АЛЬФА И ОМЕГА
III
Недели две Волхов сидел над картиной не разгибаясь, настроясь на долгий кропотливый труд. Радостное и медленное письмо это утомляло и выматывало. Начав с крупных планов, с большого светящегося креста и сияющего лика Иисуса, он оставил их, едва начав, ибо невозможно выразить радость победы, не пережив подвига.
Распятие, хоть это было слабо освещенное и почти монохромное пятно на холсте, давалось особенно тяжело. Он предвидел, что работа будет нервной, но не думал, что до такой степени. Одно дело – пейзаж, другое – портрет, иное – Иисус… Он осторожно, почти благоговейно касался кистью выступавших из-под кожи ребер, как будто мог причинить им боль. Он тихо плакал, смахивая грязными пальцами слезы и сморкаясь в подвернувшуюся тряпку, прописывая поникшее скорбно лицо с ржавыми пятнами крови на потном лбу, и вдруг непрошенные рыдания обрывали работу, и несколько минут, бросив кисть, он глухо трясся, ткнувшись в угол рамы...
Тяжело было и от непрерывного вражьего давления, в последнее время усилившегося. К головной боли, схватывавшей порой, как клещами, и не поддававшейся таблеткам, он почти привык и иногда снимал ее, продолжительно крестясь. Появились боли в спине, иногда знобящее чувство холода сжимало поясницу. А то вдруг остро и неприятно поражали какие-то ледяные бляшки… Оставив кисть, он долго с молитвой крестился, но чаще, с трудом пересилив себя, продолжал работать, шепча: «Так и надо, так тебе и надо!.. Мерзость к мерзости липнет... Что заслужил, то получил».
Вспомнилось записанное когда-то в группе: «Никто не вправе вмешиваться в мои дела. Я сам выбираю исполнителей, кто нравится. Что заслужил, то получил. Это не дар, а расширение возможностей»... Теперь в этих словах он прочитывал другой смысл. О каких исполнителях речь? Тогда он думал, что о его преследователях. Но разве ж тогда выбирали их? Выбор был между ним и Зотовым. На что и последовало: никто не вправе вмешиваться, я сам выбираю исполнителей... Исполнитель – это он, Волхов. Выбран был он. Для чего? Он хотел писать «Вознесение Иисуса», близкое, он думал, к правде. И, сознавая дерзость замысла, все твердил: «Боже! Если это можно сделать, помоги мне. А нельзя - не дай мне...» И вот – бог не дал: внезапное это наваждение все смешало, отбив охоту живописать...
О, наивный, слепой дурачок! Думал, вот явятся тебе новые формы, новое видение… А было лишь гнусное нападение бесов! Господь попустил их… возможно, как раз за гордость и дерзость. Но разве помешал остаться собой? Даже в монастырь не увел… «Это не дар, а расширение возможностей»... Разве, в самом деле, не стало это искушение их расширением? Не ту же ли он пишет Голгофу, хотя совсем не так, как намеревался? Мог ли он понять Христа, как понимает сейчас, не понеся креста сам? И спроси кто, хотел бы он избежать гнусных демонов, будь это возможно? Нет и нет! Избежать - значило бы остаться тем же, в прежних своих низости и мерзости, в жалком плотском скудоумии, и до конца дней влачить ничтожное это существование… Пусть и поздно, но что-то, слава богу, он понял и уже меняет как-то жизнь...
Ему вспомнился сегодняшний сон. В последнее время были очень странные сны, - с какой-то кровью на лице, с какими-то смертями, связанными как-то с кровью и смертью Христа. Но он плохо их помнил. А сегодня, под утро, приснился необычный сон, отчетливо запомнившийся. Это была вся его жизнь, увиденная разом и как бы со стороны. Жизнь бездарная, глупая, пустая, почти напрасная, - что-то забрезжило в ней только к концу. Но вот, после смерти, он рождается второй раз. И – о радость! – с совершенно ясным сознанием смысла и истины. Но эта чистая, светлая, прекрасная жизнь очень коротка: он умирает совсем молодым. И, наконец, жизнь третья… И только в этой уже, третьей жизни исполняет он нечто должное и важное...
