АЛЬФА И ОМЕГА
IV
Лене нездоровилось, и Ланин поехал на дачу с Мишуткой. Осторожно проезжая меж заборов узкими колеистыми улочками, он притормозил и посигналил у двухэтажного желто-голубого домика. Сергей, голый и загорелый по пояс, помахал ему из-за кустов смородины синей бейсболкой.
Участок Ланина был в глубине, у заросшего крапивой спуска к ручью с небольшой запрудой. Узкая тропка за ручьем петляла меж кустов и старых верб в гору, в простор гудевшего пчелами клеверного поля.
Выстрогав из коры лодочку и усадив Мишутку у таза с водой, Ланин взялся поливать гряды. Участок не был по-настоящему обихожен: ни он, ни Лена не были хорошими хозяевами. Сергей постоянно подтрунивал над ним, намекая, что, видно, большая ученость мешает подвести воду, но у Ланина все руки не доходили. У самого Сергея все было механизировано, и на даче он действительно отдыхал. Вот и сейчас, зайдя к Ланину, он сел за дощатый столик под грушей, облокотясь сильными волосатыми руками, и позвал хозяина.
- Отдохни, упарился!
Ланин подошел, закурили. Прибежала Лиля – кругленькая, румяная, быстрая, как отец, и, улыбаясь и треща что-то, опустилась в своем круглом, куполом, сарафане подле Мишутки.
- Ну, что, Лиля? – спросил Ланин, любуясь ею. – Видела уже списки?
- Да, вчера, - просияла та улыбкой. – Я так рада!
Сергей молча, поверх руки с сигаретой, поглядывал на Ланина, как будто спрашивал: ну, и как тебе?
- Мишенька, а вишенок хочешь? – говорила Лиля. – Пойдем, у нас целое ведро!
- Идите, идите, - одобрил Сергей. – Соня варенье там варит. - Он проводил улыбкой уходивших Лилю и Мишутку. – Был бы у меня сынишка... - проговорил он мечтательно.
- За чем же дело?
- Поздно, - вздохнул Сергей. – Ты – другое, тебе свой нужен.
- Да и я не мальчик.
- Ну... лет на шесть, наверно, моложе?
- Лиля твоя двоих стоит, - успокоил Ланин, зная, что ему это понравится.
- Ну-к... – улыбнулся Сергей, не скрывая гордости. – Это же сама, слушай... а? – удивленно посмотрел он на доцента. – Вот девка! Я не потому, что моя...
После поливки Ланин снова стал наполнять бочки, таская воду из запруды. «Слово одно – любовь, - думал он о Сергее, весь свет для которого сошелся на его Лиле. – Но ведь какая разная... Лиля – это он сам. Ее здоровье, настроение, будущее – они его собственные. Родственная любовь – все та же любовь к себе... Совсем иное – любовь духовная, самоотдача безвозмездная, бескорыстная… Но не в том лишь дело. Люди не понимают, что любовь и добро – жизнь, а зло и ненависть – смерть. Считают, что «адские мучения» – пустая угроза, как «вечная жизнь» – пустая приманка, придуманные, чтобы, как кнутом и пряником, приводить народ к послушанию... Нет! Не кнут и пряник, а закон, обойти который невозможно…»
Поглощенный мыслями, таскавший ведра почти машинально, Ланин обнаружил вдруг, что бочки полны, и выплеснул остатки на грядку.
«И этот закон духа, закон живой беспредельности, - думал он сосредоточенно, - выражен Христом в ряде диалектических противоречий – странных, парадоксальных, почти абсурдных… Самоутверждение через самоотвержение, возвышение через уничижение, сила в немощи, радость в страдании, благо в лишениях - и так далее и далее... Самый крест – знак становления через отрицание, знак восходящего в самопреодолении духа... – Опустив руки с ведрами, он уставился поверх желтых мясистых подсолнухов на струистую вязь березы. – Это же чистая диалектика! – думал он восхищенно. – Практическая диалектика и есть христианство! - формулировал он радостно. – Да, в отрыве от всебытия эти законы выступают лишь как нравственные. Но это все те же единые законы Абсолютной энергии, определяющие и бытие мира, и жизнь человека, и общую логику бесконечного развития… И восприниматься дожны не изолированно, не как нравственные законы в религии или законы диалектики в философии, а как фундаментальные законы, равно касающиеся всего и всех...»
