День ненастья
Кукой звала Стаса и мать. Через четыре года после смерти Кукиного отца она повторно вышла замуж, но в новом муже быстро разочаровалась, иначе как «мой дармоед» его не величала, и сына называла осколком прежней фамилии, может быть отчасти и в пику этому самому «дармоеду». Отчим же Куку старался именами нарицательными вообще не называть, вполне успешно обходясь при воспитании пасынка глаголами в повелительном наклонении.
И ещё один человек, называвший его иначе, запомнился Куке. Это был квадратный, бритоголовый, со складочками на затылке, прапорщик Михайлов – старшина их роты в маленьком, пыльно-комарином летом и непролазно-снежном зимой, дремучем приамурском гарнизоне, где Кука «тянул» срочную. «Рь-рь-рядовой Ку-Ко-Вин!.. – зычным командирским голосом, раскатывая переднее «эр» и отчётливо деля фамилию на слоги, отчего та приобретала несколько китайское звучание, извлекал старшина Куку из того мечтательно-полуанабиозного состояния, в котором тот пребывал почти весь срок своей службы. – Рь-рь-рядовой Ку-Ко-Вин, ко мне!..». Ничего хорошего за этим извлечением обычно не следовало.
А потом появилась Алёнка, и он стал Стасом. Нет, он не перестал быть Кукой для всех окружающих. Он был Стасом для неё. А поскольку только рядом с ней он ощущал себя настоящим (вообще, всё, к чему прикасалась Алёнка, сразу становилось настоящим, весомым, значимым), то он и стал ощущать себя именно Стасом. Не Кукой, не «Рь-рь-рядовым Ку-Ко-Виным» и даже не Станиславом Сергеевичем, как однажды, забывшись, поименовала его Жанка-Волжанка, а именно Стасом. Стасом с большой буквы «эс».
И теперь его Алёнка, его зеленоглазая судьба звонила ему с другой планеты...
– Алё!.. – заорал он в трубку. – Алё, Алёнка ты где?!..
– Я недалеко, я – на Московском. Я только что приехала... – голос Алёнки уплывал, дрожал, перекрывался тресками. – Я почувствовала, что тебе плохо, Стас... Почему ты отключил мобильник, Стас?.. Мне приехать, Стас?..
– Алёнка!! – заорал Стас. – Как я рад тебя слышать! Ты молодчина, что позвонила!..
То, что Алёнка совсем рядом – в трёх автобусных остановках, перспектива того, что он сможет её скоро увидеть, ослепили Стаса. И в этой радужной слепоте он вдруг отчётливо услышал шорох и постукивание по внешней стене. Откуда-то вдруг всплыл и завибрировал в ушах хриплый блатной голос: «Собирай вещички и уё...вай!..», и весь абсурд происшедшего, весь тягучий кошмар последнего часа вязкой чернотой вновь навалился на него. Он вдруг с ужасом представил себе Алёнку среди этого стука, этих разговаривающих телефонных трубок, кухонного бедлама, приблудных босоножек и «липовых» патрулей...
«Ё-моё! – всполошился Стас. – А эти трое ещё, наверное, где-то в подъезде!..».
– ...Стас! – Алёнкин голос силился преодолеть межпланетные пространства. – Мне приехать, Стас?!
– Алёнка, подожди!.. – Стас, почувствовал, что голос внезапно сел, и откашлялся. – Алёнка, ты... ты можешь подождать?
– Стас, у меня тут таксофон, я не могу долго... – Алёнкин голос пропадал, терялся среди чёрных ледяных полей межпланетного вакуума. – Стас... мне приехать?
И, зажмурившись, как будто шагая с обрыва в ощетинившуюся сосулистыми кинжалами, дышащую космическим холодом ледяную пропасть, он сказал:
– Подожди, Алёнка... Ко мне сейчас нельзя... Никак нельзя... – и уже добивая, нанизываясь себя грудью на зазубренное льдистое остриё, добавил: – Я... я занят сейчас.
Голос Алёнки пропал. В трубке трещал и посвистывал Большой Космос.
– Алёнка! – Стас мучительно барахтался в засасывающей, полной игольчатых льдин бездонной полынье. – Алёнка, я тебе позвоню!.. Куда тебе звонить, Алёнка?!.. Алёнка!!..
В трубке, умирая, хрипела Вселенная. Потом раздался щелчок, и пошли короткие гудки...
Целую вечность он сидел, невидящими глазами уставившись перед собой и баюкая на руках уснувшую телефонную трубку, а потом – бережно – положил её на аппарат.
– Вот оно, значит, как... – неизвестно кому печально сказал Стас и тут услышал шаги...
Ещё по осени, когда Алёнка только-только перебралась к нему, и они, объединив капиталы, с первой получки купили телевизор, Стас лазил на чердак устанавливать антенну. Стаса удивило (он раньше этого не знал), что чердак засыпан толстым – по щиколотку – пушечно хрустящим при каждом шаге, слоем керамзита. Стас долго топтался по чердаку, устанавливая антенну, а спустившись, застал Алёнку в оживлённо-восторженном состоянии, и она, всплёскивая руками и показывая всё в лицах, стала взахлёб рассказывать ему о жутких кровожадных монстрах, которые завелись у них на чердаке и грохочуще рыщут там в поисках добычи. Он сказал, что он и есть тот самый кровожадный монстр и, рыча, открыл охоту на визжаще-хохочущую и отбивающуюся подушкой Алёнку...
