СВЕТОТЕНИ

Глава III

1

            Дмитрий Иванович сам чувствовал, что в его положении надо «крутиться», а он крутился недостаточно. Но и положение было из ряда вон, врагу не пожелаешь. Две беды, навалившиеся разом – арест сына и болезнь жены, потрясли, даже надломили его, и отчетливое понимание вещей, которым он так гордился, оказалось вдруг бесполезным. Больно ощутив беззащитность пред жизнью и судьбой, он предвидел и неизбежную подвижку своих взглядов, но все это, если удастся, потом.  А теперь… Что мог он теперь?

            Положившись всецело на врачей, он молил бога, чтобы как-нибудь обошлось. Без жены, к которой привык так, что почти не замечал, как руку свою или ногу, он остро почувствовал одиночество и беспомощность. Даже арест сына он перенес бы с нею не так, как один. Если бы сильно убивалась, он утешил бы; если бы сам был угнетен или раздражен, она ободрила бы и смягчила.

         А он был угнетен, раздражен, подавлен. В первое мгновение при убийственном известии о сыне, больно резанувшем по сердцу, мелькнуло: «Ну вот, доигрался…» И вместе – жалость к несмышленышу, к дурачку, так жутко во что-то вляпавшемуся. Он не верил, что Олег мог кого-то убить, но что-то все ж таки было, просто так в милицию не забирают. И могло ведь, главное, быть: эта его фанаберия, вспыльчивость, этот Ницше, наконец… А не из-за него ли попала в больницу мать? Мучась раздражением против сына, и жалостью к нему, и осуждением, пусть невысказанным пока, людей, и постоянной тревогой за жену, он сильно пал духом.

         «Нет, так нельзя, – думал он, сознавая это падение. – Тут что-то не так. Жизнь полна неожиданностей, превратностей, тягот, и человек должен быть к ним готов. А я – со всей своей философией – не готов. Слаб оказался, слаб…» И он впервые отчетливо понял, что главного знания – как жить – у человека нет, что никакие философии, психологии, физиологии и т.п. недостаточны и не заменят его. И даже позавидовал людям, которые не нуждаются в таком знании, а просто живут, действуя по обстоятельствам. Жена, например, если б не свалила болезнь, так бы и поступила. Видимое улучшение ее состояния чрезвычайно его обрадовало, он тоже приободрился и решил «действовать». Но как, что предпринять? А вот она даже и не задумалась бы, что делать.

            Дмитрий Иванович всегда знал, что они с женой разные люди. С юности мечтал он о девушке светлой, умной, тонкой – вроде себя, alterego; влюблялся и разочаровывался, но так и не встретил «родную душу». Женился, потому что все женятся, да и время пришло. Ниночка – приятная, добрая, энергичная, с прекрасными каштановыми волосами – нравилась ему, он ей тоже. Поженились и жили неплохо, сроднились, привязались друг к другу, особенно когда появился Олежка. Но никогда их разговоры не выходили за обычные житейские темы. Он пытался иногда философствовать, развивал даже свои теории, – Ниночка слушала с улыбкой, понимая, что это очень что-то умное, но и только: никакого интереса к отвлеченным предметам у нее не было, и ни разу за все время она не полюбопытствовала, чем муж занимается. Впрочем, это его устраивало: не мешает по крайней мере. Но когда вырос Олег и оказалось, что сын еще дальше от него, чем жена, он с горечью понял, что одинок в своей семье. Внешне это ничего не изменило, но невольно он стал ощущать себя и семью не как целое, а как что-то разнородное, – как, возможно, улитка ощущает себя и свою раковину. С одной стороны, это ее дом, уют, защита, с другой – лишняя тяжесть, от которой нельзя избавиться и приходится таскать на себе всю жизнь.

            Нынешняя ситуация еще усилила это ощущение. Как будто раковина за что-то зацепилась, и ни отцепить самому, ни отделиться от нее никак невозможно. Чувство опасности и беспомощности особенно угнетало его первые дни. Привыкший полагаться в подобных ситуациях на жену, он не знал, за что хватиться. Но теперь, кажется, положение начало меняться, и ему хотелось – возможно, от стыда, что не предпринял ничего серьезного, – сделать что-то самому. Он долго прикидывал, что же конкретно, но не придумал ничего лучшего, как съездить к Садовскому, который, конечно, понимает в этом больше его и может что-то подсказать. Авторитет Садовского и его связи он тоже не сбрасывал со счетов.

