АЛЬФА И ОМЕГА

Ян Бресслав

ИСКУШЕНИЯ

                                                                                       Как больший братушечка   

                                                                                       Призадумался,

                                                                                       А меньший братушечка

                                                                                       В гусельки играл.

                                                                                       Во гусельки все играл,

                                                                                       Братца спрашивал:

                                                                                        - Да что же ты, братец мой,

                                                                                       Невесел сидишь,

                                                                                       Невесел сидишь, братушечка,

                                                                                       Призадумался?

                                                                                                      Казачья песня.                                

  I

      Жизнь Волхова шла невзрачно и скудно. Пейзажи, отвезенные в Москву, почти не покупались, готового же ничего не было, а главное, не было денег, и он работал в последнее время по ночам. Занавесив одеялами окна и включив две лампы – обычную и неоновую, сидел порой часов до трех-четырех. Борясь со сном, курил, пил кофе, но это не всегда помогало. Иногда, прохватившись от дремоты, обнаруживал себя с уроненной головой и кистью, иногда мазал что-то со слипающимися веками, и все потом приходилось поправлять. Однажды, заподозрив, что дело нечисто, стал крестить глаза, и – удивительно! – сон тотчас улетучился, голова прояснилась. «Да разве можно, - думал он, - отогнать сон крестом? Это ж бесы меня дурманят!»   

       Шел третий час, он заканчивал «Майский дождь», оставалось пройтись по траве и луже на переднем плане. Вдруг страшный грохот на чердаке, над головой, потряс его, он вскочил и замер с остановившимся взглядом. Потом быстро выключил свет и недвижно, тихо стоял, ожидая, что дальше. Но ничего не произошло. Недоумевая, он решил оставить работу и лег. «Может, коты что-то сбросили, - подумал он. – Завтра посмотрю».      

        Но поспать до рассвета не пришлось. Проснувшись отчего-то, почувствовал перед самым лицом смрад. Мерзкую, едкую, незнакомую эту вонь нельзя было сравнить ни с чем. По какой-то ассоциации он подумал о «капут мортууме» - фиолетово-лиловой. Ошарашенный, вспоминая случаи из житий святых, быстро и размашисто стал крестить перед лицом воздух. Смрад развеялся. 

       «Ну, как их отрицать, если – вот они! – с гадливостью думал Волхов. – Нельзя же не верить самому себе!»

       Он встал, покрестил топчан и все четыре стороны, потолок и пол. Стало холодновато, он наклонился за полушубком и вдруг опять ощутил тот же смрад. И стал с отвращением крестить шубу и угол под стулом, куда скрылся мерзкий дух.

       «Значит, - размышлял он, - какая-то куча смрада, вонючий какой-то бес шныряет тут вокруг меня, как хочет... О, мерзость!.. о, пакость!»

            Он долго не засыпал, карауля и прикрывая лицо ладонями, и задремал лишь к рассвету.

            Утром слазил на чердак - холодный, пыльный, с наметенным по углам снегом. Старые почернелые доски, ржавая кровать, сломанные лыжи, тряпье и ветхий хлам в раскрытом рваном чемодане да огромный деревянный ящик непонятного назначения. Не было ничего, что могли бы сбросить, да еще с таким грохотом, коты. Разве этот ящик? Но его и человеку трудно поднять; к тому ж, откуда он мог быть сброшен? Да и от хозяйской половины чердак отгорожен досками. В полном недоумении он спустился вниз, собираясь распросить Марию Ивановну, но постеснялся: к чему ее еще беспокоить? Не было никаких признаков, что шутка дьявольская, но это и не имело значения. «Чья ж еще? – думал Волхов, вспоминая свой ночной испуг, и ему было стыдно. – Вот дурень, - укорял он себя. – В таких уже переделках бывал, что как еще не издох, удивляюсь... Чего бояться? Помереть - так по божьей ведь воле и в положенный срок... Чего бояться? Абсолютно нечего!» И ночное происшествие перестало его волновать.

            Но оставался трудный денежный вопрос. Можно было сэкономить что-то на еде, хотя и без того ел он немного и, случалось, сидел даже без хлеба. Но надо было платить за мастерскую. О том, чтобы взять у жены или занять у Ланина, не могло быть и речи.