И вот теперь он сам слышал поступь этих «монстров».
Шаги первоначально возникли сзади-справа (Стас всё так же сидел на кровати лицом к окну) – возле всё той же глухой торцевой стены. Хруст был отчётливым и оглушающе громким. Шёл явно очень тяжёлый человек. «Или монстр», – подумал Стас. «Монстр», неспеша пройдя «мимо» Стаса, остановился где-то над срединой комнаты. Стас, задрав голову, как будто пытаясь что-то разглядеть сквозь высокий, в трещинках старой краски, потолок, на цыпочках подошёл и замер под ним. «Монстр» сделал ещё два тяжёлых шага в сторону окна. Стас, не дыша, проследовал. Они стояли, разделённые по вертикали бетонной плитой и двумя метрами воздуха над головой Стаса. Стас вдруг ощутил, что до крови прикусывает губу и, слизнув проступившую солёную каплю, отвёл взгляд от потолка – он стоял в трёх шагах от окна и опять отчётливо видел, как на соседнем доме машет, машет бессильным крылом и никак не может взлететь изломанный ветром лист кровельного железа.
И тут Стаса пронзило, как током. Он вдруг наглядно представил себе геометрию чердака и понял, что в том месте, где стоит «монстр», расстояние от бетонной плиты до наклонной крыши ну никак не может быть больше одного метра. Получалось – либо крыши над его домом уже нет вовсе, во что верилось с трудом, либо... либо... Стасу даже страшно стало думать в этом направлении.
Он потрогал губу рукой, и его пронзило током вторично – боковым зрением, справа от себя, он уловил – здесь! в комнате! совсем рядом!! – какое-то беззвучное движение. Собрав всего себя в кулак, зажав в себе почти непреодолимое желание по-бабьи завизжать и забиться в истерике, Стас медленно повернул голову. Из сумрачной комнаты, обрезанной по краям траурной тяжёлой полировкой, из глубины старинного, наверное ещё дореволюционного, тётушкиного шкафа, подсвеченный спереди пасмурным заоконным светом, на него, неловко вывернув голову влево, испуганно смотрел взъерошенный человек в некогда белой майке, с торчащими из-под неё, собранными неровной гармошкой, трусами. Голые ноги человека были обрезаны зеркалом чуть ниже колен. Стас повернулся к зеркалу и просемафорил человеку руками. Человек сделал то же самое. Стас, согнув руку в локте, показал ему неприличный знак. Человек просоответствовал. Стас почувствовал, что теперь готов уже истерически расхохотаться и также скомкал, подавил в себе этот позыв. Уж что-что, а хохотать ещё точно было рано. «Или уже поздно...» – подумал Стас.
Тут он вспомнил про «монстра» и опять, развернувшись корпусом к окну, посмотрел на потолок. И опять ледяная иголочка кольнула его в сердце. Стас, не дыша, скосил глаза к зеркалу и зацепенел. Ледяная иголочка стала стремительно разрастаться, разбегаться по телу тысячами ледяных игл – человек в зеркале всё так же стоял лицом к комнате и пристально смотрел на него. Потом с его лицом и фигурой начали происходить какие-то изменения. Стас расширенными от ужаса глазами следил, как человек сначала медленно, а потом всё быстрей и быстрей одевается чёрной, скрывающей фигуру, одеждой. Одежда возникала пятнами и, разрастаясь, как раковая опухоль, расползалась по телу. Вылезли из глаз и размазались по лицу чёрная ветрозащитная маска и непроницаемые очки-консервы, вытек из руки и ушёл концом рукоятки за нижний край зеркала массивный альпеншток. И вот уже из глубин зазеркалья мраморными слепыми глазами смотрел на него давным-давно привезённый соседом-геологом с заоблачного Памира в виде старой туристской байки, а потом прочно ворвавшийся в сны и надолго ставший детским кошмаром – «Чёрный Альпинист»: в посечённых о камни – цвета вороньего крыла – брезентовых штормовке и штанах; весь увешанный альпинистским снаряжением; с обрывком страховочного троса на зацепленном за грудную обвязку карабине; страшный, молчаливый и – Стас это твёрдо знал – бесстрастно-беспощадный. Стас, не сводя с зеркала глаз, попятился и упёрся спиной в дверной косяк. Альпинист вдруг качнулся и легко вышагнул из зеркала – дважды громыхнули о паркет абсолютно невозможные и немыслимые здесь, в питерской квартире, тяжеленные чёрные шекельтоны. Несколько секунд постояв, как бы приноравливаясь к новой для себя обстановке, Альпинист повёл головой (очки-консервы тускло блеснули) и медленно двинулся к Стасу. Стас забился спиной о косяк, заскрёб воздух руками, и, вывернув шею, не смея отвести взгляд от надвигающегося призрака, вывалился наконец из комнаты в коридор, а потом долго, бесконечно долго рвал из щели непослушную дверную цепочку. А сзади надвигались, гремели, грохотали, отдаваясь в голове, тяжёлые каменные шаги...