 

2

 

            – Слышал, слышал, – прогудел Садовский, грузно поднявшись навстречу, и потрепал утешительно по плечу. – Неприятная история.

            – Какое – неприятная…  Жена в больнице с инсультом.

            – Очень серьезно?

            – Куда больше. Но есть как будто улучшение… возможно, выкарабкается.

            – Сочувствую. Ты садись. – Борис взял сигарету и, не закуривая, постукивал ею по коробке. – А с сыном что?

            – Даже не знаю… арестован. В сизо сейчас… – Дмитрий Иванович сокрушенно, горько поник.

            – А я ведь видел его, – сказал Садовский. – Как раз в тот день. Разговаривал.

            – Да?! – удивился Дмитрий Иванович.

            – Заходил с каким-то приятелем в редакцию.

            – Так ты видел! Ну, и что? Мог ли такой парнишка… не могу даже сказать это… убить, зарезать? В голове не укладывается!

            – Да я видел-то пару минут. Но… не думаю. Впрочем, такое впечатление, что не определился он, что ли, на какой-то грани…

            – Ну да, да! Заявил, что институт бросает и прочее… Каша в голове! Но это же не причина, не повод. Я говорю – по натуре, по характеру не мог! Людей не убивают случайно!..

            – Это так. – Садовский закурил. – Хотя… Ты же слышал про этих подростков? Нападают группами, избивают, убивают. На днях по телевизору показывали: две девчонки, школьницы, избили до смерти одноклассницу. Причина ничтожная.

            – Но он не в таком уж возрасте… смыслит кое-что, – возразил Дмитрий Иванович и тоже взял сигарету. Ему хотелось согласиться в чем-то с Садовским, чтобы поддержать разговор и потом лишь перейти к делу. – Но ты тут прав, молодежь совершенно без ориентиров. Что плохо, что хорошо, никакого понятия. Сидят на балконе две девочки и плюют в прохожих. Плохая девочка попала шесть раз, а хорошая десять – и победила! Вот так! Такая вот жизненная позиция! Неважно, как, какой ценой, какими средствами, главное – выскочить и победить. Блага и успех – вот смысл жизни!

            – Что ж худого в благах и успехе? – улыбнулся над наивностью Изотова Босс.

            – Худо то, что в итоге – оплеванные, избитые и убитые. Да и выскочки эти – разве получают они, что хотят?

            – Некоторые получают.

            – Некоторые! А другие так и гибнут в потугах, а то и за решетку!

            – Есть и такие. А ты хотел бы исправить положение?

            – Не говорю – исправить. Но хотя б не усугублять!

            – Ни то, ни другое невозможно. Время такое сейчас.

            – Да что за время такое особенное?

            – Такое, что у людей есть свобода быть собой. Вот и лезут из кожи вон. Кто во что горазд. Одни на эстраду, другие в бизнес, третьи в тюрьму. Каждому свое!

            – Не пойму тебя, Борис, – посмотрел пристально Дмитрий Иванович. – Ты оправдываешь или осуждаешь?

            Садовский, не выдержав, расхохотался.

            – Какую глупость ты мне приписываешь! Оправдывать и осуждать – пустое. Есть то, что есть. Я только констатирую.

            – Но это же, в общем, равнодушие… Если никак не вмешиваться, не влиять, то сколько этой зеленой молоди попадет на нары!

            – Ты так говоришь, как будто не твой сейчас на нарах. Как ты вмешивался и влиял? Извини, я грубо, но это же факт? – Заметив, как сжался и поник Изотов, Босс попытался загладить бестактность. – Возможно, он ни в чем не виноват – и скорей всего… там разберутся. Я о настоящих преступниках. Если туда ему дорога – и пусть! Чем раньше, тем лучше!

            Изотов много бы мог возразить, но не за тем пришел, и момент был подходящий.

            – Кстати, о суде… – неуверенно начал он. – Ты знаешь кого-нибудь из адвокатов, следователей?

            – Кое с кем знаком.

