АЛЬФА И ОМЕГА
Ян Бресслав
КРЕСТ ВОЗНОСЯЩИЙ
Совершенство духовного закона
сокрыто в кресте Христовом.
Марк Подвижник.
I
Все лето Волхов занимался пейзажами, оставив всякую другую живопись. И вдруг, совершенно для себя неожиданно, загорелся новой большой картиной. Тема была религиозная, и он хотел посоветоваться с кем-либо из священников. Проще всего было съездить к отцу Прокофию в монастырь, и вечером он ему позвонил.
- А, брат Олег! – удивился и обрадовался настоятель. Но в приеме отказал. – Болею, - сказал он. – Лежу и не принимаю никого. Вот когда встану, через недельку-другую...
Ждать две недели было невтерпеж, и Волхов попытался спросить кое-что по телефону.
- Чем занимаюсь? – говорил он. – Да так... Думал, серьезного ничего уже не буду писать, но... Не получается духовные темы обойти. Это же можно?
- Почему же нет, можно, - глуховатым голосом отвечал отец Прокофий. – Но не впадай в высокоумие, на примерах показывай.
Волхов смутился.
- А у меня не пример... а сам Христос. Но не икона, конечно, нет!.. – торопливо говорил он, боясь, что отец Прокофий зарубит идею на корню. – В центре, понимаете, распятие, Господь на кресте… Но не это главное. А то, что за этим, распятым на кресте, Иисусом – Христос, так сказать, духовный... Тот, духом и силой которого совершен этот подвиг самопожертвования. И этот Христос тоже с раскинутыми в строны руками... понимаете? Он больше, шире самого распятия. И он радостен, и сияет, и источает свет... и руки его раскрыты для объятий, в которые он приемлет всех, весь мир... Вот... такая вот идея… – Волхов замолчал, ожидая, что скажет настятель, но тот не отвечал. – И вот я думаю, - заговорил Волхов, запинаясь, - могу ли, смею ли я... Имею ли право?
- Мысль хорошая, - сказал после продолжительного молчания отец Прокофий. – Одно скажу: выше, чем тебе дано, не напишешь.
- Я понимаю! – воскликнул взволнованно Волхов. – Об одном только думаю: хватит ли сил?
- А ты не думай. А молись, чтобы дал Господь силы.
Короткий этот разговор взволновал и вдохновил Волхова. Положив трубку, он подошел к иконке Спасителя, в левой руке держащего Евангелие и благословляющего правой, и, перекрестясь, прошептал: «Господи, помоги! Вразуми, научи, укрепи! Дай, Господи, сил любить всех... любить той любовью, которая взвела тебя на крест голгофский...» Он шептал с таким чувством, трепетом, блеском во влажных глазах, точно перед ним был живой Иисус.
Так же вот, во время молитвы перед этой иконкой, явился ему замысел картины. Глядя в светлый лик Спасителя и медленно выговаривая слова «Символа веры», он заметил вдруг, что Христос не просто живо на него смотрит, но и сам как бы живой, и сияние вокруг головы – подлинное, живое, все усиливающееся… Впечатление было так сильно, что он, глядя во все глаза, умолк. Сияюще-радостный, объемлющий мир Христос, встававший из-за голгофского распятия, предстал ему вдруг так ярко, что он понял: не написать это нельзя.
Вначале не было ничего кроме этого восхитительного образа. Но чем больше он думал над ним и над тем, как это сделать, все яснее становился и смысл. Он был глубок и прекрасен, и Волхов понял, наконец, что его осенила счастливая идея.
Наметив приступить завтра же, он ушел в мастерскую и, улегшись на свои доски, долго не спал, обдумывая предстоящую работу. Мысли роились. Глядя широко открытыми глазами в темноту, он видел грубую, слабо освещенную перекладину, поникшую, в терниях, голову с бледным, в бурых подтеках, лицом, худобу желтых, с вздувшимися венами, рук, и этому, так хватающему за сердце, лику скорби так контрастен был второй – светлый, лучисто-сияющий, источающий бесконечную радость любви...
