СВЕТОТЕНИ
Глава II
1
Поужинав, Дмитрий Иванович ушел в спальню и, присев к отгороженному платяным шкафом столику, раскрыл толстую папку с чернильной небрежной надписью «Теория организмов». Перевернув пачку заметок, углубился в последнюю, раздумывая, стоит ли добавить к законченной работе пару новых мыслей, или сойдет так.
«У них чисто физический подход, – читал он свою неразборчивую стремительную запись на тетрадном, в клетку, листке. – Подсчитали, что вселенная может иметь массу и заряд микрочастицы, и вот, по аналогии, макромир – тот же микромир, и вселенных в мироздании такое ж множество и разнообразие, как и частиц. Есть в квантовой космологии и другие модели, но все они воняют «дурной бесконечностью», в то время как бесконечность истинная – это бесконечность развития. Моя модель тем и отличается, что нашу материальную вселенную я рассматриваю как фундамент невидимой и неведомой еще людям Вселенной. Физики, исследуя камни и щели этого фундамента, обстоятельно, с цифрами в руках, объясняют, как устроен дворец мироздания. Но я, к счастью, не земляной червь. И фундамент, увы – не дворец».
«А не сильно я их… с червями-то?» – подумал Дмитрий Иванович, но тут мучительная досада на себя за неприятный разговор с сыном отвлекла его от записок. Зная его порывистость, он и нынешнему фортелю не придал значения, полагая, что всё, как всегда, утрясется. Но эти уколы, раздражение и злость (откровенная злоба в глазах сына больно поразила его) были тягостны и горьки. Мог ли он вообразить такую неприязнь? Наткнувшись на полуоборванные завязки своей папки, вспомнил, что купил ее в год рождения Олежки, – именно тогда появилась у него гениальная (как и поныне считал) идея бесконечно-вечного организма, и он начал делать эти заметки. Как радовался и гордился он сыном, провидя в голубоглазом губошлепе будущий талант и примечая с надеждой очевидные его признаки. Ничего сверхординарного, впрочем, не получилось, и он утешал себя, что и сам в детстве был медлителен и туповат. Но и после школы Олег не выказал пристрастий, не жаждал попасть даже, как другие, в институт, и отец махнул рукой. «Не мой сын, – думал он с горечью, – не мой. В ее, видно, породу…» Лишь благодаря усилиям Нины Михайловны, работавшей в кредитном отделе банка, Олег стал-таки студентом, и неважно уже, какой вуз и как учится, – лишь бы закончил. И вот нате – брошу!
Дмитрий Иванович вздохнул и стал перебирать свои листки. И ведь не заставишь насильно. Да и бросит – не трагедия, в конце концов. Такова, знать, планида… Но на что позарился! На дешевку, мишуру, попсу! Не свидетельство ли скудости натуры? С беспощадной честностью вглядывался он теперь в прошлое: не виноват ли сам, не просмотрел ли, не небрежен ли с ним был? И собственное припомнил детство: никто с ним не нянчился, не натаскивал, не руководил, а вот поди ж… А холмогорский паренек-помор, пеши двинувшийся в Москву, чтоб стать великим ученым? Да… если есть что, то есть, а коли нет – чего уж…
Но замечание о Ницше подивило его. Ни малейшего интереса к философии у сына не было, как ни старался увлечь он его красивыми теориями, в том числе своей. Отчего бы вдруг? Почему Ницше? Может быть, и не в философии дело, но тогда в чем? Последний год они меньше общались, – что-то, возможно, он упустил. Но мать сказала бы, если что серьезное. Так, детские шалости и капризы… А может, в этом – в инфантильности – все дело?
Он попытался заняться снова записками, но сосредоточиться не мог и так, то перебирая листки, то думая о себе и сыне, просидел часа два. Бесшумно, чтоб не помешать ему, улеглась жена, и он вскоре, подумав, что уснула, тоже разделся потихоньку и лег. Но она не спала.