            – Понимаешь… – смутился Дмитрий Иванович. – Я никого их не знаю… А в этой ситуации… надо бы что-то, наверно, предпринять, да?

             Босс наблюдал минуту-другую мучения Изотова, не обнаруживая скрытой насмешки.

            – Вот что я тебе скажу, – перебил он вдруг. – Я могу, конечно, замолвить словцо, но слово, ты понимаешь, немного стоит. Нужна благодарность. Это не взятка, боже упаси. Врач и так сделает тебе операцию и не зарежет, но если у него еще дополнительный стимул, представь, насколько он будет точней и сноровистей. Опять же, это не от меня должно исходить, а от лица заинтересованного, от тебя в данном случае. – Садовский видел, как Изотов, и без того донельзя смущенный, покраснел при этих словах, почти вспотел.

            – Да, я понимаю… да… – пробормотал он.

            – Может быть, ты стеснен в средствах? Жена в больнице…  – прибавил, взглянув исподлобья, Садовский. – Так я выручу, такое дело… – Он  встал и, звякнув ключами, открыл сейф.

            Дмитрий Иванович в таком был замешательстве, что не мог что-то сказать: поступок Садовского его поразил, почти потряс.

            – Но я… не за этим… – мямлил он. – Я зашел только… я посоветоваться…

            – Да ты не церемонься. Сочтемся. – Босс подал Изотову две запечатанные банковские пачки; тот растерянно, точно не решаясь взять, подержал их в руках, потом сунул все же в карман. «Если не понадобятся, так и верну, – подумал он. – А понадобятся… пусть там Нина решает.»

             Но то, что он взял деньги и как бы согласился с взглядами Садовского, беспокоило его; хотелось показать, что он нисколько не изменился, а все тот же. 

            – Но не со всеми же, я думаю, так… – начал он конфузливо. – Есть же люди…

            – Нету, – отрезал Босс. – Абсолютно все корыстны и продажны. Дело только в цене.

            – Ты слишком, Борис, категоричен.

            – Потому что знаю. Только деньги. Все можно купить.

            – Да не все, ты что…

            – Абсолютно все.

            – Ну, в бизнесе – возможно. Но есть же области… есть люди принципов!

            – Это где же? – взглянул с издевкой Босс. – В политике, что ли?

            – Есть и в политике. Взгляды и направления не продаются.

             Садовский расхохотался.

            – Что ты знаешь о политике! История делается независимо от этих болтунов, превративших политику в кормушку. Она вот здесь делается – бизнесом, телевидением, прессой… да, да!

            – Ты сам себе и противоречишь! Телевидение и пресса – как раз направления, позиции, взгляды. Они и формируют сознание…

            – Формируют, – перебил со смехом Босс, – свои прибыли!

            – Позволь… Ты разве не определяешь направление своей газеты?

            – Абсолютно! Направление то, которое дает тираж и прибыль.

            – А либеральные ценности… Вы же их утверждаете, пропагандируете, даже навязываете?

            – Нисколько! Я их только использую. Я лишь удовлетворяю спрос.

            – Но спрос тоже ведь формируется…

            – И я тебе об этом! Формируют те же деньги, блага, успех, которые ты так презираешь. – Босс ухмыльнулся. – А это разве с неба свалилось? Все это в людях.

            – Неужели так опустился и погряз народ?

            – Да, дорогой! Такой теперь народ. Такое время. 

            – Но если так, должны же быть причины или обстоятельства…

            – Они есть. Ты просто не видишь. – Садовский, прищурясь от дыма, смотрел на Изотова со снисходительной иронией. – Ты, братец, односторонен. Для тебя ось иксов только в одну сторону от нуля, а она – в обе. Ты оглянись. Да и так уж все на виду. Уже так в твою ракушку стучится, что проломит вот-вот, а ты – принципы, идеи… Высунь-ка, улитка, рожки на свет! – и Борис громко расхохотался своей шутке.

          Дмитрия Ивановича поразило, что тот сказал о раковине, как будто знал эту его мысль. «Это он сына имеет в виду», – подумал он с горечью.

            – Опять ты про свои отрицательные величины…

            – Именно! И про свои и про твои. Все минусы, как шила из мешка, вылазят сейчас наружу. Такое вот время и такой народ. И быть по-другому не может!