            Попавшаяся на глаза вывеска ломбарда навела на мысль что-нибудь заложить. У жены, он вспомнил, валялись какие-то старые кольца. Он обшарил дома шкафы и в одном, в коробочке с безделушками, нашел подходящие колечки: рифленое, когда-то купленное им Тоне и не ношенное, и старое бабушкино, с красным камешком. «Не краду же я, - убеждал он себя. – Через месяц выкуплю, даже не заметят...»

            Но прошел месяц, а денег не было не только на выкуп, но и на проценты, чтобы продлить залог. Волхов решительно не знал, как быть, и ступал, казалось, по самому краю, рискуя сорваться. Горькие, жуткие даже мысли приходили ему в такие минуты. Вся прошлая жизнь казалась бездарным, напрасным, бессмысленным существованием. Другие к таким летам успели уже реализоваться и сделать главное, - а он? Настоящую, со смыслом, жизнь только-только начал, - но как? Разве эта жалкая борьба за выживание и есть жизнь, какая ему нужна? Разве эти пейзажи на потребу обывателей – то, что он и должен делать?..

            Он быстро шел по улице, подняв от ветра воротник, хлюпая по снежной каше промокшими ботинками, и пытался что-нибудь придумать; в застылую голову ничего не приходило, и все вокруг было отвратительно, уныло и мерзко. Нестерпимо гадки были погода, улица, прохожие. Тупые лица встречных, неуклюжие их движения и бессмысленные разговоры были так безобразно пошлы, что он не мог их видеть – и не видел, не смотрел, и весь этот жалкий мир был ему ненавистен и безразличен. Забредя на рынок и толкаясь по барахольным рядам меж развязных деловитых торгашей, как меж деревьев в лесу, он подумал, не позвонить ли еще раз в Москву, и хотел уж идти, но кто-то его окликнул.

          Это была Алина, продававшая женские сапожки, - давнишняя знакомая, с которой он нередко встречался при поездках в Москву. Волхов остановился, закурил с нею и, морщась от секшей в лицо крупы, вяло и  неохотно отвечал что-то, не различая мелькавших мимо лиц.

            - Ты что такой? – заметила она его настроение. На худощавом лице ее играл румянец, глаза блестели.

            Волхов неопределенно махнул рукой.

          - Так, проблемы...                                                     

          - Много надо? – спросила она с улыбкой. – Возьми у меня.

            Он взглянул с недоумением и вдруг понял, что это спасение. Но брать так вот, у случайной знакомой... Он замялся и покраснел.

            - Да нет... Ну, если полтинник только...

            - Вот сумма! – засмеялась Алина, расстегивая на поясе кошелек, и, поскрипев пачкой сотенных, подала ему две.

            - Зачем, хватит полтинника! – не брал он.

            - Да не ломайся! Не было бы, не дала б.

            - Ну, спасибо! - пробормотал Волхов. – Очень выручила.

            - Спасибом не отделаешься! – засмеялась та.

            Потоптавшись немного для приличия, он поспешил в ломбард и, продлив залог, забежал оттуда домой.

            - И папа наш к обеду! - сказала Тоня, выглянув в прихожую.

            - Ваш обед – не наш обед… - пошутил Волхов.

            - Ну, почему, салат есть, картошка.

            - С кем это Анька? – спросил он, услышав в кухне голоса.

            - Да с Машей... поганка…

            - Что такое? – Волхов понял, что у мамы с дочкой очередное недоразумение.

            - Да ботики ей купила. С мокрыми ж ногами ходит… Так не такие, видишь!

            - Ну, что за проблема. Сдать, наверное, можно.

            - Нет, обидно же! Только глянула: да ты что мне принесла...

            - Девчонка же… – сказал Волхов примирительно. – Вспомни, какой ты была.

            - Я? Я слова против матери не сказала! Матери грубить – ты что! А эта негодница...

            - Ну, погорячились. Не принимай всерьез. Ты умнее, прости ей.

            - Ни за что первая не заговорю!

            Волхов прошел на кухню. Маша, плотная румяная девушка, тут же встала, здороваясь, но он усадил ее.

            - Сидите, сидите, не помешаете! Разве я вам...

            - Что вы, Олег Федорович! У нас нет секретов. Аня фильм вот рассказывает.

            Дочка многословно и сбивчиво, как всегда, рассказывала новую голливудскую страшилку.

