СВЕТОТЕНИ
Глава XI
1
В каморке, куда заключили Изотова, была голая железная кровать с истертым суконным одеялом и крошечный металлический столик, намертво забетонированный в пол; над дверью, в пыльным плафоне, горела лампочка. Он сел на холодное железо, уперся локтями в колена и обхватил голову руками.
«Ну, все… добегался… Что теперь?» – Он был так раздражен на себя и в таком тягостном помрачении, точно все гудел – в голове или где-то за стеной – тяжелый грузовик, не дававший сообразить ясно ни его положения, ни последствий. Одно было очевидно: все ужасно, непоправимо ужасно…
То, что его схватили не в подвале, а на улице, ничего не меняло: на ноже его отпечатки, кровь бомжа на его брюках. Все улики против. «Отпираться глупо, – думал он. – Да, был там. Да, держал в руке нож. Но – не убивал! Не убивал! Это – другой… совсем другой! Рассказать им чистую правду, – все, как было. Все! Возьмут и Чарушкина… если еще не сбежал. (А сбежал – значит, виноват!) Возьмут они его. А тот: знать ничего не знаю. Никаких улик. А какие были, уничтожит, время у него есть. И что тогда? Ну, сведут нас на очную. Я скажу: это же ты убил, ты! А он? Подлая клевета, мол, оговор… Придумает что-нибудь, он сумеет. Одно только: свидетели. Если б свидетели! А какие свидетели, кроме Женьки? О, если б он жив! если бы жив!.. Может, жив еще? Он же глянул тогда… может, жив? Его спросят, – уже, может, спросили. И что… что и как он объяснит? Если б увидел нас двоих, мог бы показать, а так… Но нет – все равно. Единственный свидетель, других нету. Или видел кто, может, как увозили? Вряд ли. Не помню… К Зое, правда, заходили, так то ж другое… то другое совсем. Но если про Чарушкина сказать, то и Зою свидетелем… о, какой кошмар! какой кошмар!» – Он потряс в отчаянии головой, стукнул кулаком по стойке и, вскочив, стал ходить вдоль нар: три шага к стене, три обратно.
«Спокойно… давай спокойно. Я не убивал, вот главное. Я не сделал этого. Я не убийца, на мне нет крови», – убеждал он себя, и, казалось, если он объяснит все это подробно и убедительно следователю, ему поверят. А доказательства и свидетели – уже их дело. Но не сажать же человека ни за что, за стечение обстоятельств!
Он не мог в толк взять, как произошла эта дикая до абсурда глупость, как сумел он вляпаться… Что сделал не так, в чем ошибся? Что сошелся с Чарушкиным? Так на лбу ж не написано, что убийца. А если бомжа сволокли с площадки, так что в том плохого? Зря, конечно, что в подвал… а тем более запирать. Не надо было… «Так я и не хотел, это ж он. А когда снова поехали – я думал, что забрать…» – оправдывал он себя, понимая уже, что, поддавшись Чарушкину, потерял над собою власть и стал лишь исполнителем. «Так и сказал, подонок: твоя очередь! И я… и я… – ужасался Олег, насколько попал под это влияние. – Но нет… почувствовал же я отвращение перед последним шагом? Да, я почувствовал… я не мог… не мог! Ну, а если бы не спугнули? Если б не милиция? А тот бы напирал все: давай, давай! Мог бы я все же ударить? – допытывался он до последней правды, чувствуя, что тут где-то сокрыта и собственная его суть. – Наверно, мог бы… да, мог бы… – подумал он с ужасом. – Не потому, что тот сказал… а что и меня потом… он бы и меня…» Эта страшная правда, что он стал бы убийцей из страха быть убитым, больно его поразила. А если бы милиция явилась позже? Или не появилась совсем? Какая тогда разница между ним и Чарушкиным? Оба отвозили, оба убивали. Один раньше начал, другой потом… «Я не убил, но – почти убил, – думал он в отчаянии. – Разве не на волосок был я от преступления и не случайность только этому помешала? Только случайность меня спасла!..»