            В этой подчеркнуто-категоричной фразе, как и при прошлой их встрече, была уверенность, как будто он знал что-то неизвестное Изотову, но Дмитрию Ивановичу было теперь не до рассуждений. Он вспомнил, зачем сюда явился, о следователях и адвокатах, и стал о них расспрашивать. Садовский назвал двух-трех, подсказал даже, как лучше к кому подступиться, и Изотов ушел.

 

Глава IV

1

            «Как наивен и глуп, – думал Садовский. – Учитель!.. А я ведь предчувствовал, так все и вышло! – припомнил он впечатление от встречи с его сыном. Он почти уверен был, что мальчишка способен на дерзость, эпатаж, дурацкую выходку и что-нибудь выкинет, но и предположить не мог, что такое. Сомневался тоже, что парень мог убить, хотя в городе вовсю уже говорили, что тот зарезал бомжа – бывшего жильца квартиры, которую снимал: надоело-де, что ночует под дверью, вот и убил. – А ведь не исключено… –  предполагал он теперь. – Вполне укладывается и потому – все возможно. Слишком уж глупо, но какой у таких ум?»    

            Он вспомнил лицо Изотова, когда сказал ему: «твой на нарах», – лицо убитого горем, стыдом, безысходностью человека, – и язвительная насмешка тронула его губы. «Побегай-ка теперь, помучайся, постыди глаза! – мысленно говорил он ему. – Известности хотел? – вот тебе известность. Посмотрим, какие великие мысли придут теперь тебе в голову…» Глядя тогда на поверженного отца, он испытал невыразимое наслаждение, скрытое под маской сочувствия. Но ему мало было, мало, хотелось до конца раздавить этого мелкого претенциозного «мудрика» – и он дал ему денег. И тот взял! Взял! Мялся, потел – а взял! И час еще доказывал потом, что деньги – вздор. 

            Садовский встал, закурил и подошел с улыбкой к окну. Теперь-то он полностью в его власти. С руками, с ногами, с головой. Какой бы вздор ни нес, а будет угодничать, заискивать и пресмыкаться. И писать, в конце концов, станет то, на что укажет он, Босс. «А ведь наверняка думает, что я его облагодетельствовал, – просто альтруист, Ганди какой-нибудь!..» – и он хохотнул с чувством редкого удовольствия, как поэт, написавший великолепную строфу. Теперь ему казалось, что можно бы и посильнее. Но ничего, никуда не денется, все впереди…

            Впервые подобное чувство он испытал лет пятнадцать назад, когда «утопил» своего компаньона. Сложилась довольно тяжелая ситуация, а тут подвернулось выгодное дельце, и он не удержался, провернул его один, скрыв от партнера; тот же в итоге прогорел. Можно было спасти, протянуть руку, но он делал вид, что сам еле-еле держится, и все тянул, тянул… Он все еще колебался, правильно ли поступает. По-человечески, надо бы помочь, тем более, что хорошо знал этого парня, но тогда и он бы терял, – терял, главное, завоеванное преимущество. Но ради чего? Это же дело, бизнес, рассуждал он. Не можешь – не берись, дай другим. Не о жизни и смерти же речь.

         «А если бы даже так? – явилась вдруг мысль. – Кораблекрушение, люди выброшены за борт и тонут. И тут подвертывается доска – можно, хоть и с трудом, держаться. А тут еще один, и тоже за эту доску. Двоих не выдержит, кому-то надо бросить. Неужели мне? Я же схватил первый, она моя! Отдать ему, а самому на дно? А чем он лучше? Нет уж… нет и нет! Если о жизни и смерти, то уж тем более… тем более не уступать!» Нехитрыми такими рассуждениями он усыпил совесть, и компаньон потонул. Раскаяние не мучило его, тем более что тот не подозревал об истинных причинах, не знал и об этой – пусть недолгой – борьбе его с совестью, и Садовский не потерял в чьем-либо мнении. Вот тогда и пришла радость. Скрытое торжество дельца, умеющего – пусть за счет других – воплощать в жизнь тайные замыслы.