- Вот, думал, увижу шедевр! – проговорил, входя, веселый, румяный, элегантный Ланин. – А этот бездельник...
- Ну, шедевр... – пробормотал Волхов, вставая навстречу и с удовольствием распрямляя спину. – Тут столько работы!
Ланин долго ходил вокруг холста, делая значительные глаза, но толкового ничего не сказал..
- А тень здесь не слишком густая? – заикнулся он было, но Олег только рукой на него махнул и перевел разговор.
- Послушай, какой мне сон приснился, - сказал он, улыбаясь, и рассказал свой сон. – Христианство отрицает это – повторные рождения. Но интересно ведь, правда?
- Не христианство отрицает, а церковь, - возразил тотчас Ланин. – Ты встречал что-нибудь об этом в Священном писании? Нет. А вот что сказал Иисус об Иоанне Крестителе. – Он взял с полки и полистал Евангелие. – «И если хотите принять, он есть Илия, которому должно придти. Кто имеет уши слышать, да слышит!» И еще вот: «Говорю вам, что Илия уже пришел, и не узнали его, а поступили с ним, как хотели... Тогда ученики поняли, что Он говорил им об Иоанне Крестителе».
- Так ты хочешь сказать...
- Да не я! Христос это сказал. Но церковь в упор не слышит и не видит. Хотя все это, в общем, и не важно. Христианские источники не затрагивают это, попросту обходят. А почему? Не потому, что перевоплощений нет. А чтоб их было меньше. Понимаешь? Люди, надеясь рождаться снова и снова, мало озабочены своим духовным ростом. Колесо рождений для таких духовно бесплодно. Потому и призывает Христос к подвигу самоотвержения и любви в настоящей, а не в какой-то другой жизни! Корректно умалчивает об иных жизнях, дабы мы сосредоточились на подвиге жизни здесь и сейчас. Здесь и сейчас! В том и суть христианства, чтобы не когда-нибудь, а сегодня, осознав неправильность своей жизни, мы изменились, взялись исправлять ошибки и превратили именно эту свою жизнь в подвиг самосовершенствования. Вникаешь?
Волхов, покачав головой, присел перед холстом, раздумывая над словами Ланина. И вдруг, бросив кисть, схватился за левый глаз. Сморщась, прижал к нему тыл ладони, потом стал торопливо крестить.
Ланин смотрел с удивлением.
- Да что такое? – спросил он.
- Глаз прокололо… - пробормотал, помаргивая, Волхов. – Остро, точно иголкой! Всё эти... – кивнул он в сторону, виновато улыбнувшись другу.
- И прошло?
- Ну... Крест им, как нож!
Ланин покачал с усмешкой головой.
- Ну, тебе ж я не совру! – воскликнул, задетый его недоверием, Волхов.
- Но сам ты как-нибудь объясняешь?
- Конечно! У меня энергия от ладоней идет… Вроде лучей. Я сам их не вижу, но... это есть. И пакость эта боится!
Ланин расхаживал по комнате с насмешливо-озадаченным выражением, похлопывая по ладони кисточкой.
- Забавно, - сказал он.
- Ты читал «Невидимую брань»? Там о брани с помыслами. А о помыслах не знаешь, от врага они или от твоей же плоти. А тут, видишь, не помыслы, а явное нападение… как сейчас вот. Но это так... цветочки. Я ж не все рассказываю. Когда-то отшельники власяницу, вериги носили… А тут и не видно ничего… эта же мерзость невидима! – Волхов, покраснев и волнуясь, встал и прошелся тоже по комнатке. – Страшно трудно, понимаешь, смириться... Я и сейчас смирился не до конца. Представь, болит у тебя зуб. Это одно. А если его ломают тебе нарочно? Совсем другое! Обидно, омерзительно насилие, даже мелкое. И таких вот гордецов бог испытывает и воспитывает бесами… Когда я понял, много легче стало. Теперь, если хочешь, даже благодарен… Ведь, не случись, и по сей день был бы тупой, ничтожный, самовлюбленный дурак… Слава богу, он меня не оставил... – глаза Волхова заблестели, он замолчал.