– Спасла! – вслух подумал он и горько усмехнулся. «И вот я, спасенный, сижу тут, а тот разгуливает… И меня, а не его обвинят в убийстве. И что я скажу? Это не я, мол, а он? А явись те на десять минут позже, не мог бы сказать и этого. Уже не мог бы… Убивал, спросили б, бомжа? Убивал. Плакал, но убивал. Убивал и плакал…» – Слезы навернулись Олегу на глаза – от жалости к себе, прирезанному, как и Женька, в той же кровавой луже, но он не мог позволить себе такой слабости. Остановился, утер глаза рукавом. Потом раскинул одеяло и лег.
Напряжение последних часов отступило, он почувствовал, что ужасно устал. Мысли мешались. «Какой день тяжелый… так много всего… и так плохо все, так плохо…» – вспомнил он утреннюю ссору дома, и рассерженную – наверное, навсегда уже – Зою, и страшный подвальный кошмар, и неудачный свой побег, и шустрых милиционеров… Он уснул внезапно, как провалился. Минут десять проспал мертво, без снов, как вдруг кто-то громко его позвал: «Олег!» Он мгновенно очнулся. «Олег!» – услышал он опять и с испугом вскочил.
«Что, кто?.. во сне, что ли?..» – соображал он с колотившимся сердцем, в холодном поту. Все вспомнилось ему вмиг, но как-то не так. «Осудят теперь и посадят, хоть и не убивал, и не виноват, – думал он быстро и с каким-то ожесточением. – Тряпка… Хотел силы, а сам лебезил перед Чарушкиным… Разве так надо было, разве так?!» Он представил, как независимо должен был держать себя с ним, чтоб заискивал, наоборот, тот, и не Чарушкин, а сам бы он все решал… Дикая, гордая мысль вдруг пришла ему в голову: наплевать на Чарушкина, как будто того нет, и пойти в тюрьму за убийство, которого не совершал, и пострадать безвинно. Вот – сила! Нести тяжкие цепи, но с чистой совестью, бесстрашно и мужественно! «Того, конечно, разоблачат потом… может, даже и не досижу, – грезил он храбро. – А вернусь зато суровым, настоящим мужиком…»
Эта новая сильная мысль захватила его, и опять он зашастал по клетушке, обдумывая, как быть, как вести себя, – сумятица соображений метелила в голове, но он не мог на чем-то остановиться. Как будто несколько голосов, предлагая, споря, переча, говорило в нем, и он вконец запутался, в голову лез уже всякий вздор. Вспомнилось вдруг, как дядька Семен, брат матери, на спор проскакивал на машине сквозь узенькие ворота дачи и раз ободрал-таки крыло. Как свалился в детстве с обломившейся березы в крапиву. Как… И вдруг спохватывался: да о чем я, что я себе думаю, когда завтра… Что – завтра, не представлял, не решил даже, как себя держать там. Куда кривая выведет…
Не мог до сих пор сообразить, как быть с Чарушкиным. Застукали б их двоих, и то не докажешь, что не при чем. Вся надежда на Женьку. А нет – тот сразу ж отопрется. Зато о редакции и Зое разболтает… А зачем? Ее-то зачем?
Не то даже ужасало, что может пострадать невинно, а что настоящий убийца на воле. Он пытался и не мог понять Чарушкина. Ни корысти, ни ненависти личной не могло у того быть, да и умом вроде не поврежден. Откуда ж такое зверство? А он еще подражал… И вот… Олег увидел себя в тесном, как шкаф, узилище глазами знакомых и съежился от стыда и страдания. Позор… о, какой позор! Перед Зоей уж не оправдаться, не отмыться… А родители, мама… Только сейчас он понял, какой это страшный для них удар, и сердце сжалось у него и заболело.