            Потом провернул еще аферу, и тоже удачно. Вошел постепенно во вкус, но главное – ему дико, неправдоподобно везло, из самых рисковых ситуаций выныривал неизменно сухим, и это удивляло даже его самого. Удивляло, укрепляло и радовало. Особенную же радость, почти усладу, доставляло, когда в результате точно просчитанных ходов рушилось чье-то благополучие, распадались семьи, а кто-то и лез от отчаяния в петлю или садился на иглу. Можно ли этому радоваться? А почему нет? Вот сидят два мальчика. Один строит из домино дом, почти дворец, и ужасно рад. А другой смекает, какая доминошка там самая слабая, потихоньку ее вытаскивает, – дворец с грохотом рушится, и он тоже рад страшно. Самая же прелесть и торжество в том, что никто не догадывается: все думают, что развалился сам. Постепенно он понял, что и вытаскивать-то не всегда надо, достаточно подсунуть что-то или подсказать. В самих людях столько изъянов и слабостей, что дай им только волю, уверь, что как раз это им и требуется, – и они сами и обрушат, и развалят, и залезут, и сядут. Вовсе не случайно он занялся прессой. Это Изотову, да и другим объяснял, что у него там исключительно бизнес. А он раскрепощал. Разнуздывал. Давал полную волю. Растолковывал, что абсолютно все, что есть, имеет право быть. Умел подсоветовать и полезным быть каждому, и потому уважаем многими, почти любим. Никто и не подозревает за этой грубовато-ироничной внешностью, в этом массивном лысеющем добряке столь тонкой изощренности, интриганства, скрытого цинизма  и жажды сокрушительных побед.

          Однажды предстояло лететь на деловую встречу, очень важную, но случилось нелепое до смешного приключение: застрял в лифте. На встречу не попал. Не попали и другие: двенадцатиместный самолет их разбился. Тогда и понял, что кто-то его опекает, некая высшая сила плотно ведет его по жизни. Чтобы окончательно удостовериться, купил лотерейный билет. «Если выиграю, – сказал себе, – так и есть.» К удивлению, выиграл, и крупно.

            Он решил, что это недаром и он не простой смертный, а для чего-то выбран. Для чего? Никаких указаний и знаков не замечал, но осознал исподволь, что таким указанием была сама его удача и то неизъяснимое удовольствие, что получал от своих тайных проектов и человеческих падений. Угадал, что назначение его – соблазнять успехом и беспечной жизнью, поощрять слабости и пороки, увлекать в авантюры и преступления – а дальше покатятся сами, да так, что не остановишь. Для чего бы это надо? Личное удовольствие – само собой, но есть же, верно, и некий иной, глобальный смысл? Он окидывал мгновенным взглядом планету и видел: да, это глобально. Человечество погрязло в насилиях, жестокости, продажности, разврате, пьянстве, и так – в большей или меньшей степени – было всегда. И как всегда были подвижники, звавшие и устремлявшие к высотам, так всегда были те, кто увлекал в противную сторону, и еще успешней, так как катиться вниз легче и приятней. Гитлер – пример исключительный, и все наивно полагают, что с ним покончено. Но не покончено и никогда не будет покончено с «минусом» в человеке, манящем и толкающем на такой путь. Он, Босс, не Бен Ладен, открыто объявивший войну. Он деятель цивилизованный, с манерами культурными и приятными. Но он человек «минуса», и знает это. Никогда и никому он в этом не признается, но смешно же, что эти олухи до сих пор не видят, что «минус» и реален, и необходим, и в таких точно правах, что и «плюс». Изотову говорит уже прямым текстом, – нет, не доходит. Возомнил, что постиг смысл вещей, городит что-то о сверхвселенных, а смысла, что под самым носом – и смысла грандиозного, – не видит совершенно. Не научит ли жизнь, эта история с сыном?

 

2

 

          «А пора, пожалуй, пообедать», – решил он, взглянув на часы, и, накинув пальто, вышел. Проходя по вестибюлю, заметил у стенда с газетами молодого человека, тотчас двинувшегося, завидя его, как-то наискось – навстречу и мимо, но еще издали почтительно поздоровавшегося. Узнав товарища Изотова-младшего, Садовский приостановился.

            – Новостями интересуемся? – спросил с улыбкой.

