Мотовозик до Жукопы
Лес расступился, и дорога вывела на лесную поляну-косогор, освещённую солнцем. Путник снял шапку, отряхнул её от инея и, зажав головной убор между колен, стал снимать с себя нечто похожее на плащ. Это и был плащ, но настолько выцветший, что определить его первоначальный цвет не представлялось возможным. По хлястику можно было догадаться, что покрой плаща – армейский. Полы выносились, их обрамляла бахрома порванной снизу доверху ткани. Плащ лёг на снег, на него человек положил шапку, стал снимать поддёвку женского покроя. Она тоже была не нова, но имела ватную подкладку. Путник намерен был разоблачаться далее. После заношенной, когда-то белой мужской рубашки он начал снимать солдатскую гимнастёрку, а затем и нижнюю рубашку. Она, от рождения не знавшая, что такое стирка, потеряла свой природный цвет. Заношенная, пропитанная потом и грязью, рубашка была быстро вывернута наизнанку, и начался тот процесс, который можно наблюдать только в годы величайших бедствий.
Обнажённое до пояса тело выдавало возраст путника, явно не достигшего тридцати лет. Но так же, как и вся одежда, тело было грязным, не видевшим воды и мыла несколько недель, если не месяцев. Держа рубашку в левой руке, правой он что-то выбирал из неё и тут же бросал на снег. Обнаженное тело мерзло. Наш путник вынул из кучи тряпья поддёвку и, накинув её на себя, продолжал начатую работу ещё минут двадцать. Наконец он стряхнул рубашку и, вывернув, быстро надел её на себя, затем облачился и в остальное. Настал черёд брюкам. Тут не будем вдаваться в подробности, скажем только, что валенки, а следовательно, и брюки, он не снимал. Дополнительная операция заняла ещё минут десять.
Когда всё было окончено, он тронулся дальше. Сделав пару шагов, путник повернулся: на том месте, где он только что стоял, темнело обширное пятно и, как ему показалось, оно шевелилось.
Он испугал сидящую над дорогой большую птицу, которая, перелетев недалеко, опять села и заухала. Путник не боялся ничего, кроме людей в грязно-зелёных шинелях. Но их последний раз видел два дня назад, и здесь, в лесной глухомани, в эту морозную новогоднюю ночь он точно знал – встречи не произойдёт. Но когда заухал филин – человек вздрогнул и обычная, видимо, общечеловеческая реакция на неожиданность и темноту, именуемая «мурашки по спине», на некоторое время овладела им. На ум пришла мысль о волках, но он её тут же отогнал. В прифронтовой полосе волков не могло быть, а сама мысль была просто продолжением реакции испуга. Но скоро он успокоился, и его мысли приняли обычное направление.
… Сейчас, это уже недалеко, должна быть деревня Большая Квашня… любопытное название… а там и Малая Квашня, Шинкарёво, Лахово и Горка. Там надо подумать о ночлеге. Времени, должно быть, сейчас не больше восьми часов. Два часа понадобится, чтобы добраться до Горки. Будет около десяти, и вряд ли в
сегодняшний вечер люди рано улягутся спать, поднимать с постели не придётся. Правда, может оказаться, что будешь нежеланным гостем, – так думал он, продолжая путь.
Наконец лесной тоннель окончился, и наш путник снова увидел над головой бездонный звёздный ультрамарин, а перед собой скорее почувствовал, чем увидел безлесное пространство. Он знал – то было квашнинское поле. До деревни осталось недалеко. В ней было не больше восьми дворов, он знал по памяти. Близость деревни угадывалась по единственному огоньку, мерцавшему в окне хаты. Из этого путник сделал предположение: в деревне немцев нет.
Преодолев путь до деревни за каких-нибудь двадцать минут, он оказался на торной дороге, проходившей вдоль деревни. Деревушка была невелика, дворов двенадцать, расположенных вдоль дороги. Все фасады глядели в одну сторону – на юг. Он поравнялся с хатой, в которой горел огонь. Прислушался. Поборов сильное желание зайти на огонёк, он двинулся дальше. Испытывая муки голода, продолжал двигаться дальше. Заметил, что замаскированный свет горел и в других домах. Его появление в деревне так и осталось бы незамеченным, если бы не собака, залаявшая в одном из дворов так сильно, что всполошились хозяева: во дворе заскрипела дверь. Но путник был уже на краю деревни и точно по опыту знал, что преследования не состоится.
Он шагал дальше. Не в пример дороге от Фёдоровского, здесь она была если не уезжена, то довольно хорошо утоптана, и, хотя ночь по-прежнему была темна, путник шёл не оступаясь, уверенно и довольно быстро.
Вот вдали замелькали два огонька. Это, должно быть, деревня Малая Квашня, – размышлял путник. Предположения подтвердились. Он узнал дом, в котором бывал. В нём жила учительница Лидия Михайловна Гацко. Дом был приметен мезонином, окно которого располагалось под коньком крыши. Появление нового человека и здесь было замечено собаками. Они, передавая лай, как эстафету, заливались во дворах. В одной из хат погас свет. Он знал, что чья-то рука отодвинула в потёмках занавеску, кто-то невидимый, прижавшись лбом к холодному оконному стеклу, сквозь морозные узоры пытается разглядеть идущего по улице.
Путник, не останавливаясь, двигался дальше. Дорога к Шинкареву оказалась ещё лучше. Она была не только утоптана, но и езжена, укатана санями. И когда он, преодолев ещё три километра, оказался в Шинкарёве, счел себя близким к цели. Деревня располагалась на косогоре, спускавшемся к реке Жукопе. Он обратил внимание на то, что в доме мельника все окна были освещены, свет горел ещё в трёх хатах. Путник решил, что празднуют Новый 1942-ой год, а потому бояться ему нечего. Может быть, что-нибудь другое осложнит ему жизнь, но немцев в деревне не должно быть.
Вот и дом, где Ян, Костя Усов и Иван Иваныч жили втроём в 1937 – 1938 учебном году. Во второй половине занимался один из начальных классов Жукопской семилетней школы, где директором был Александр Петрович Веселов. И тут же он вспомнил, как в двадцатых числах октября здесь, в Жукопе, произошла незабываемая встреча.
Но об этом после.