РОСА ВОДОЛЕЯ
IX
На третий день, очнувшись от почти постоянного беспамятства, он увидел себя лежащим на койке в большой, с откинутым пологом, палатке, полной таких же увечных, и вспомнил, что умер, но почему-то жив. Он помнил, что умер в земле, где-то внутри земли, среди черного угля и огненной лавы, а потом высоко-высоко летал над нею, и это было изумительно хорошо. Теперь же чувствовал только онемение и тупую боль в теле, особенно в ступне раздавленной ноги, и, взглянув туда, увидел опавшую измятую простынь, но нисколько не удивился и не огорчился. Сожаление, что он не там, а здесь, было так велико, что остальное не имело значения. Он смотрел безразлично в сходящиеся вверху полотнища палатки, слышал безучастно стоны и, припоминая смутно подробности, медленно приходил в себя. Осознав постепенно, что с ним произошло и что придется еще пожить здесь, утешился, что глаза и руки целы. Что Вика жива, и они, возможно, увидятся. Как легко это было там!.. Воздушный облик Сергея после гибели и его мгновенное исчезновение пришли на память, и он позавидовал его свободе. И сгоревший вертолет, и трупы погибших, и сотни изувеченных вокруг ничуть не волновали его, а жалобные чьи-то стенания позади, за головой, прямо раздражали. «И что за жизнь цепляются?» – думал он с неприязнью, и мысль, что хотя сам он не цепляется, но оставшейся частью надо как-то распорядиться, на время заняла его.
Казалось, кроме живописи – особенно для безногого, как он, – ничего уже не осталось, но он охладел и к живописи. Внешний облик вещей утратил значение, – за грубым фасадом скрывался иной, истинный смысл, и ради него лишь стоило что-то делать. Но смысл этот только чуть приоткрылся, – он не смог, не успел в него вникнуть, – и это сильно его томило. Томило и восхищало столь невместимым величием, переполнявшим сердце, что трудно было вздохнуть. Так же должна быть исполнена теперь его жизнь, думал он, глядя блестящими глазами в брезент потолка, и слезы слабости и восторга туманили все, что он видел. Недаром он возвращен в этот мир, недаром… Или вернулся – по глупости – сам? В любом случае, все так переменилось. Вглядываясь в голубоватый над головою туман, точно что-то хотел разглядеть в нем, он так силился вникнуть в что-то невидимое и важное, что голова его начинала кружиться…
Очнувшись в очередной раз и почувствовав чье-то прикосновение, он увидел склонившуюся над ним медсестру в белом, с блестящими глазами, тихо что-то шептавшую, и узнал вдруг в ней… Вику.
– Ты? – сказал он только.
– Илья, милый… – Она приникла к его лицу, целуя со слезами небритую щеку. – Родной мой… живой…
– Все хорошо, – сказал он тихо. – Не плачь… Все прекрасно.
Ее покоробило это слово.
– А Сережа погиб.
– Я знаю.
– Тебе уже сказали?
– Я видел… Видел, как он упал и разбился.
– Видел? Ты же там… ты был в завалах…
– Нет, я все видел. Я уже вылетел и много где побывал. И Сергея видел в его вертолете. Его сбил плазмоид.
– Ты это видел?! – воскликнула она с расширившимися глазами.
– И тебя видел, – улыбнулся, как будто сморщился, он.– Ты с сестрой какой-то разговаривала. Я расскажу потом… Ты как тут?
Вика присела на краешек койки, боясь задеть его больную ногу, и он заметил ее испуганный взгляд при виде этой пустой ноги.
– Я ничего. Но тут такой ужас… столько погибших…
– Какой ужас, Вика, – возразил он с тихой улыбкой. – Это самое прекрасное, что я пережил в жизни.
– Я не об этом, не… о воскрешении твоем. Я о смертях. Их столько…
– И я об этом. Какой же ужас, если были в тюрьме, а вышли на свободу? Погибшие – это освободившиеся. Я тебе расскажу…
– Ну, может быть, – соглашается она, чтоб не противоречить. – Умом я понимаю. Но в жизни… Те, что ушли, – может быть. Но для оставшихся – ужас и горе. Но что ж… что ж теперь… Мы вот выжили – и слава богу. Я так боялась, Ильюш… так боялась, что ты погиб! – Она наклоняется и частыми касаниями целует снова его щеки, лоб. – Я бы, наверно, не пережила…
Зоя, принявшая столь близкое участие в ее судьбе и приведшая в эту палатку, поглядывает издали на их встречу, не скрывая улыбки и слез радости. Вика почти зорова и переведена в общую палату, но не хочет оставить мужа, и Зоя ей в этом содействует.
– Если без осложнений, не так и долго, – утешает она, выходя вместе с Викой наружу.
– А могут быть? – встревожена та.
– Я говорила с хирургом. Все пока нормально.
– А так изменился! Худой такой… Правда – как из другого мира.
– А ты чего б хотела, – шутит грубовато Зоя. – Или такой тебе не подойдет?
– Ах, что ты! что ты!.. – благодарно обнимает ее Вика. – Я так рада!
Впервые после той страшной ночи увидев Илью, его усохшее тело и такое исхудалое, обросшее, родное лицо, только сейчас вполне поверила она, что он жив, и тяжесть горя, давившего все последние дни, отпустила ее. «Это ничего, – думает она об ампутированной ноге, – это ерунда. В наше-то время…» И представляет, как свезет его в Грустыньку, на деревенские молоко и мед, на чистый вольный воздух, и отойдет там, оздоровеет и дюж станет ее Илья, как Муромец… Как ласково примут его там мама, дед, все родные… «Какое странное, трудное счастье…» – поэтически заключает она о себе и о нем, и настоящее счастье светится в ее влажно-блестящих, потемневших от переживаний глазах.
«А Сережи вот нет…» – приходит ей вдруг, влага счастья обращается во влагу горести, и глаза набухают слезами. Как заботлив он был и бережен, как любил ее – и больше, возможно, чем сестру. Теперь, когда его нет, можно в этом сознаться, и она горько плачет – и о нем, и его любви, и такой короткой молодой жизни. Эти обильные, но уже прощальные облегчающие слезы она проливает поздно вечером, лежа в постели, и скоро затихает, вспомнив, что Илья видел, как разбился его вертолет. Что и ее видел и много чего еще… Значит, и Сергей? И он, возможно, повидал ее и простился, а теперь витает где-то и ему не так уж и плохо, как нам тут? Она успокаивается и засыпает с блаженной мыслью, что были оба мертвы, а теперь вот оба живы, и она тоже воскресла и оживает вместе с ними.