            – Да так, просматривал… Новостей-то особых нет, – словоохотливо, но небрежно отвечал Чарушкин. Уже несколько дней, полагая, что Садовского могут расспросить о тогдашнем их визите, он подкарауливал его в разных местах, чтобы показать, как свободен, раскован и ни к чему не причастен, а заодно и охаять, если удастся, Изотова.

            – Как это нет? Что с другом-то? Как такое получилось?

            – С другом! – скривился презрительно Чарушкин; он этого только и ждал. – Он друг мне, как…

            – Ну, неважно. Знаете же подробности?

            – Отлично знаю. Он же позвонил мне в тот день: приезжай, мол, дело есть. Машина у меня… – вскользь, глянув быстро на Садовского, заметил он. – Я и заехал-то первый раз.

            – Ну, ну! – оживился, увлекая Чарушкина в сторонку, Босс. – И что?

            – Вы видели б его комнату! – ожил тот. – Это что-то… Стены все в надписях, в речевках каких-то. И что б, вы думали, там написано? Хуже всего – сострадать слабым! И пусть все эти слабые и уродливые гибнут! И надо еще помогать им гибнуть! Как вам это? –взглянул он пристально.

            – Вот не ожидал… – взвел густые брови Босс.

            Чарушкин презрительно и зло засмеялся.

            – А кто ожидал? Но потом-то, потом!.. На площадке там бомж валялся, под его дверью. Он говорит, давай отвезем куда подальше, воняет. Ну, мне не жалко. Свезли его, какой-то там дом за линией, он в подвал его и сволок. Замерзнет еще, говорю. А он: замерзнет, так греться побежит. А пока, мол, до меня доберется… Кто ж знал, что он его запер? Ну, вот… А потом мы с ним в редакцию.

            – И дальше? – поощрял Босс.

            – Дальше… это я уж на другой день услышал. Накрыли его там, или когда убегал, поймали, точно не знаю. Залетел, в общем, парень!

            – А ведь не скажешь… – раздумчиво качнул головой Босс.

            – Ну, что вы! Таким тихоней прикидывался! Институт гудит весь… представляете, какое пятно? Такой позор!..  – Чарушкин побледнел даже от всеобщего позора.

            – А из редакции вы куда? – спросил Босс.

            – А! Это интересно! – засмеялся, вспомнив, Чарушкин. – Девица там, с ним рядом на площадке. Весталка!.. – подмигнул он многозначительно. – Так вот – в газету про нее. Он и меня затащил.

            – А от нее куда?

            – Я оттуда домой.

            – А Изотов?

            – Так он же дома.

            – А, да… – размышлял Босс, блестя темными глазами на Чарушкина, и тот не понимал их выражения. Ему показалось вдруг, что Босс подозревает и его.

            – Машину в гараж поставил, и домой. Гараж у меня за квартал, не очень удобно… – заговорил он доверительно, заглядывая Боссу в глаза и изо всех сил желая ему понравиться. – Пока вот «жигуль», – добавил он немного стыдливо. – Но собираюсь…

            – Семья большая? – прервал Босс, думавший, казалось, о другом.

            – У меня? Мать только. Она у меня… три магазина у нее. На Пятачке продовольственный, на Ярославской…

            – А, так это… не Ольга Петровна? – догадался Босс, многих в городе знавший.

            – Да, она, она! – обрадовался Чарушкин. – Вдвоем с ней и живем…

            Садовский мысленно сравнивал этого с тем, и как ни взбалмошен и неровен показался тогда Изотов, этот впечатлил больше: в самой глубине кофейных презрительных глаз таилась неясная сила, и он ее почувствовал. «Тем более, машина у него… А меня зачем бы караулил? – догадался он, что торчал тут Чарушкин не случайно. – Любопытный тип…» Но не стал разочаровывать парня.

            – Так, так… Ну, что ж. Подождем, посмотрим, – заглянул он с улыбкой в эти глаза. – Извини, тороплюсь. Если новенькое что, и вообще, – заходи, не стесняйся, – и, пожав Чарушкину руку, с солидной деловитостью удалился.

            Тот, ликуя, неторопливо обошел весь вестибюль, постоял еще у двух стендов и потом только вышел на улицу.

<=

=>