АЛЬФА И ОМЕГА
X
После нескольких хмурых дней с густо валившим мягким снегом этот вечер конца февраля выдался ясный, с легким морозцем и почти весенней звонкой далью. На прояснившемся небе загорелись и долго розовели на закате облака, и теперь меж их молочно-сизыми грудами ярко блестели звезды. Выйдя на площади из автобуса, Ланин пошел пешком, вкусно похрустывая утоптанным снегом и вдыхая всею грудью сладкий, как спелый арбуз, воздух.
«Какая глубь...» – вздыхал он восхищенно, поглядывая на небо и даже приостанавливаясь, когда не было прохожих. В такие минуты покоя и ясности, в отличие от друга Волхова, он восторгался не красотами мира, - его притягивали, наоборот, предметы отдаленные, размышление над которыми доставляло невыразимое и непонятное многим наслаждение. Ланин был из разряда людей, еще в детстве переживших искус уединения и меланхолии, привычка к углубленному размышлению была так же естественна ему, как шуту – смеяться, а неврастенику – плакать. В двенадцать лет он прочел найденные в отцовском шкафу «Исповедь» Руссо и «Диалоги» Платона, а на летних каникулах днями просиживал в школьной библиотеке, откапывая не читанные никем фолианты и благоговейно вдыхая их сладкую пыль… С юности накоротке став с Бэконом и Гете, Фурье и Гегелем, он никогда не смотрел на знаменитостей снизу вверх, а запросто, панибратски почти хлопнув гения по плечу, мог сказать: «э-э, друг, что-то ты не того…» Без всякой робости вникая в вопросы, над которыми бились великие, он частенько спорил с ними, предлагая свои варианты, и это было так же просто, как поспорить с Поляковым или с женой. Мир гигантов с их идеями был не только обыденным и своим, как для других собственная кухня, - он был для него реальней, чем своя кухня, семья и работа. И, обычно мягкий и уступчивый, не придававший никакого значения, что поесть или надеть, где спать или на чем ехать, в сфере идей он был бескомпромисен. И случись бы ему, размышляя, придти к выводу, что необходимо стать нищим или умереть, он без колебаний принял бы нищету и смерть…
«О, какая глубь…» – думал он, хрустя снегом и глядя на неподвижные, остро мерцавшие точки звезд, а перед внутренним его взором медленно разворачивалась гигантская космическая сфера из мириадов вращавшихся разнообразно галактик, состоявших из мириадов звезд и планет, так же роившихся и вращавшихся... Удивляло его не вечное это движение, а неистощимая сила гравитации, всё и вся заворачивавшая. Интуитивно он понимал, что источник ее – все та же энергия беспредельности… Но – как? каким образом?..
Он представил растущее, лучащееся во все стороны энергетическое солнце, достигшее, наконец, всей возможной своей полноты… Как князь Гвидон, запертый в бочке и росший «не по дням, а по часам», достиг, наконец, такой силы, что, упершись головой и ногами, «вышиб дно и вышел вон», так и эта энергия, достигнув зрелости, начинает вдруг истекать в две противоположные стороны… Но ее силы-лучи устремлены в четыре стороны света, и истекает она не прямо, а заворачиваясь в два новых энергетических вихря. Ибо каждый квант энергии движим не одной, а двумя силами: одна дает поступательное ускорение, другая – поперечная –его заворачивает. Вот причина вращения! Именно исход из центра создает вращение и новые центры! Но образуется при этом целый веер энергий – от сворачивающихся в точку до широко развертывающихся спиралей, между которыми – зона энергий замкнутых, кольцевых, которые и есть видимая материя…
Ланин ликовал. «Вовсе не материя и не масса, - думал он, - источник гравитации. Наоборот! Как раз преобладание в отдельных энергиях центростремительной силы и порождает материю. И противовес этой вселенской гравитации - вне материального мира! Он в противостоящих ей гигантских энергиях беспредельности, в абсолютной энергии всебытия, бесконечно развивающейся и создающей все новые и новые миры!..»