«Полотно большое надо, - думал Волхов. – Метра два на полтора минимум...» Он вспомнил, сколько у него осталось холста. И тут внимание его отвлекла странная фигура, которую он все время чувствовал боковым зрением, - стоявшего в профиль и как бы прислушивавшегося цыгана или, скорей, некую помесь цыгана и гориллы, - неуклюже-коренастого, губастого, с низким лбом и черным, словно обгорелым, лицом. Постепенно дошло до него, что это не плод воображения, а в самом деле стоит и вслушивается в его мысли демон. Как-будто поняв, что обнаружен, цыган-горилла зашевелился и стал удаляться, Волхов успел лишь перекрестить его раза два в спину.
«Вот как! – думал он удивленно. – Что ж, этого следовало ждать. Теперь насядут...»
На месте удалившегося гориллы появился ряд плотно сидевших на длинной скамье и смотревших на него насмешливо-ехидных подростков.
«Ну, бесенята!..» – пробормотал с негодованием Волхов и несколько раз перечеркнул их размашистым крестом. Ребятишки стушевались и исчезли.
Утром, собрав все наброски, он вынес на веранду стол и на большом плотном листе стал делать эскиз пастелью. Когда-то он писал и пастельные портреты, а теперь хотел лишь уяснить тон и колорит. В открытую дверь веяло свежестью влажных цветов и зелени. Но солнце уже припекало, изумрудные мухи, звеня, садились на горячий подоконник и так же стремительно исчезали. Таня вышла на огород, и Волхов, улыбаясь, помахал ей испачканной карандашиками рукой.
«Что такое распятие? – думал он, быстро набрасывая по каштановому подмалевку контуры креста и тела. – Это страдание... Нет, так слишком ярко, потемнее взять... «От шестого же часа тьма была по всей земле до часа девятого». Это и хорошо, что фигура не освещена, подчеркну рефлексами... Но разве распятый Иисус – только страдание? Это подвиг самопожертвования. Это блеск, сияние, солнце беспредельной любви, на время затмившей свет дневного солнца. Но вид изможденного тела, взятого страданием смерти, этого не передает. Подлинный Христос – не смерть, а воскресение. В нем – «жизнь с избытком», и проявляется она не только по выходе из гроба. Но сразу же, в самый момент мучений! Распятый Иисус –видимый факт материального мира. Духовный же невидим. А в духовном мире смерть Христа – это его новое рождение, воскресение, вспышка гигантской силы, сияние и радость победившего духа, излияние океана божественной любви!.. Вот что я должен показать!» - думал он, и торопливые пальцы его дрожали от волнения, кроша хрупкие карандаши.
Волхов не раз уже переживал волнение и озноб восторга от волшебного замысла, но по опыту хорошо знал, что после исканий и пота кропотливого, упорного труда результат едва ль даст желаемое. Всякий раз это повторялось и, видимо, так должно было быть. Он еще не встречал мастера, вполне довольного своей работой. Однако этот замысел был так важен и ответствен для него, что «не дотянуть» было недопустимо.
Часа за три набросок был готов, он прислонил картон к стене и долго рассматривал, подсаживаясь иногда и где-то затирая, поправляя, обновляя. Вопросов было множество. Христос за распятием слегка размыт, воздушен, - он весь из света. Но это не облегчает. Каким должно быть лицо? Как выразить радость, не затрагивая черт, не касаясь даже уголков губ? Все - в глазах. Одни глаза лучатся, источая бесконечную любовь. А сияние? Только ли вокруг головы? И не однообразно ли ровное золотистое свечение? Но, с другой стороны, это и не лучи... Все решится, конечно, в процессе… Но непрерывная внутренняя работа уже началась и занимала его без остатка.
В сарайчике, раздевшись до пояса и забыв про еду, он несколько часов пилил, строгал и сколачивал подрамник, потом взялся натягивать холст, ухватывая за края побелевшими от напряжения пальцами и вбивая гвоздики. Но привычная работа не отвлекала от мыслей, и часто, бросив инструмент, он возвращался на веранду к эскизу. Надеясь еще засветло загрунтовать, торопился - и все ж не успел. «Да куда я гоню, не на заказ же…», - остановил он себя и, уже не спеша, стал делать на большом белом листе рисунок углем. Ему пришло вдруг на ум, что и эта работа - в прежнем его стиле «энергоживописи». Ведь Христос за распятием – духовная, энергетическая сущность. Но разве это противоречит христианской традиции? Мало ли икон, изображающих доступное лишь духовному зрению? Видимы ли, к примеру, ангелы? Нет, все правильно... Если слепому чукче дать в руку розу, оценит ли он цветок? Ощутив аромат, постигнет ли он всю его прелесть, не видя цвета и его нежнейших переливов? А люди, воспринимающие мир в грубой телесности, без энергетической составляющей, не такие же и еще большие слепцы? Не в том ли и смысл искусства, чтобы открывать человеку зрение духовное?..