Он ложился, ходил, снова ложился, но уснуть не мог и лишь изредка забывался с тем же туманом и сумбуром в голове. Шатаясь который раз по камере, ткнулся плечом в дверь, – она неожиданно отошла. «Даже не заперли!» – поразился он, выходя осторожно в коридор. За столом, где сидел капитан, спал толстый Мошков, он прошмыгнул потихоньку мимо и выскочил на улицу. Была глухая ночь, только вдали где-то мелькали автомобильные огни. Он побежал. Знал, что бежать нельзя, но не мог остановиться. Свернул в проулок и помчался дворами: место было знакомое. Недалеко и его квартира, – он спешил туда. Знал, что тоже не надо бы, но больше некуда. «Заберу, – думал он, – документы, деньги и – бежать…» С документами и деньгами его далеко не убежишь, но хотя б схорониться на время и все обдумать… Вот и дом – весь темный, без огней. Взлетев по обшарпанной лестнице, он вдруг замер, как вкопанный: на площадке перед его дверью – лужа крови. Как будто кого-то волокли, и она стекала, капала… Даже и дверь чуть приоткрыта… Неужели Женьку?! Он испугался, хотел рвануть обратно, но как магнитом тянуло его взглянуть. Осторожно вошел в темную прихожую и, подождав чуть, щелкнул включателем. Никого… багровые мокрые следы тянутся в комнату. С ужасом, поднявшим волосы на голове, дошел до открытой двери и там, в глубине, увидел кого-то на своей кровати. Страх объял его, он не мог ступить шагу, и на одно только мгновенье решил включить свет, чтоб удостовериться…
То был не Женька. Там была… Зоя!.. В изодранном окровавленном платье, с запрокинутой на смятой подушке головой, с белой ногой, свисшей с кровати… Он вскрикнул и кинулся к ней, но с треском разлетелась вдруг дверь ванной, и разъяренный Чарушкин ворвался в комнату.
– А! Вот ты где! – крикнул он, и Олег понял, что сейчас он убьет его, как убил Женьку и Зою. Увернувшись каким-то чудом, он выскользнул за дверь. Чарушкин с ревом бежал по пятам, и в руке был тот же нож. Не помня себя, скатился он с лестницы, пронесся через двор, улицу и очутился в сквере. Чарушкин где-то приотстал. Задыхаясь, упал он на заснеженную скамейку, горячие бурные слезы прихлынули к горлу и душили его…
Он очнулся от рыданий. Сел, оглушенный, вспоминая кошмарный, жуткий сон, и все не мог успокоиться. Это были постыдные слезы слабости, но он не мог уже сдержать их. Плакал о Зое, о бомже, об отце с матерью, о своей загубленной молодой жизни. От штукатурки под потолком отвалился кусок в четверть ладони и, упав, со стуком рассыпался по полу.
2
Сухощавый кареглазый следователь Харит понравился Изотову безукоризненной вежливостью и рассудительностью. Расспросив подробно о семье, учебе и искренно удивившись, что институт парень бросает, он, казалось, намеревался извиниться за недоразумение и отпустить его. Олег, боясь себе поверить, втайне давно этого ждал. Но следователь все же спросил.
– Вы понимаете, – спросил он, – за что вас задержали?
– Да, я по улице бежал…
– Ну, что вы, – улыбнулся мягко Харит. – За это не задерживают. На вашей одежде кровь убитого человека. И на ноже, которым он зарезан, отпечатки ваших пальцев. Других нет.
Олег, побледнев, опустил голову.
– Но я не убивал! – воскликнул он через мгновение.
– Тогда откуда…
– Да, я был там… И нож тот держал… Но – не убивал!
– А кто убивал?
– Это другой… другой был человек.
– Кто он?
– Это… Чарушкин. Тоже наш студент.
– Товарищ ваш?
– Ну… знакомый. На одном курсе…
– Значит, это все он сделал? – пристально смотрел на Олега следователь.
– Но он раньше сбежал… его не задержали… И не допросили.
– Допросим.
– Да он и не признается! Разве признается? Свалит все на меня!..
– Так… – улыбнулся проницательно Харит. – Он не признается и свалит на вас. А вы не признаётесь и валите на него. В чем же разница? В том только, что ваши отпечатки на ноже есть, а его – нет. Вы это понимаете?
Олег понурил голову.
– Я понимаю. Все против меня… Вот его, если бы жив, спросить… он бы сказал!
– Его спросили. Пару слов он успел сказать.
– Да?! – вскрикнул Олег. – Он сказал? Что он сказал?
– Буквально: «В квартире… в моей». Больше ничего.
– Но это же… это просто… – Олег опять сник. – Это ничего не значит.
– Нет, это значит. Его спросили: кто тебя убивал? Кто? Он плохо уже говорил, но это как раз разобрали: «в квартире, в моей». Какая у бомжа квартира? Оказывается, была. И кто ж в этой, в его квартире? Вы, Изотов. – Следователь смотрел и говорил не строго – скорее, печально, как будто даже сочувственно, и Олегу казалось, один он только и может понять его и спасти.
– Ну да, снимал я эту квартиру! И что ж, что с того?.. – заговорил он скоро и горячо. – Какая тут связь?.. Я его даже не знаю!