Ему вспомнились его соображения об энергии и беспредельности, духе и материи, энергетическом кресте и спирали саморазвития, единице и множестве, о многосложной динамике единичных энергий - и все это, охваченное разом, предстало вдруг стройной самосогласованной системой, и у него дыхание перехватило от внезапно явившегося ему грандиозного учения о живой беспредельности - той духовной философии, которой еще нет… а он мог бы, и у него есть все, чтобы это сделать... То был счастливый миг озарения, когда открылся внезапно живой, неутомимо, как сердце, пульсирующий энергетический океан – от вселенских саморазвертывающихся колец до единичек несметных саморазвивающихся множеств, согласованно и стройно восходящих в вечном беспредельном движении... Он бросил наземь ведра и с горящими глазами стал ходить, спотыкаясь, по меже, пытаясь осмыслить великий замысел. Он ясно видел, как необыкновенно, ново и, главное, цельно должно быть это учение. Как бы взойдя на гору, он ощутил себя вдруг у истока новой духовной философии, которая вот-вот хлынет отсюда на равнину мира... Конечно же, это будет не досужее мудрствование, не очередная претензия на безусловную истину, нет! А наука жизни и действия, устремляющая человека в сияющую вечность!..
Ему не терпелось сесть за стол, чтобы перебрать и просмотреть накопившиеся записки. Оставаться на даче он уже не мог и стал поспешно складывать инструмент. Закрыл калитку на ручей. Поднял жалюзи в теплице. Запер контейнер. Сходил за Мишуткой, наевшимся до отрыжки ягод, с мокрыми малиновыми ладонями и таким же ртом.
- Что-то ты быстро, - удивился Сергей.
- Да надо там... – пробормотал он, махнув неопределенно рукой.
Дома, сдав с рук на руки сына, он тут же уединился и, сев у шкафа на пол, разложил вокруг несколько толстых папок. Записки он складывал по темам, но все их надо было просмотреть и систематизировать.
- Ты что это? – удивилась, заглянув, Лена.
- Ты знаешь... У меня гениальная идея... Нет, правда! Я, кажется, созрел, чтобы обобщить все и оформить… Тут не просто тема, нет. А целое законченное учение... целая философия, представляешь? – Зная, что жена воспримет все с обычной иронией, он торопился сказать короче и убедительней. – Я не шучу! У меня всё уже есть, всё! Только сесть и сделать!
- Начать и кончить, - усмехнулась она.
- Да нет... Это не эйфория, как тебе кажется... не самомнение… Просто то, что накопилось, уже тянет на это… понимаешь? Дело в содержании! И оно так серьезно, столько охватывает, что... Словом, всё! Сажусь и делаю!
- Ну, сиди, сиди, - с улыбкой махнула она перед располневшей своей фигурой рукой. «Может, чем-нибудь и займется», - подумала она с надеждой.
«А ведь философия похожая есть, - думал меж тем Ланин, наткнувшись на давние выписки из Лейбница. - «Материя сама по себе лишена движения, принцип всякого движения – дух, как это признавал уже Аристотель», - прочел он. – Да, да... Пусть он не углублялся в природу духа и материи, что и естественно… Но как верно и глубоко! Мы же, оперируя понятиями квантовой механики, все еще дикие, примитивные материалисты!..»
Ситуация была совершенно прозрачна. Тысячелетняя философия гомо сапиенсов – это материализм гомо плюс идеализм сапиенса. Попытки философии духовной были смесью идеализма и богословия, отождествивших дух с сознанием. И только понимание духа как энергии - субстанции, порождающей и материю, и сознание, приводит к философии подлинно духовной… «И я сделаю это», - думал он возбужденно, перебирая свои листки.
