может он судить!
– Я и не говорю… Я о плохих снах только, – уточнил мягко врач. «Ну, конечно, – отметил он удовлетворенно. – Депрессия, полная поглощенность сыном. А потом переберет все меры наказания – незаслуженного, разумеется, – и все тяжкие его последствия… И придется, хочешь не хочешь, выслушать весь этот бред о сыночке, да еще соглашаться и по шерсти гладить… А мерзко, брат!»
– Да не буду я с вами о сыне говорить… не буду! – неожиданно резко, несмотря на болезненное состояние, воскликнула Нина Михайловна. – Меня от инсульта лечат, при чем тут сын! Что вам вообще надо? – почти злобно взглянула она на новоявленного доктора, даже щеки у нее порозовели.
«О! В самую точку! – ничуть не обиделся, а обрадовался психиатр этой враждебности – симптому, без которого картина была бы неполной, – хотя это и осложняло общение. – Придется, видно, повозиться. А пакостно, фу… не обойдешь же этого подонка. Филатовой сказать, чтоб подготовила».
– Вы, пожалуйста, не волнуйтесь, – сказал он, вставая. – Намерения у меня самые добрые… Но не будем, если вам неприятно. Загляну попозже, – пообещал он с улыбкой, кивнув ей и отступая к двери.
– А зачем? – воскликнула раздраженно Нина Михайловна. – Мне это не надо! Не надо никаких пакостей! Вот этого и не надо!..
«Что она несет?.. – удивился обескураженно врач. – Тяжелый случай. Вот уж подлинно бред... сивой кобылы… ха-ха! – хохотнул он про себя, подумав, как забавно расскажет об этом Ситникову. – Хоть и не сивая… но есть, есть…» И он, не оглядываясь, вышел.
Нина Михайловна лежала с сильно бьющимся сердцем, закрыв глаза. Ей было стыдно за свою грубость, и обидно от столь унизительного отношения к ней и ее сыну, и жутко это ненормальное состояние, когда понятны стали чужие мысли. «Может, это от болезни… Может, еще пройдет… – утешала она себя, но все не могла успокоиться и часто и тяжело вздыхала. – Кобылы сивой… бред…» – вспомнились оскорбительно двусмысленные слова, полное лицо ее сморщилось и по щеке стекла слеза.
2
Но странное состояние это не проходило, и до конца дня в ней навязчиво звучали мысли Филатовой, лечащего врача, и медсестры Оленьки, делавшей ей уколы, и санитарки Карповны, и старшей медсестры Веры Ивановны, раза два заглянувшей в палату, и старухи Дятловой, привезенной зачем-то умирать в реанимацию, и еще десятка или больше человек, проходивших по коридору. Это было тяжело, потому что мешало думать об Олежке, и к тому ж так заурядно и незначительно, особенно в сравнении с собственными ее переживаниями, что ничуть не занимало, а только беспокоило ее. Оказалось, к примеру, что Филатова никак не выберет, что купить мужу ко дню рождения, что Оленька влюблена и вечером сегодня может позволить больше, чем обычно, что Карповна ищет, кому сбыть фикус, загромождающий переднюю, что Вера Ивановна, такая на вид спокойная и деловитая, довольно прижимистая и вредная женщина; по-настоящему жалко было только старуху Дятлову, которая думала мало, а когда думала, то о детях своих, брезгавших ее старостью и немощью.
Среди ночи она проснулась от жаркой молитвы. «Господи, дай мне… дай еще немного… Не хочу умирать… не хочу!.. Боже! Господи милостивый… как мне тяжело… неужели конец?»
Она подумала, что это Дятлова, но нет: мысли шли из-за стены, где кто-то умирал. И не кто-то, а – она уже знала – женщина, поступившая после неудачных родов. Она молила, чтоб ей дали пожить ради ребенка, что она еще молода… Видимо, ей и физически было тяжело: мысли шли трудно, медленно, скупо.
«Да где ж врачи, сестры? – возмутилась Нина Михайловна. – Человек умирает, а они… Она сползла с кровати и выглянула в коридор. На столике дежурной горела лампа под абажуром, и сестра – зачитавшись или задремав – склонилась над журналом. Нину Михайловну она заметила, когда та уже подошла.
– Что вам?.. что такое?
– Там женщина… умирает… в восьмой палате. Вы зайдите.
Сестра взглянула недоверчиво, но пошла. Нина Михайловна вернулась на свою постель и слышала оттуда растерянную суету (не действий – мыслей) собравшихся за стеной медиков и пронзительную тоску отходившей души.
«Нет, не спасут… уже уходит, – думала она с болью. – Уже ушла…»
С этой ночи мимо нее не проходила ни одна смерть: всегда знала, где и когда кто-то умирал. «Отчего так? – волновалась она, слыша последние стенания разбившегося на машине мужчины в несшейся в больницу «скорой». – Он же еще далеко…» Потом поняла: предсмертные мысли самые сильные. Взрыв эмоций разносит их, как сигнал SOS, на чудовищные расстояния, они пылают, как багровый огонь в ночи, их нельзя не заметить. Но, главное, от них нельзя избавиться, отключиться, и это угнетало больше всего.
А через два дня услышала погибшего на Кавказе брата; он сказал, чтоб она не печалилась, у него все хорошо, не мучилась чтоб и о сыне, – все обойдется. Она подумала, что это сон, но он сказал: нет, не сон, и она даже села в кровати, чтоб удостовериться. Однако ситуация эта все больше ее беспокоила: она не могла сосредоточиться, не было даже минуты тишины, как будто попала в гудящий, как улей, ритуальный зал, где разносят гробы и витают души покойников.
