АЛЬФА И ОМЕГА
IV
Осторожно, без стука, войдя в прихожую, Волхов по светлой полоске под дверью понял, что у жены включен телевизор. Он прошел на кухню, поставил на газ чайник и, присев на корточки, стал собирать сумку.
- А, это ты... Я думала, Аня, - сказала, остановясь в двери, жена.
- Еще нету? - воскликнул он сердито, недовольный дочкой и раздражаясь спокойствием жены. – «Как танк... - думал он, взглянув презрительно на ее босые, широко упертые в пол ступни. - Нет - и хоть бы что...» - И где до сих пор можно болтаться? - бросил он в сердцах.
- Они в кино с Машей собирались. Может, к ней пошли.
- Может!.. Позвонить, что ли, нельзя? - ворчал раздраженно Волхов, кидая в сумку пакеты, шнур, зажимы.
- Рано поедешь?
- Рано. Второй электричкой.
- Картин не берешь?
- Нет. Холст надо купить, красок...
- Охо-ох... - зевнула она, вскинув руки, потягиваясь и показывая под колыхнувшейся сорочкой гладкие крепкие ноги. Подняв взгляд от обширных бедер к белому, тонкому, с темными миндалинами глаз лицу, он испытал тревожное чувство пловца, затягиваемого в глубину и цепляющегося за соломинку. У жены было редкое и необъяснимое для него сочетание роскошной самки и белого изысканно-утонченного лица, казавшихся ему - особенно в начале знакомства - принадлежавшими двум разным женщинам, у одной из которых взят был для нее верх, у другой - низ, и непонятно было, какая в ней главная. Теперь он знал, что нижняя, неведомо как получившая не свое лицо, но лицо от этого не утрачивало своей светлой возвышенной прелести, составлявшей странную противоположность дородному земному телу.
Волхову надо было взять в прихожей ремень, и он ждал, что она уйдет. Но Тоня все загораживала дверь; не выдержав, он выдохнул и протиснулся. Противоестественно, почти невозможно было миновать такой редут, не пав, но беспокойство и раздражение его оказались сильнее. Она тоже удивилась и вышла из кухни.
- Я в маленькой тогда лягу, - сказал он вслед, роясь в шкафу, и, встретив ее прямой откровенный взгляд, опустил, хмурясь, глаза.
Постелив себе на диване, он быстро лег, но уснул не скоро. Уже под утро, проснувшись отчего-то и опять смеживая веки, уловил краем какой-то блеск и подумал, что, возможно, что-то увидит. И в самом деле, с закрытыми уже глазами увидел, что за правым виском на подушке разгорается свет. Пульсируя, свет становился все ярче и стал, наконец, так ослепителен, как будто оттуда, из-за головы, бил по простыни прожектор. Сияние было так ярко, что Волхов испугался, не горит ли в самом деле, и, привстав, взглянул. Ничего, конечно, похожего: подушка как подушка. Он опять лег, зажмурился и в прежнем сиянии увидел вдруг высветившуюся из темени женскую фигуру, лежавшую в полуметре лицом к нему... Это была Аня! С закрытыми глазами, с согнутой в локте правой рукой, с ладонью подле шеи...
Потрясенный, что видит ее не на «картинке», как обычно, а как настоящую, притом рядом с собой, Волхов открыл глаза, чтобы она исчезла. Но она не исчезала! Он видел и с открытыми глазами, а справа, из-за головы, бил тот же свет. Ему стало жутко. Выбросив из-под одеяла руку, он несколько раз толкнул призрак ладонью. И хотя там был лишь воздух, образ дочки стал медленно блекнуть и вскоре исчез. В темной спальне всё стало, как всегда.
Полежав минут пять в том же положении, Волхов повернулся на спину, его охватила тревога. А вдруг с ней что-то случилось? Дома ведь нету. К тому ж видел ее лежавшей, с закрытыми глазами... Мало ли что? Он не хотел и думать, что могло случиться, но мысли, одна другой тревожнее, сами лезли в голову. Какой сон! Он провертелся оставшийся час, потом встал, оделся и ушел на вокзал.
Отложить поездку нельзя было, так как в Москве назначена была встреча. Найдя знакомого на вернисаже, он без околичностей, мучась неизвестностью о дочери, спросил о деле, ради которого тот его вызвал. Дело было в том, что знакомый этот, Хомич, хотел привлечь его к рекламе для столичной фирмы.
- Хорошие деньги, - убеждал он, - не пожалеешь.
- Да мало ли художников? - пожимал плечами Волхов.
- Художников тьма, - согласился тот. - Но у тебя, братец, фантазия, воображение!