Как час назад Ланин недоумевал над тайной вращения, так теперь он недоумевал, как не понимал этого раньше. Впрочем, меняло ли это что-нибудь? Меняет ли что-то для человека, посеявшего на грядке горох, понимание, что земля не плоский круг на трех китах, а планета в одной из галактик? Для выращивания гороха - ровно ничего. Но для мироощущения - момент важный. Как знать, не оставит ли огородник свои грядки, чтобы изобрести звездолет?
Ничего не изменилось вокруг. Так же мягко похрустывал снег, плыли неприметно облака и мерцали загадочные звезды. Но, взглядывая на них, Ланин видел уже не гигантскую сферу мироздания из железно сцепленных силой гравитации звезд и галактик, а незримо объемлющие и пронизывающие ее блистающие спирали, сияющие облака и ослепительные солнца духовной вселенной...
- Послушай! – едва войдя и сняв в прихожей шапку, сказал он радостно Лене. – Я сделал открытие!
- Опять? – сказала она с печальной усмешкой. – Мишенька заболел.
- О!.. Что с ним? – встревожился Ланин, быстро раздеваясь. – Спит?
- Только уснул. Но температура, горит.
Все в нем опустилось, даже сердцу в груди стало тесно. Он прошел осторожно в спальню, посмотрел на спавшего с порозовевшим лицом и вспухшими губками мальчика. «Милый мой...» – подумал он с нежностью и болью и, вздохнув, тихонько вышел.
Настроение его совершенно упало. Наспех поужинав, он присел за свой стол, но заниматься не мог. Сделав несколько записей для памяти, вышел с сигаретой на лоджию. Что-то еще хотелось и надо было додумать, но мысль была заторможена и он никак не мог за что-то ухватиться.
«Ну да, вот это... – думал он вяло. - Привязанность к центру – это же ограничение. И умножение, создание новых центров – такой же необходимый момент беспредельности, как и саморазвитие. Энергия, умножаясь, саморазвивается уже как множество - как каждая единичка своего множества - до высшего единства своих сыновних энергий, образующего в результате единицу нового масштаба и уровня… Которая вступает затем в следующий цикл беспредельного саморазвития, - и несть этому конца…
Да, да, - думал он с грустью, - даже свой предел беспредельность порождает сама… Не надо грешить на материю, в ней нет зла. Какое зло в том, что Земля кругла и ходит вокруг Солнца? Какое зло в «черных дырах», втягивающих в себя все, даже свет? Они и не могут быть другими. Зло не в материи, а в открытых для саморазвития духовных энергиях, изменивших себе и вставших на путь застоя и регресса. Зло не в животности как таковой, а в перерождении и деградации душ, опустившихся до скотства. Зло не в земном мире, а в заполонивших этот мир падших духах и душах, подчинившихся эгоцентризму гомосов или, того хуже, низким дьявольским энергиям...»
Ночью Мишутке стало хуже, он поминутно с плачем просыпался, всегда беленькое личико его горело, и даже Ланин не мог его успокоить. Несколько раз он принимался носить его, обернув одеялом и бережно покачивая, и мальчик как-будто забывался, но едва опускали в кроватку, прохватывался опять.
- «Скорую», может, вызвать? – говорил он Лене.
- Что «скорая»... Пока приедут – утро.
Всю ночь в прихожей горел свет, и Ланин, дежуря у кроватки, не сомкнул глаз. Утром вызвал по телефону врача, сбегал в аптеку и оставшееся до ухода в институт время мучился, не зная, чем помочь, сам чуть не плача вместе с маленьким. А когда оделся, и Мишутка жалобно затянул свое: «Не уходи... побудь ся мою...» – в отчаянии просто сбежал.