Нина Михайловна решила посоветоваться с психиатром. Чем он, в конце концов, ее обидел? Да ничем особенно. Ну, слышал, что арестовали сына, – откуда ж ему знать, какой он, ее Олежка? И про нее подумал верно, – такая и есть… Она уже убедилась, что люди эгоистичны, о себе все думают хорошо, а других готовы осуждать, – и врач такой, как все.
Она сама пришла на прием, и он удовлетворенно улыбнулся, усадил напротив, внимательно и участливо в нее вглядываясь.
– Как чувствуете себя? Что-нибудь беспокоит?
– Я вот и пришла… – Нина Михайловна смутилась, не зная, как об этом сказать. – Понимаете… Я стала слышать в последнее время… мысли. Да, мысли!.. – подтвердила она на его недоверчивый взгляд.
– То есть… свои мысли?
– Нет, чужие.
– Слышите голоса?
– Ну… как бы голоса.
– Так, так, – оживился доктор и дернул себя за бородку. – И давно это у вас?
– Здесь, в больнице, и началось.
– Интересно… Слышите только или и видите что-нибудь?
– Сначала только слышала. А потом и видела несколько раз.
– Что видели?
– Да разное… Не очень и отчетливо. Какие-то лица… Как операцию делали, однажды видела.
– Кто делал?
– Не знаю. Какой-то хирург, а я как бы его глазами смотрела… Но это бы ладно. Я слышу постоянно мысли умирающих и вижу покойников.
– То есть трупы?
– Нет, умерших, но как будто живых.
– Удивительно…
– Вот и я говорю. Но мне это тяжело. И не могу, главное, избавиться, само все в голову лезет…
«Да тут не невроз, даже не реактивный психоз, – думал доктор. – Похоже на параноидальную шизофрению. Странно только, что…»
– У родственников ваших ничего подобного не было?
Нина Михайловна, испуганная неожиданным диагнозом, точно споткнулась.
– Вы считаете, это болезнь?
– А вы находите, это нормальное явление?
– Ну, не нормальное… Но не галлюцинации ж у меня!.. Это все реально.
– Вы уверены? Кому-то сделали операцию, или вы слышите и видите даже, что кто-то умирает, – откуда вы знаете, что все это на самом деле?
– Потому что… я знаю.
«Маниакальная уверенность в действительности бредовых галлюцинаций… безапелляционность суждений…» – отмечал про себя доктор. Нина Михайловна отчаялась. «Не хватало только, чтоб сумасшедшей теперь признали!..»
– Появляются же иногда способности… иногда неожиданно совсем… – сделала она слабую попытку повернуть доктора в другое русло.
Психиатр рассмеялся. Он был человек трезвомыслящий, деливший людей на здоровых и больных, и всякий намек на паранормальные явления считал уже симптомом заболевания.
– У вас-то, я понимаю, способности? – взглянул он с веселым блеском в глазах, и Нина Михайловна поняла, что он потешается.
– Кому-то, возможно, это нравится… а мне они ни к чему, – не дала она себя сбить. – Я хотела бы, наоборот, избавиться.
– Вот это правильно, – сказал, посерьезнев, доктор. – Прекрасно, что вы понимаете.
– И как же? – оживилась Нина Михайловна, надеясь немедленно получить рецепт.
– Посмотрим. Надо последить. Возможно, обойдемся амбулаторным лечением. Но если «голоса» и видения ваши не прекратятся или, тем более, обострение, возможна и диспансеризация. – Он смотрел на нее уже как на свою пациентку.
– Так вы от шизофрении хотите меня лечить? – воскликнула Нина Михайловна и встала. – От параноидальной? Нет уж… увольте. Как-нибудь сама!.. – Раздраженно покраснев, она медленно и с достоинством удалилась из кабинета, дав понять, что все мысли его ей известны. Доктор проводил ее изумленным взглядом, но через минуту удивление его сменилось досадой, что больным доступны стали медицинские справочники и всякий «шизик» может теперь прочесть ему лекцию.
Она не призналась, что понимает чужие мысли, даже мужу. В последнее посещение Дмитрий Иванович казался спокоен, но она видела, чего это ему стоило, что он растерян, ничего, в сущности, не знает о сыне и об обстоятельствах случившегося и даже допускает порой мысль, что Олег действительно в чем-то замешан. Это огорчало ее больше всего. Она тоже не знала, но знала Олежку, который ничего такого сделать не мог, и сокрушалась, как мало любит он сына, если готов всему поверить. Она пыталась даже ободрить его и внушить надежду. Как ни странно, появившаяся у нее способность чувствовать невидимое была не только неудобна, но в чем-то и помогла. Сокровенное стало гораздо реальней для нее, чем обманчивая внешность, и слова погибшего брата, что с сыном «все обойдется», утешили ее и почти успокоили. Она переживала только, как мальчик это перенесет, какая страшная для него травма, но не собиралась уже ехать за ним в Сибирь. Ей не терпелось теперь побыстрее выйти из больницы, чтобы увидеться с сыном.
– А ты у него был? Разговаривал?
– Передачу только взяли, свидание не разрешили пока.
– Господи, как будто он бандит какой!.. Но ты был у кого-нибудь, с адвокатами встречался? Надо бы своего адвоката…
– Да, я говорил там… – сказал поспешно Дмитрий Иванович, имея в виду милиционеров, с которыми общался при посещении изолятора, и Нина Михайловна поняла, что он ничего не сделает, ей надо самой.
– Если не знаешь, посоветовался бы, есть же у тебя знакомые… Надо же что-то делать! – укорила она мужа.
– Если он не виноват…
– Да все равно, Дим, ты что! Ты суды наши не знаешь?
«Нет, самой, только самой надо!» – твердо решила она, презирая мужа за непрактичность, и это еще была причина поскорей покинуть больницу.