На картах не значится
Поясню. Во все времена грузчикам за работу что-то платили. Но, согласитесь, как-то негоже совать мятые рубли своим боевым товарищам. А с другой стороны, заставлять людей работать за простое «спасибо» тоже как-то не по-людски. Поэтому издавна в гарнизонах повелось в подобных случаях расплачиваться «жидкой монетой». Чаще всего речь идёт о пиве. Но поскольку пива в Орловке было днём с огнём не найти, а водка нас не интересовала по причине изобилия авиационного спирта, то расплачивались все с «грузчиками» коньяком – кстати, единственным спиртным напитком, который, по причине его дороговизны, можно было в те времена (времена тотальной борьбы с пьянством) свободно купить в магазине. Выше всего у нас ценился армянский коньяк. Азербайджанский и московский розлив не котировались...
– Да ты что! Какой ещё «Юбилейный»! – оскорбился в лучших чувствах Славик. – Это же пианино! Что ж я, по-твоему, – вообще?! Не понимаю ничего?!.. Разумеется «Армянский»! Четыре звёздочки!..
– Четыре? – приподнял бровь Василий. – Четыре звёздочки – это только до четвёртого этажа.
– Это как? – не понял Славик. – А дальше?
– А дальше – сам.
– Как «сам»?!
– Это уж я не знаю, – развёл руками Василий. – Хочешь, ты на нём верхом. А хочешь, – оно на тебе. Это уж как вы договоритесь...
– Да как же?!..
– Думать надо было, когда коньяк покупал, – Василий постучал согнутым пальцем себе по лбу. – Ду-мать!.. Пятизвёздочный надо было брать, раз на такую верхотуру жить забрался...
– Да ладно тебе! – остановил я Васькино красноречие. – Чего ты напал на человека?!.. Славик, ты его не слушай. Он с утра всегда такой...
– Это какой «такой»?! – тут же взъелся Василий. – Что-то я не понял!..
– Хмурый, – примирительно сказал я. – Хмурый, но отходчивый. Сейчас он только кофейку попьёт и пойдёт... Да, Василий?
– Да?! Василий?! – тяжело положил свою руку на голое Васькино плечо Сацевич, он стоял рядом с Крупиным и насмешливо смотрел на него с высоты своих ста девяноста.
Крупин вывернулся из-под тяжёлой Олеговой длани и быстро исчез в своей комнате, но тут же опять появился. Полотенце на его шее смотрелось, как белый флаг.
– Я пойду, – гордо сказал он. – Но пойду исключительно из любви к музыке!
– А мы все типа идём из любви к коньяку! – донёсся из дальней комнаты возмущённый голос Лёхи Суханова. – Кто-нибудь там, кто поближе, дайте-ка ему по шее!
Олег грозно двинулся с места:
– Ну-ка, ты, меломан, иди – быстренько штаны надевай!
– Но-но! – Василий юркнул обратно в комнату. – Только без рук!.. И вообще, – донеслось из комнаты до нас, – я ещё не пил свой утренний кофе!..
Спустя примерно час мы стояли в квартире продавца пианино и смотрели на инструмент. С первого взгляда он внушал к себе уважение. Это был не какой-нибудь облегчённый продукт поздних ГОСТов, типа легкомысленных «Элегий» и всяких там «Ласточек», а полновесное – на три с половиной центнера – детище ленинградской фабрики «Красный Октябрь».
– Тут мы все и поляжем... – пророчески изрёк Санька Дамрин, мрачно любуясь на своё отражение в чёрном полированном дереве.
– Не каркай! – одёрнул его Лёха. – Подумаешь, пиянина! Фортекляп на ножках! Облепили – понесли!
– Ну-ну... – покачал головой Санька.
– Ладно, в самом деле, – подал голос Олег. – Что нам тут, до вечера стоять? Давайте уже тащить...
Спуск с третьего этажа прошёл достаточно гладко: пианино сначала вытолкали на лестничную площадку, а потом, пропустив под ним три фала, тремя парами подняли и за один подход снесли вниз. У подъезда чуток передохнули и тем же порядком понесли инструмент по улице. Расстояние между домами было порядка трёхсот метров – ДОС № 9 и ДОС № 13 стояли в разных концах городка. Напротив лётной столовой (2/3 пути) Крупин запросил привал.