– А утром в тот день не вы разве таскали его по площадке? – удивился Харит. – За ноги?
«О… он знает и это! Кто ж… кто сказал? Неужели Зоя? – думал он смятенно. – Значит, уже и ее?..»
– Убийцы не всегда и знают своих жертв, – продолжал следователь поучительно. – Иногда просто не хотят знать. Ни знать, ни видеть, ни слышать, – даже и запаха чтоб их не было. Из-за того и убивают.
– Так… это вы думаете... он мешал… и я из-за этого… – страшно смутился и даже обиделся таким предположением Олег. – И думаете, что…
– Я не думаю. Это написано на всех стенах в вашей комнате и в вашем дневнике. Пусть гибнут слабые и уродливые, и надо еще помогать им гибнуть. Или это Чарушкин написал?
«А! Уж и обыск был!.. Так вот… вон что! – понял все разом Олег, точно провалился вдруг в яму, из которой уже не выбраться. – И как сошлось все! Как будто специально…»
– Но не я ж… это не я придумал! Это все из книжки!
– Понимаю. Если не грибами отравил, а по рецепту из книжки, то книжка виновата. Ну, что вы, Изотов. Грибами и случайно можно отравить. А если рецепт отравы из книжки выписан, тут явно цель, умысел.
Олег жалко, потерянно поник, но глаза лихорадочно блестели. Как будто гора вдруг обрушилась на него, и в контуженной голове все сдвинулось и смешалось. «Сколько дать могут? десять… пятнадцать?.. – торопливо соображал он, видя себя уже в полосатой робе с железным кайлом в руках, и сцены суда, где, оклеветанный и непорочный, с холодным спокойствием примет он несправедливый приговор, и какие-то лица, много лиц, мелькали перед ним, и среди них бледный английский студент, расстрелявший пятерых школьников, и угрюмый Раскольников, убивший старушку, и это был другой, непохожий на привычный, мир, который станет теперь его миром… О нет, нет, он не станет! Он будет белой вороной среди черных ворон, он не сдастся… Он – белая ворона! Чего ему бояться? Что ему эти жалкие недоумки из того или этого мира? Что этот тупица следователь, прикидывающийся тут умником? Как они смешны все! «Как вы мне смешны! – думал он с отчаянной дерзостью. – Все вы, все!.. Эти ваши улики и обвинения – дикий бред, а как важно будут доказывать потом… А мне – начхать! Мне – плевать! Я чист кругом, чист!..»
– Значит, – начал он сбивчиво и насмешливо, – как этот… как Раскольников статейку сперва в журнал написал, а потом… старуху ту убил… так, значит, и я? Выписки сделал, а потом по выпискам этим… да? так, по-вашему? – засмеялся он вдруг Хариту в лицо. – Ножичком запасся, в подвал бомжа сволок и – каюк!.. На штанах кровь, на ноже отпечатки – все!.. – хлопнул он в ладоши. – Дело сделано! Ваше дело, ваше – не мое! – крикнул он, покраснев от ажитации, весьма удивленному Хариту. – И чего ж… что вы теперь хотите? Чтоб я сказал: да, это я? А какая вам разница? Да или нет, вы уж нарисовали, вам бы штришков только, чтоб посходней все было… ан – нет! Не получите! Не дам я штришков! Сами ищите! – и Изотов, очень довольный своей речью, откинулся с пунцовым лицом на стуле. – «Вот так их! так их! – думал он. – Не давать спуску! Мне уж терять нечего!..»
Харит, не ждавший такой эскапады, с любопытством молча его рассматривал. Удивили не слова, а эта перемена, которую надо было понять. Совершилась она явно под давлением улик, – почти признание, хоть и с фанаберией.
– А говорите, Чарушкин, – проговорил он без выражения, не сводя с Изотова глаз. – Не вижу его в вашей картине…
– А как там бомж оказался? Не усматриваете, гржн следователь? – издевался уже Изотов. – На спине я его, по-вашему, волок? Чарушкин и отвез! Машина у него, между прочим… Он и предложил.
– Он предложил?
– Он, он! Не я ему, а он мне! Да у него спросите!
– Мы спросим. – Свидетель, похоже, был важный, – возможно, соучастник, – и Харит отметил что-то в своем блокноте.