Скрипнула калитка, и Ланин с оттягивавшим руку пакетом прошел мимо окна.
- Не понял! – подозрительно, здороваясь, уставился Волхов на пакет.
- Да пиво, пиво!.. – успокоил Ланин. – Или некстати?
- Еще как кстати, - возразил Волхов. – Не представляешь даже, как! – Ему не терпелось посоветоваться с другом.
- Что-то новенькое? – приятно удивился Ланин, пораженный размерами холста. Он взял картон и, держа в вытянутой руке, долго его рассматривал.
- Только набросок... – торопливо, блестя глазами, объяснял Волхов. – Тут не почувствуешь всего... Но смысл ведь понятен, да?
- Смысл очевиден, - проговорил медленно Ланин. – Смысл прост и прекрасен… да. Настолько ясен, что подразумевается сам собой и даже не удивляет… Знаешь, в чем сила этой картины? Если сделаешь, конечно… В исполнении! Не смысл поражает. А этот контраст между физической смертью и силой, сиянием живой любви... Вот о чем постарайся!
- Я понимаю.
- Постарайся, друг, постарайся! Это того стоит. Я, честно, не ожидал… Молодец!
- А давай тут, не пойдем в дом, - проговорил оживленно Волхов. Он быстро освободил стол, принес чашки и разостлал газету. Ланин уже разламывал на ней сушеную щуку.
- Хорошо, - сказал он, отхлебнув и не сводя глаз с этюда.
- Конечно, - согласился с улыбкой Волхов, поджаривая зажигалкой пузырь.
- Как ты назвал?
- Никак пока… Какая разница?
Ланин раздумчиво пошевелил бровями.
- Знаешь, - сказал он. - В распятии видят поругание и страдание Иисуса. И в этом нет никакой радости. Радость, праздник и вообще вся суть – в воскресении, когда тело исходит из гроба. Но нет! Самое главное – и ты правильно это показал – на кресте, в самом распятии, в момент величайшего подвига самопожертвования. Если б не было крестной жертвы, не было бы и воскресения. Крест потому и животворящий, что как раз на кресте источена божественная энергия. Именно сам крест и есть путь в небо! Разве не так?
- Ну да, - согласился Волхов, сгребая в сторону кости и чешую. – Согласен.
- Согласен! – засмеялся Ланин. – Да ты не понял! Это и бабка любая скажет, что крест животворящий, потому что Христос на нем распят. А я спрашиваю: почему крест, а не другое что? Ведь и камнями тогда побивали, и сжигали, и головы отрубали. А Христа случайно разве казнили распятием? Отвечаю: нет и нет! Ничто не случайно у бога, а тем более, если касается Христа. Так и предопределено было, чтоб на кресте. А почему?
- Я слышал, - сказал нерешительно Волхов, - что крест – это как бы антенна...
- Может, и антенна. Вообще, смысл его многозначен… Но я о том, что крест – образ Сына изначально, от вечности. От вечности! – вздел Ланин палец. – Я, представь, пришел к этому сам… Но, оказывается, это известно давным-давно! Марк Подвижник, к примеру, говорил, что в кресте выражен духовный закон. А другой Марк, старый монах один, из сострадания к распятому Христу бросил свой крест наземь и стал его топтать. И слышит вдруг голос: «Зачем ты осквернил мое знамя, мое земное ложе? Мою высоту небесную, глубину земную и широту в бесконечной вселенной? Мой крест, на котором я вознес человечество от земли на небо? Встань и смотри». И Марк увидел вдруг бесконечную вселенную, обратившуюся в сплошной свет, и земля там – только точка, а вдали – по всему пространству – простирается крест из мягкого приятного света. И тут явился ангел и сказал Марку: «Крест – образ вселенной. Он – история всего сущего с первого мгновения творения. Могуществу его нет пределов ни в высоту, ни в глубину, ни в ширину, что изображается четырьмя концами креста»... – Ланин, замолчав, пристально смотрел в лицо Волхову. Уже смеркалось, тени стали гуще, глубже, и от матового потного блеска худое лицо Олега казалось бронзовым. – Ты постигаешь, какая глубина, какая бездна смысла? Всесторонность, изображаемая четырьмя концами креста, это же образ закона динамического равновесия, равнодействия, фундаментального закона неуничтожимости энергии! Но это – только часть! Духовный смысл, я говорю, многозначен. Павел Флоренский заметил, что движение крестного знамения, устремившись к цели, потом себя же отрицает, перечеркивает. Но на самом деле равновесие отрицается уже односторонним движением вниз! И оно тут же перечеркивается поперечным, и крест, таким образом, – это отрицание отрицания, восстановление утраченного равновесия, движитель саморазвития, то есть подлинная энергия беспредельности!.. Крест христиан – еще не равноконечный крест духа, но именно этим крестом самопреодоления достигается духовная всесторонность! Улавливаешь?