Наступил, казалось, момент полного внутреннего равновесия, полной ясности. «Религия и церковь, - думал он, - это не мое… Я исследую бытие мира и человека, мое дело – мировоззрение, адекватное реальности. И если оно тождественно истине христианства, - прекрасно. Но совсем не обязательно, чтоб духовность эта во всем совпала с учением и практикой церкви, которая жизнь по закону бога подменила вероисповеданием. Истина – в реальном слиянии человеческой жизни с беспредельностью, в неизменном – каждым поступком, в каждое мгновение – следовании закону бога, духа, в условиях человеческого множества выступающих как любовь...»
Он встал и ходил по комнате, останавливаясь всякий раз у окна, чтобы взглянуть на голубоватую полоску горизонта. Он понял уже, что его работа будет из двух частей. Первая – общая энергетическая концепция бытия, вторая – динамика бытия человеческого. Он живо представил, с каким интересом прочтет его статьи Семин, увидел даже эти публикации в журнале; наконец, и сама книга, довольно толстая, так и этак повернулась перед ним... Как он ее назовет? Неважно! Наука о духе-энергии – наука живого действия. И духовности этой нельзя научить с кафедры… Подобно учению Христа, она может быть постигнута только опытно, в живой практике, в конкретных поступках...
Но чем больше он думал об этом, тем сильнее к ознобу возбуждения примешивалось непонятное беспокойство, пока, наконец, сердце его не затомилось от неясного и неприятного предчувствия, что теория эта, почти готовая, никогда не будет им изложена… Разве может, имеет он право это сделать? Не получится ли та же подмена дела словом, та же бесплодная гомосная болтовня, против которой сам он с таким жаром восстал? Постепенно, ясно оформившись, мысль эта его поразила, он остановился и сел. Расстаться с таким необыкновенным, прекрасным замыслом жалко было невыносимо… Отказаться от книги, которую почти уже видел, почти держал в руках – потеря ужасная...
В волнении он встал и опять замаячил от окна к двери. «Или все-таки возможно? – думал он снова, примеряя себя к людям, сумевшим совместить дело жизни с изложением своих взглядов. – Нет, там другое… Там – итог, аккумулированный опыт, а не досужая трескотня. Нет и нет... – говорил он себе, все более разочаровываясь и остывая от ожегшей его идеи. – Ну, напишу я монографию и буду читать эти лекции… А говоруны подхватят и начнут трепать - и затреплют вконец, как затрепали и заболтали христианство... Нет и нет! Только жизнь и действие, опыт и практика!..» Наконец, даже сами рассуждения его, представлявшиеся прежде безупречными, казались теперь слишком отвлеченными, схематичными, почти примитивными, и ему странно уже было, как он додумался назвать эти бледные наметки теорией...
Неожиданно вся парадоксальность, даже комичность ситуации стала совершенно ему очевидна. Отрицая голую теорию как ни к чему не обязывающее любомудрие, он по сей день только теоретик, философ, лектор... Нормально ли это? Может ли, наконец, продолжаться так долго? И как прокатившаяся только что волна сожаления о прекрасной, но неисполнимой работе, как боль отречения от близкого и дорогого, сердце сжало тягостное предчувствие перемен, при нынешних его обстоятельствах не желанных… Стараясь не думать о неприятном, он поспешил отодвинуть все на потом и, опустясь на колени, с грустью стал собирать и складывать папки.
- Эге-ей... – тихо окликнула его, приоткрыв дверь, Лена. – Гениям тоже надо есть... ага? Иди обедать, - позвала она с улыбкой.
Похоже, она поверила в его грандиозный замысел и решимость и только скрывала под маской иронии свою заинтересованность. Но от этого стало еще тяжелей, - он жалел уже, что проговорился, разбудив в ней надежду. Неопределенно улыбнувшись, он свел брови, соображая, как себя повести, а она, думая, что мешает, поспешно и осторожно прикрыла дверь. Он тяжело вздохнул и .