– Зря ты с ним так… – сказала она шепотом, и он понял, что нарочно ждала, чтобы обсудить. – Уговорить бы надо, по-хорошему.
– Уговорить можно пятилетнего. А он взрослый парень.
– Какое взрослый! Детский еще ум.
– А до каких пор? Все нянчишься, вот он и привык. И носись теперь! – выговаривал сердито Дмитрий Иванович. – Олежка то, Олежка сё… а ему это и надо!
– Ах, ну что мы особенно ему… – отмахнулась жена, во всем сыну потакавшая и потому всегда это замалчивавшая.
– И ты говоришь! А квартира та зачем? Жил бы дома, на глазах… ничего б и не было! – возмущался горячо Дмитрий Иванович, не могший понять, для чего снимать какую-то квартиру, когда ему не на что издать книжку. – Тут ему места мало? И для чего место, – чтоб не делать ничего, баклуши бить? Лоботрясничать? – недоумевал он все громче.
– Тише ты!.. – оборвала она быстрым шепотом, ткнув его в плечо.
– А неправда? Оболтус, вот он кто! – продолжал возмущенно Дмитрий Иванович. – Хоть и сын мой, а… дрянь парень!
– Да тише, Дим!.. – прошипела испуганно Нина Михайловна. – А еще говоришь, в кого… Вот в кого!
– Гм… ну да! – хмыкнул он. – Все хорошее от тебя, от меня только плохое.
На минуту стало тихо, лишь постукивали чуть слышно настенные часы.
– Явился… обрадовал, – проворчал он еще, но жена, обидевшись за сына и до завтра решив отложить разговор, не отозвалась.
«И правда, в кого?» – думал Дмитрий Иванович не раз приходившую ему мысль. «Как две капли, вылитый отец» – говорили о них знакомые; разве чуть поскуластее был Олег, повыше, погибче. Да та ж, пожалуй, импульсивность, порывистость. Но и только. Ни прилежания, ни тяги к наукам, ни способности своей к компромиссам, так иногда выручавшей, он в сыне не находил. И пришел поневоле к выводу, что дети наследуют только физические признаки, но души у них свои. Которые приходят, как гости, поселяясь в приготовленных телах, но что за гости и чего от них ждать? Веривший, что сын если и не повторит его, то хотя бы родствен будет духовно, теперь он был глубоко разочарован. «Ладно, не в меня… пусть. Но ведь и не в мать? – Он давно ревниво замечал, что Олег льнул к матери, но, был уверен, только потому, что та ему потворствовала, а он это не поощрял. – Неужели не видит, – удивлялся он ей, – что не к ней у него любовь, а к себе, – элементарный детский эгоизм? Но почему так? – размышлял Дмитрий Иванович, переходя привычно к обобщениям: даже личные неприятности не могли удержать его от анализа. – Зачем сходятся в одной семье разные души? Для испытания? Для развития? Но разве не пытался я развивать его, а что получилось?»
Жена, молчавшая рядом, тоже думала о сыне, но совсем в другом роде. Это единственный ее ребенок, других не будет. В детстве Олежка переболел всеми, какие есть, детскими болезнями, четыре раза лежала с ним в больнице, и потребность оберегать и лелеять слабое и беззащитное это существо стала уже второй натурой. Даже повзрослевший и вытянувшийся, с юношеской развязностью и огрубевшим голосом, он остался тем же наивным ребенком, нуждавшимся в помощи и опеке. На первом курсе у мальчика случилось сильное и болезненное увлечение, – похоже, безответная любовь, настоящая драма, и у нее сердце ныло при виде вертеровских его страданий. И когда, как о жизни и смерти, страшно волнуясь, он заговорил о какой-то однокомнатной квартирке близ института, она сняла ее ему, нимало не задумавшись. Даже в том, что учеба не заладилась и институт сыну не нравился, она винила себя и обдумывала теперь, как поправить дело. Безапелляционный его тон и решительность ее озадачили, но она надеялась все ж смягчить как-то и уговорить.