- Сильно ты это... того… Очень уж закрутил, - поморщился с мягкой улыбкой Волхов. При всем уважении к философии и к Ланину, он плохо переносил отвлеченные и сухие, а тем более заумные рассуждения.
- Ну, а если попроще, крест – это крест энергетический, крест двух сил: центростремительной, или предела, и поступательной, или беспредельности. Он и есть мирообразующий крест, создавший эту вселенную. Путь из земного мира в мир беспредельности есть крест самопреодоления, подвиг жертвенной самоотдачи, явленный людям Христом. И в этом смысле он – знак победы жизни над смертью!..
Ланин, встав, возбужденно прошелся по узкой верандочке и вдруг порывисто простер к Волхову руку.
- Ты думаешь, что Христос – это Иисус из Назарета? Нет! Это явленные людям путь, истина и жизнь духа, восходящего от земли к Отцу, весь смысл и значение которых - в огненном кресте голгофского распятия! Христос – это воплощенный крест, они неразделимы! Подлинное воскресение и вознесение Иисуса произошло на кресте, и потому-то за Иисусом, во плоти страдающем на деревянном кресте распятия, - сияющий, источающий любовь и свет Христос, возносимый этим крестом в царство духа! Ведь так? Ты же это хотел показать?
- Ну да, конечно... – сказал Волхов, удивляясь напору Ланина и неожиданному смыслу, открывшемуся в его картине.
- Ну, и где он у тебя – духовный крест, знак Сына божьего? Где?
- В смысле...
- Да! Тот светящийся вселенский крест, который показан был монаху Марку! Где он? Почему, изобразив деревянный крест распятия, ты не показываешь креста главного – креста духовного воскресения и вознесения?
- Ты хочешь сказать...
- Да! Именно!
- Его тоже? Чтобы на фоне, да?.. – поняв, оценив и волнуясь, быстро проговорил Волхов. – Но я не думал сначала... И размер...
- Да что размер? Ничего не надо менять. Только не одно сияние сзади, но и крест. Светящийся крест из лучей, понимаешь?
- Да я думаю всё...
- А что думать? Я тебя понимаю: цвет, форма, как подать... это конечно. А знаешь? – оживился вдруг Ланин. – Ты читал же об Андрее юродивом? Помнишь его видение в раю? Он видел там огромный крест, похожий на радугу. Это о чем-то тебе не говорит? Может, и не в полном смысле радужный, но как бы намеком... а?.. Радуга – это же весь спектр, вся полнота! Тут огромный смысл! Но – нет и нет! – перебил он вдруг себя, махнув досадливо рукой. – Абсолютно не вмешиваюсь! Абсолютно!.. Извини!.. Я подумал только и сказал... Могу же я сказать?
Возбужденный своим порывом, потирая руки, он все топтался перед окном, всматриваясь в розовеющее за темным садом небо и с трудом отвлекаясь от овладевшей им мысли. Стояли уже густые сумерки, две звездочки мерцали над крышей сарая, пахло дикой мятой, и какая-то пичужка пробовала тонкий голосок в вишеннике.
- Да это ж соловей! – догадался он радостно, почувствовав вдруг всю прелесть этого вечера, и оглянулся с улыбкой на Олега.
Тот сидел, блестящими круглыми глазами уставясь на закат, но, кажется, не видел его и лишь кивнул слегка на слова друга, покачивая забытою в руке чашкой. И тут острое чувство неповторимости и красоты этого мгновения, дружеского их разговора с высоким его смыслом, в прелестном обрамлении розового заката, дикой мяты и соловья, томительно пронзило Ланина. Счастливый этот миг, он знал, не забудется им никогда...