            - Скажи, пап, что привидения на самом деле есть! - обернулась она к отцу. – А то Маша не верит.

            - Есть, - сказал Волхов, положив себе салата и стоя с тарелкой у плиты. – Но не такие, как их показывают. Это выдумки все, ужастики для детей, фантастика дешевая... А на самом деле они проще и страшней.

            - Еще страшней? – удивилась Маша.

            - Не ужасами страшней! А что как раз без ужасов, неприметно и обыденно даже... Страшно не то, что уроды и чудовища, а что мы смотреть на них бежим. А те, что это сделали, набивают карманы! Не в чудищах выдуманных нечистая сила, а в авторах, что пляшут под ее дудку и заражают ею других.

            - Но есть же и настоящие привидения? – настаивала Аня. – Ты сам говорил!

            - Да, есть и настоящие. И те, кому надо, их видят. И у одних от этого страх, а у других смелость. А вас вот устрашают фантомами, чтоб, забавляясь, вы впускали настоящую нечисть…

            - Да ну тебя! – отмахнулась Аня. – Все к одному сводит, - со смехом повернулась она к Маше. – Я тебя прямо спрашиваю: есть или нет?

            - А я прямо и говорю: есть! – улыбаясь, отвечал с некоторым азартом Волхов. – Но это не то, что вы думаете. Дьявол не показывается в настоящем виде, а маскируется, чтобы думали, что его нет! Люди воображают его остряком Мефистофелем или проказником Воландом, и он очень этим доволен. А в действительности он страшен! Я не о внешности, он может принять любую. А страшен нечеловеческой злобой, ненавистью, недобротой к людям. Добродушные острячки и клыкастые чудовища – это сказки для неверующих и легковерных...

            - Ах, ну понятно, понятно! – остановила его с легкой досадой дочь. – Ну, так этот вот... – обернулась она подруге, с трудом восстанавливая нить рассказа, - которого там поймали...

            - И почему так притягивает, не понимаю, эта чертовщина? А не свет бога? - проговорил сам с собой Волхов. – Чем муть всякую смотреть, взяли бы вон книжки…

            - Опять ты со своим богом! – сказала, войдя, Тоня, неожиданно принимая сторону молодых. Он давно заметил, что жена и дочь стыдились, когда он заводил при гостях разговор о религии, как будто принижая их этим до малограмотных церковных бабулек.

            - И со своим, и с твоим! – несколько задетый, возвысил он голос. – Бог один, и не может так быть, чтоб с одним он был, а с другим нет. Только я признаю его и люблю, а вы не признаете и не любите! Потому что вы – блудные дети, забывшие отца! Но хлебнете горюшка – вспомните... 

            - Ну, завелся... – негромко с усмешкой проговорила Аня, глазами показав Маше на дверь. Они встали и, пересмеиваясь тихонько, вышли.

       - Убегают уже от тебя, неужели не понимаешь? – сердито сказала жена. – Ты думаешь, всем это интересно?

            - Да они сами спросили, - оправдывался он смущенно. – Не лез я в их разговоры.

            - Слышала я, что спросили!

            - Ладно, я вообще молчать буду! – Он дожевал молча свой салат. «Хорошо еще, про кольца не знают, - подумал с беспокойством. – Совсем бы съели!..»

            Аня подняла трубку зазвонившего телефона и с улыбкой: «Друг твой!» – подала отцу. Звонил Ланин.          

          - Я из института... Хотел заглянуть по дороге. Выясняю вот, где обретаешься…     

          - А! Уже иду! – обрадовался Волхов. – Одеваюсь! Через пять минут - у спорттоваров!

       Слякоть и мерзкая погода не казались уже так отвратительны, как час назад. Но теперь его одолевали невеселые мысли о семье. Жена и дочь не понимали и, наверное, никогда не поймут его. «А сам я? – думал он. – Я могу спать на полу и оставаться день без хлеба, да еще и радоваться такому стеснению… Но мне больно, если бы в таких условиях оказались они. Мне осточертела поденщина живописи, но я вынужден ею заниматься, чтобы у дочки были хлеб с маслом и ботики… Хотя и это не всегда получается... – признал он с презрением к себе. – Я не сплю с женой, и она вполне могла б завести кого-нибудь, но мне, узнай я, будет больно, как будто посягнули на мое... Им вот неприятно, что я говорю о боге, им дико мое затворничество, как будто я делаю что-то стыдное … А я хочу лишь быть собой!»