Пианино осторожно опустили в пыль, и Василий сейчас же полез поднимать верхнюю крышку:
– Это чего ж оно такое неподъёмное? Что они туда напихали? Может отвинтить чего можно?.. – ему наконец удалось заглянуть под тяжёлую полированную панель. – А-а-а!!!.. – вдруг дико заорал Васька и, уронив крышку, отскочил в сторону. – Там!!!.. – он тыкал пальцем в инструмент и смотрел на нас круглыми ошалелыми глазами.
Мы ринулись к пианино и, стукаясь лбами, полезли внутрь... но ничего крамольного в его тёмных и пыльных глубинах не обнаружили. В недоумении мы повернулись к Василию.
– Что ты видел?..
– Что там?!..
– Что ты орёшь, как зарезанный?!..
– Мужики... – страшным шёпотом сказал Крупин, шаря глазами по нашим лицам. – Оно ведь железное!..
– Кто?!
– Пианино это. Оно внутри всё из железа!..
– А ты что думал, что оно бумажное? – язвительно спросил Лёха.
– Я думал, оно всё деревянное, – потерянно сказал Василий. – И снаружи, и внутри... Зачем же они туда столько железа напихали?
– Чтоб тебе тяжелее было! – зло сказал Серёга Гасан и, потирая ушибленный лоб, сплюнул в пыль. – Ненормальный! Орёшь тут! Я чуть не обделался!
– Это – рама, – пояснил я. – Она из чугуна. (Василий охнул). На ней натянуты струны. Сам понимаешь, без струн пианино играть не будет.
– А на дерево их нельзя было натянуть? – жалобно спросил Крупин. – На гитаре ж на дереве натянуты – и ничего.
– Но это ж не гитара, – возразил я. – Здесь струны гораздо толще. Да и никто при конструировании пианино внимание на вес особо не обращает. Тут главное – прочность и акустика. А вес – тут уж как получится. Пианино ведь, как гитару, с собой таскать не надо.
– Как же не надо?.. – потерянно сказал Василий. – Когда именно надо...
Вид он имел жалкий. По его лицу было заметно, что вера в человеческий разум и гуманизм только что дала в нём глубокую трещину...
Двинулись дальше. Крупин, поражённый сделанным открытием, что-то бормотал себе под нос и всё время сбивал шаг. Я стоял с ним в паре, и все его метания тут же по фалу передавались мне. Я пыхтел, матерился, но ничего поделать не мог – я ведь даже не видел Ваську за чёрным полированным туловищем нашего музыкального монстра...
Перед нужным подъездом сделали ещё один привал.
Василий сразу же лёг щекой на гладкую блестящую крышку и слабым голосом принялся допрашивать Моисеева:
– Эй, живодёр, ты нафига всё это задумал?
– Что задумал? – не понял Славик.
– Затея эта с пианино зачем? Для чего оно тебе?
– Как для чего?! – удивился Славик. – Дочку тогда смогу в музыкальную школу записать.
– Это понятно, – не унимался Крупин. – А ей музыкальная школа для чего?
– Ну как, чтоб играть на пианино учиться...
– И сколько в этой школе учатся?
– Семь лет... по-моему... Что ты всё спрашиваешь, я не пойму?
– Ну, хорошо, – сказал Василий. – Вот будет она семь лет учиться. Будет семь лет вам с женой по мозгам бренчать. Гаммы там всякие разучивать. И ради чего всё это?
– Как ради чего? – Славик совсем потерялся. – Чтобы... научиться играть на пианино.
– И чему она там научится? – Василий наконец отлепился от инструмента – на полированной поверхности остался влажный след от его щеки. – Я имею в виду, ЧТО она сможет играть по окончании школы? Классику всякую-разную? Шаинского-шмаинского? Пахмутову какую-нибудь?
– Какая ж это классика? – удивился я. – Ты чё, Василий? Это всё – эстрада, попса. А классика – это Бетховен, Моцарт, Шостакович... Рахманинов...
– Какая ж это классика? – удивился я. – Ты чё, Василий? Это всё – эстрада, попса. А классика – это Бетховен, Моцарт, Шостакович... Рахманинов...
– Слышь, ты... Рахманинов, – повернул ко мне голову Крупин, – у тебя это... монокль отклеился. Что ты всё время встреваешь?! Самый умный, что ли?! Ты мне ещё по дороге надоел! Несёшь, как попало, спотыкаешься на каждом шагу!
– Это я-то спотыкаюсь?!.. – возмутился я такой его наглости.
– Да она всё тогда сможет сыграть! – горячо вступился за свою дочь Славик. – И Шостаковича, и Бетховена! И Пахмутову, если надо!