Ланин слушал Олега с удивлением: столь откровенным он бывал не часто.
- У меня чисто теоретические, конечно, соображения… - сказал он, желая успокоить друга. – Но посмотри: добрая половина исцелений у Иисуса - изгнание бесов. В том числе семи бесов из Марии Магдалины, ныне святой…
- Да что – изгонял! – воодушевился Волхов. – Апостолу Павлу дан был демон для удручения!
- Да, да, помню, - улыбнулся Ланин. – «Дано мне жало в плоть, ангел сатаны, удручать меня, чтоб не превозносился».
- Жало! – усмехнулся Волхов. – Поневоле согласишься, что лакируют. Ты прочти это в старых текстах! «Даден мне пакостник плоти, ангел сатанин, и пакости мне делает, чтоб не превозносился». Так если уж к апостолу пакостник был приставлен, что обо мне… И знаешь... Когда я понял, что они меня преследуют, просто в прострацию впал, - говорил он, волнуясь. – Стал хуже и ниже всех... растоптан, размазан, уничтожен… Теперь-то знаю, что так надо было. В каждом ведь пропасть мерзости! Но, не видя ее, не пытаешься выбраться, не рвешься вверх. А я почувствовал пропасть, самое дно... И если попаду после смерти в ад, мне не так уже страшно, как другим: я уже видел… Но и в самом пекле одно буду – благодарить бога… За что? За высшую справедливость... – Волхов отвернулся к окну, скрывая блеснувшую слезу; Ланин растерянно молчал. – Знаешь, как мне святые отцы помогли – Златоуст, Брянчанинов? О!.. Необыкновенно! Тебе, как бы говорили они мне, дана редкая возможность противостоять не человеческому злу, а самому дьяволу и слугам его. Радуйся ж этой возможности и прояви ожидаемую от тебя силу духа – и победи... – Олег, опустив голову, замолчал.
- Хорошо… - проговорил тихо Ланин. Он был под сильным впечатлением. – Ты хорошо это сказал. Это же и крест твой?
- Да, и это... – отчего-то стесняясь, согласился Волхов.
- И он ведь у каждого. И у каждого свой… - добавил Ланин проникновенно. – А люди абсолютно не понимают, что рождаются на земле для креста. И как во всей вселенной, так и в каждом, хочет он или нет, знает или нет, реализуется этот энергетический крест двух сил – развития и деградации, бесконечности и конца... Ты извини, я все на свое сворачиваю... – Ланин понял вдруг, как бестактны после исповеди друга его отвлеченные рассуждения, и смутился. – И так вот... одни крестно идут, а другие – избегая креста. Ты – крестно, да... И это вот - крещение настоящее…
- Но если кто в церкви не крещен...
Ланин остановил его быстрым жестом и, взяв увесистый том «Добротолюбия», стал торопливо листать.
- В твоей же вот книжке прочел… да... вот: «На словах только веруем мы в Бога, а делами отвергаемся его... Расследуй, исполняют ли они заповеди Христовы, и поистине среди стольких тысяч и мириад с трудом найдешь одного...» Это Симеон, новый Богослов. А? Так почему это так? – протянул он руку с книгой, сурово проницая друга глазами. – Что это за эпидемия, поразившая христианство, о которой так давно говорят, а ничего сделать не могут?.. И ведь не смогут! Церковь никогда не признает, что разделена на две, на христиан истинных и мнимых, потому что для нее это - самоубийство. Вовсе не я, друг, а Христос отделил разумных от юродивых, плодоносных от бесплодных, пшеницу от плевел. Церковь же принимает всех без разбору, а в итоге – разброд и упадок… Я же только назвал вещи своими именами, ничего больше - и все стало на свои места. Никаких неясностей! Церковь делит людей на верующих и неверующих, и первые – в ограде ее, остальные – вне. Но на самом деле все не так. В действительности люди разделены на исполняющих и не исполняющих законы бога, на духовных и земных. И разделение это проходит через саму церковь, деля ее на две. Потому и не связал Христос исполнение заповедей с религиозным культом, как было при Ветхом завете. «Наступает время, - сказал он, - когда и не на горе сей и не в Иерусалиме (то есть и не у жертвенника и не в храме) будете поклоняться Отцу... Бог есть дух, и поклоняющиеся Ему должны поклоняться в духе и истине». В истине жизни! – хлопнул он книжкой Олега по плечу.