Бледный, невыспавшийся шел он по белой улице, и разгоравшееся погожее утро с морозом, инеем и синим безоблачным небом было неприятно ему своим фосфорическим сиянием и нелепой праздничностью. Он порывисто вздыхал, как будто что-то все хотело и не могло подняться в нем, и сердце комом стояло в груди. Лишь часа через три, прочтя кое-как лекцию, позвонив домой и узнав, что врач нашел ангину, несколько успокоился и - потому, возможно, что был не рядом, - взглянул на все отстраненней.
Болезни мальчика он переносил мучительно, как беду, и убеждение его, что страдания во благо, не имело к этому отношения. Легко примиряясь с немощами взрослых, он не мог принять – не умом, а самим своим существом – страданий беспомощного человечка, не мог запретить сердцу тревожиться и болеть.
Но было и другое. Торопясь утром в аптеку, он слышал в какой-то квартире громкий, с надрывом, плач девочки, но почти не заметил его, как посторонний шум. И лишь сейчас подумал: «Как же это? Ребенок дорог мне не всякий, а свой?..» Это был очевидный эгоизм, та самая бездуховность, от которой так хотел избавиться, но ничего с собой не мог поделать и знал, что это не может быть иначе, пока они с Мишуткой – одно… Вполне сознавая, что от животного страха и боли за мальчика надо освободиться, он совершенно не представлял, как.
«Вот и самопреодоление твое… - думал он насмешливо. – Легко болтать о духовности… а ты исполни! Стать духовным без усилия невозможно… Но в чем это усилие? Заставить себя не сострадать?»
Ответ был на поверхности. Сострадай! Ни на йоту не ограничь себя в любви. Сострадай, напротив, вдвое и втрое больше! Не одному Мишутке, но и рыдающей той девочке. Не сострадание преодолей, а – его узость, убогость, ограниченность. Не намерением преодолей, а – действием… И не завтра-послезатра, а - сегодня, сейчас… Сию минуту!
Он сбежал с институтских ступеней, озираясь и желая сделать нечто немедленно. Искать долго не пришлось. У рынка, рядом с торговками, сидела на снегу, на грязной подстилке, темнолицая, нестарая еще южная женщина с завернутым в тряпицу ребенком. Сидела потупясь, ничего не прося, и такая же тупая покорность была на видневшемся из тряпок посинелом бессмысленном детском личике. Сердце его облилось. «Твой нездоров, - думал он, - но он в тепле и заботе, и врач только что осмотрел его. А вот этот несчастный...» Он достал из бумажника и вложил в озябшую руку женщины деньги, и тотчас, будто стыдясь, отошел. И устыдился своего стыда и того себя, что так беззаботно обходил порой чужое горе…
Маленький черноглазый оборванец привлек его внимание: чуть прихрамывая и подпрыгивая, он бодро шел куда-то мимо палаток.
- Чего ищешь? – спросил его Ланин.
- Ничего. – Мальчуган взглянул вопросительно. – Поесть чего-нибудь...
Ланин, завернув к палатке, купил колбасы, булку, каких-то конфет и, вложив в пакет, отдал ждавшему невдалеке мальчишке.
- Дядь, а на воду дайте!
Ланин дал ему на бутылку воды и, потрепав гавроша по шапке, быстро ушел по улице. Что-то как будто просветлело перед ним. Точно шора, отгораживавшая от невзгод мира, была откинута, и он не только все видел, но хотел и искал видеть. Его поразило, как много вокруг неприкрытой голой нужды, и как много, намного больше замкнутых равнодушных лиц. Но у него, он знал, уже никогда не будет такого лица…
Дома, не раздеваясь, он взял рецепты и отправился в аптеку. Мишутка лежал на диване с обвязанным горлом и слабо улыбнулся ему.
- Сейчас, дружочек! – помахал ему бумажками Ланин. – Я быстро!
И, странное дело, прежних страха и боли за него не было, как будто они растворились в заботах дня, или, может быть, сердце его стало шире и вмещало уже не одного Мишутку.