     - Ты, как Сократ, ныне… - пошутил Ланин, сойдясь и с улыбкой пожимая холодную руку хмурого Волхова. Сам он после удачной лекции был весел и ироничен.        

            - Погода... – отвечал тот неопределенно. Но постепенно разговорился и высказал невеселые свои мысли.

            - Да, да, это так… - согласился Ланин. – Ты заметил, что Христос, говоря о разделении, всегда говорил о семье? И когда к нему пришли мать с братьями, сказал: «Матерь Моя и братья Мои суть слушающие слово Божие и исполняющие его». Каково? Для Христа нет семьи в земном смысле, он признавал только духовное родство. И если Богородица так ему близка, то потому, что близка и духовно. Верно? Земная семья – это гнездо, рождающее плотских гомосов. А если человек рождается и духовно, то несовместимость просто неизбежна, как всегда между материей и духом… Согласен?

            - Похоже... – согласился смутно Волхов.

            - И потому так старательно обходит это духовенство, - заключил Ланин неожиданно.

            - Это почему?

            - Ну, как... Посягнуть на земную семью мог Христос, а они тут с какого боку?

            - Да что тебя, не понимаю, возмущает?.. Сам же говорил: церковь эта была и будет…

            - Именно! Но они же молчат, что званные! Они-то выдают себя за христиан подлинных… а всю свою гомосную плотскость и узость – за святую истину христианства! Вот в чем подмена! Но ты прав, оставим это... - согласился примирительно Ланин. – Бог с ними! Вот семья и отречение – это серьезно. У меня у самого, как подумаю, сердце болит. Не созрел, значит, не готов… Бездуховен еще, брат...

            - А подумывал?

            - Да как... Отречение духовное – бесстрастно, покойно, радостно… Человек не мир ведь отрицает, а себя в мире. Не семью свою, а себя в этой семье. Как созревший желудь, что падает с дуба. Мог ли он вырасти без его ствола, ветвей, листьев? Нет. Но ему необходимо, он обязан оставить и древо, и ветку, на которой вырос, чтоб расти и развиваться дальше. Потому что он уже - не их, он – иной, он родился уже как новое семя, у которого другие, чем у них, путь и будущее...

            Волхов шел, не возражая, потупясь, несколько времени оба молчали.

            - И знаешь, - заговорил опять Ланин. – Теперь, поняв природу гравитации, я как-то иначе смотрю на мир и на материю. Она – необходимая фаза бытия. Материя и дух – антиподы, но не уничтожают, а лишь преодолевают друг друга. Как воздух рвется из толщи воды вверх, в свою стихию, так и дух хочет вырваться из оков материи. Не материю отрицает дух, а свое рабство у материи! Разве потому монахи удручают  плоть, что она это заслужила?           

            - Да нет! – улыбнулся со знанием дела Волхов. – Она просто мешает, она им лишняя...

            - Вот! Как цыпленку, развившемуся в яйце, мешает скорлупа, и он ее расклевывает, чтоб выбраться на свет. Но из этого ж не следует, что надо раскалывать все яйца подряд, так? Скорлупа мешает птенцу, а не яйцу. Подвижник, отказываясь от семьи, имущества, благ и ограничивая себя минимумом, уменьшает этим массу и ослабляет гравитацию, - это необходимо ему для духовного новорождения, как и разбивающему скорлупу цыпленку… Но скажи всем, что это общее правило, духовный закон, что где нет самоотвержения ради саморазвития, там нет духа и духовности, а лишь пустой гомосный треп, - тебя не поймут, засмеют, станут пальцем показывать, и ты будешь первый им враг! А уж домашним своим и подавно! И это не может быть иначе. Ибо закон духовный – для тех, кто может понять его и принять. Так что, - Ланин положил другу руку на плечо, - не надо, друже, шуметь, и доказывать и метать бисер перед свиньями... Делай свое молча, вперед зная, что и не поймут, и врагов наживешь, и изгонят... Всегда так было! Таков путь духа на земле! «В мире гонимы будете», - сказал Христос ученикам. Так ведь?

            - Да, да... – соглашался Волхов. И семейная его ситуация уже не казалась так тяжела, как недавно, - наоборот, теперь ему казалось, что странно было бы, если б все складывалось по-иному.

<=

=>