- В духе и истине… - уточнил тот.
- Именно! Энергией и действием! И внутренним устремлением, и каждым своим поступком! Помнишь притчу о двух сыновьях? Один, отказавшись вначале, пошел-таки и трудился в отцовском винограднике, а другой, сказав «иду», не пошел и слонялся праздно. И не труженик, которому недосуг, а лукавый этот бездельник хвалится всем: наш это, наш виноградник! Такова эта церковь. С виду один вроде дом, а по сути – два совершенно разных брата… Я об этом и говорю. Только об этом! А почему говорю?.. – Ланин, наблюдая за переодевавшимся Волховым, улыбнулся. Тот уже натянул трико, захватил сигареты, и они вышли в вечереющую, с неподвижным воздухом, улочку, как будто в теплую воду нырнули.
- Ну, и почему? – спросил, закуривая, Олег.
- Потому, что примеривался все, сойтись мне с ней или нет. Приглядывался, Евангелие и святых отцов читал, у совести своей спрашивал... И что ж? Нет! Не могу я принять этот винегрет, все подмены эти и отступления…
- Ну, это твой личный выбор...
- Да, мой! – сказал Ланин. – И я не навязываю его, отнюдь! А отстаиваю свое, как и всякого человека, право на свой путь к богу. Который может проходить, а может и не проходить через церковную эту толпу...
- Да не толпу! – сморщился, как от оскомины, Волхов. – А общину церковную!
- Общину? – изумился Ланин. – Да что там у них общего? Так и студентов моих, да и с большим еще основанием, можно назвать общиной. Община – это в апостольской церкви, когда ни земли, ни дома, и ничего уже своего нет, а все общее… Общины – это в монастырях и обителях!
- Знаешь, Игорь, – улыбнулся слабо Волхов. – Тяжело с тобой говорить. Вроде и прав ты, и в то же время...
- Да я понимаю! – рассмеялся Ланин весело. – И знаю, почему. Это страх!
- Да нет…
- Да, да! Церковь внушила, что она и бог – одно, вот вы и боитесь, что это против бога. Да нет же! Даже святые, самые великие духоносные старцы подчеркивали ничтожество свое пред богом. А тут не святые, а так – фонтаны словесные… И вот плещут и плещут, похваляясь, как тот второй сын: а вот мы-де, а мы...
- Но есть же, Игорь, рукоположение! И от самого Христа еще и апостолов...
- Ты что ж, всерьез думаешь, что это рукополагающие указуют духу святому, на кого ему сойти? Дух дышит, где хочет!
Волхов только рукой махнул и ничего не сказал.
- Ты просто невозможен… - пробормотал он безнадежно через несколько шагов.
У переезда они разошлись непримиренные. Ланин, как всегда после острого разговора, оттачивавшего, как на оселке, его мысли, чувствовал прилив бодрости и думал, что, придя, посидит еще часок-другой и кое-что запишет. Волхова же разговор расстроил, в душе был смутный и неряшливый беспорядок, как при раскиданных по комнате вещах, и только сосредоточенной работой мог он сейчас успокоиться.
Он неспешно шел, похлестывая по ноге прутиком, не вникая в то, о чем говорили, и думал, что совсем ни к чему, как Игорь, влезать в такие дебри. «Ну, не устраивает тебя внешняя набожность, - продолжал он мысленно разговор, - так и живи чисто, праведно… При чем тут церковь?» В своей жизни, начав писать «Вознесение Иисуса», он видел и содержание и смысл, оставалось лишь трудиться не покладая рук над собой и картиной, стремясь по возможности к совершенству. Горячие, хоть и не ведущие ни к чему, речи Ланина слегка будоражили и задевали его, но он прощал это другу, понимая, что тот все еще в поиске, и надо же ему как-то выговориться… О себе он знал, что главное уже нашел.