Волхов догадался, наконец, что его хотят использовать, и сделался небрежен и насмешлив. К рекламе он вообще был равнодушен, заниматься же ею через посредников...
- Нет, не получится, - отказался он.
Видя, что сделка срывается, Хомич решился на крайний шаг: обещал, что Волхова включат в группу.
- Нет, это не для меня, - упорствовал Волхов.
Страшно удивленный, Хомич привел массу доводов, для Волхова, при его безденежье, весьма убедительных. Но и теперь он колебался недолго. Была и еще причина: взявшись за «Вознесение Иисуса», он не имел права на легкий хлеб, не мог размениваться.
- Нет, спасибо, друг, - сказал он искренно. - Извини, не могу!
Хомич не мог этого понять; он был разочарован, почти обижен. Расстались они холодно.
Освободившись, Волхов поспешил на вокзал и позвонил домой.
- Ну, что? Аня что?
- Да ничто, - засмеялась в ответ жена. - Вон чай твоя Аня пьет.
- У Маши была?
- Где ж еще.
- Ну... Ну, всыплю я ей, приеду!.. Шмокодявка несчастная! - ругался радостно Волхов.
- Позвать?
- Не надо, пускай пьет...
У него разом отлегло от сердца. Выйдя наружу, он увидел, наконец, серенькое туманное утро, оно было прекрасно. В воздухе стоял нешумный утренний гомон, порхали голуби и «чебуреки горячие с мясом!» предлагала на все стороны румяная, в белом халате, молодайка. Радуясь туману, голубям и розовощекой продавщице, он взял в первом же окошке пива с сосисками и, облокотясь о стойку и глядя умиротворенно на белый свет, стал завтракать.
Ему нравилось это состояние беззаботной свободы и нераздельности с текущим вокруг миром. Он почувствовал себя перенесенным вдруг лет на пятнадцать назад, когда сиживал с этюдником на Арбате и прожил три лета под его солнцем и дождями. Время то невозвратно. И хотя снобы кривятся, прекрасные годы полубогемной вольницы для него незабываемы…
На минуту он очутился там не только ощущением, но и взгляд потеплел, обострился, и голова старика за соседней стойкой, утратив серую обыденность, поразила его живописностью и фактурой. «Как хорош!» - думал он, восхищаясь богатством рельефа и светотеней. И, перенося уже на холст, слегка оттенил теплой сиеной висок и тут же, под скулой, бросил мазок разбеленной охры. А морщины! Какая роскошь эти морщинки у глаз! Но центр всего, самое притягательное и загадочное на этом лице - глубокие зеленовато-коричневые тени под сединою бровей с остро блестевшими оттуда искорками глаз. О, как бы он сделал глаза! Это был его коронный удар. «Глаза - зеркало души», - говаривал он про себя, а часто и вслух, и они на его портретах были поразительны. Это отмечали и говорили все. Однажды, еще на Арбате, когда он закончил и отдал портрет, подошел сзади огромный грузный кореец без шеи, с оплывшим, как у борова, лицом. Клиента не выбирают, и Волхов, усадив его, начал писать.
- Ну, что? - спросил тот минут через десять. - Уже что-то есть?
- Рановато, - улыбнулся Волхов.
- Но глаза... глаза есть?
- Пока нет, - пробормотал он, удивленный и смущенный тем, что человека с заплывшими щелками вместо глаз интересует как раз эта часть лица.
- Я два дня смотрел, как вы рисуете, - объяснил свой интерес кореец. - Глаза очень хорошо...
«Вон что! - подумал Волхов. - Не повезло человеку с внешностью. Не такой он, как в зеркале... ну, не такой! Разве этот жирный боров - он? А его замечательная, светлая, добрая душа? Вот что ему надо - душа! Но что ж я сделаю, мой милый? Глаза, вишь, ему подай... а где ж их взять?»
Теперь у него не было бы таких затруднений. Ну что ж, что боров? И очень хорошо, что не глаза, а щелки. И на фоне борова - этого толстого мешка с мясом, с намеком на эти лоб, нос, губы - он дал бы воздушный, туманный, сквозящий портрет души - может быть, прекрасной...
Волхов постоял еще, покурил, наслаждаясь сошедшим на него покоем, и поехал, не торопясь, закупать материалы. Но мысль эта почему-то засела в нем, и в обратной электричке, возвращаясь к корейцу, он был уже не так благожелателен.
«Человек - это его жизнь, - думал он, уютно пригревшись в углу скамьи. - И разве внешность ее не отражает? Разве не отпечатаны на сухом лице монаха углубленность и постничество, а на холеном лице сибарита - лень и праздность?»
Он не додумал это до конца, потому что остановки через три уснул и проспал до своей станции.