Мера добра
Во второй раз острое непримиримое несогласие чужих правд он испытал четыре года спустя, лёжа с раздробленной ступнёй на груде битого кирпича на задворках грозненского вокзала и глядя в стекленеющие глаза чеченского боевика, умирающего в пяти шагах от него...
За две минуты до этого, накрытый вместе со всем взводом на какой-то завокзальной пустоши огнём своей же артиллерии, он – с колотящимся в горле сердцем – мчался через пустырь к спасительным близким домам, слушая всей своей огромной, защищённой только тоненьким ватным бушлатом, спиной приближающиеся разрывы, почти добежал, почти, но всё же не успел, – был поднят в воздух первым близким разрывом и брошен вперёд – на груду красного битого кирпича, получил после второго разрыва обжигающий удар в правую ступню, заворочался, заизвивался, сползая в спасительную расщелину, и затих там, сжимая в грязных исцарапанных руках грязный исцарапанный автомат, ощущая, как горячими толчками пульсирует в ноге боль, и понимая, что жив, опять жив, что рана – ерунда – зарастёт, а он – жив, вот же он – думает, чувствует, значит – жив... жив... живой...
А ещё через минуту, когда закончился артналёт и стали слышны звуки вялой автоматной «грызни» на соседней улице, из окна дома – в трёх метрах от Демьянова схрона – спрыгнул боевик. Они увидели друг друга одновременно: Демьян, лежащий на животе с выставленным вперёд автоматом, и боевик – высокий плотный, в новеньком, но уже измазанном мелом на коленях, камуфляже и в когда-то белых, а теперь – грязных, припорошенных кирпичной пылью, высоких кроссовках, в чёрной лыжной шапочке, заросший по самые глаза чёрной густой щетиной. Автомат боевик держал в опущенной правой руке. Увидев Демьяна, боевик дёрнулся, что-то гортанно крикнул, и той секунды, что понадобилось ему для того, чтобы вскинуть и перехватить автомат, как раз хватило Демьяну на выстрел. Первой пулей боевика сбило с ног, швырнуло под стену, он, видимо, был оглушён, но, быстро придя в себя и нашарив глазами Демьяна, тут же потянул к себе за ремень лежащий возле ноги автомат. И тогда Демьян выстрелил во второй раз. Переключатель режимов стрельбы на его автомате стоял на «одиночно», и Демьян очень спокойно и равномерно стал нажимать и отпускать спусковой крючок. Он просто нажимал и отпускал, нажимал и отпускал, чувствуя жёсткие удары отдачи в плечо и видя, как взрываются фонтанчики крови на тёмно-зелёном камуфляже, как дёргается и бьётся о выщербленную кирпичную кладку чёрная вязаная шапочка, как скребут по брезентовому ремню пальцы с грязными обломанными ногтями. Он стрелял до тех пор, пока боевик, выпустив изо рта струйку чёрной крови, не завалился с шорохом на бок, теряя свою чёрную вязаную шапочку и рисуя спиной по стене широкую мокрую дугу. Только тогда он, поняв, что всё это время не дышал, с хрипом и хлюпом втянул в себя дымный и пыльный, обжигающий холодом лёгкие, воздух. И ещё раз. И ещё... Он лежал и не мог никак надышаться, и смотрел, как смерть, растекаясь по лицу боевика, стирает всё лишнее и наносное, обнажая простые человеческие черты: припухлые губы, чистый высокий лоб, длинные пушистые ресницы. Боевик оказался молодым, никак не старше Демьяна, и Демьян, поехавший в Чечню почти что добровольцем (во всяком случае, он имел возможность «закосить», но твёрдо знал, что он прав, что за ним – огромная страна, что он едет вершить правое дело), вдруг увидел перед собой другую правду – непонятную, непостижимую, но твёрдую и непоколебимую правду этого молодого чеченского парня, правду, за которую тот яростно сражался, терпел лишения, за которую страдал и умер, правду, только что так безжалостно им – Демьяном – расстрелянную...
...Деньги назад отец забирать, конечно, не стал, и Демьян принёс их Людмиле. И разошлись эти деньги как-то быстро и бездарно: часть потратили на шмотки, на какие-то видики-шмидики, вдруг в изобилии появившиеся по комиссионкам; большая же часть, заботливо положенная Людмилой на сберкнижку, была частично съедена разыгравшейся в одночасье инфляцией, а частично – в безнадёжной надежде – поспешно отнесена в один из инвестиционных фондов (стояли тогда всю ночь попеременно с Сергеем – Людмилиным мужем – в молчаливой очереди к железной двери какого-то офиса на Литейном), тех самых фондов, что, как грибы, в изобилии возникали тогда по всей взбаламученной, ошалевшей от обрушившегося на неё в одночасье капитализма, стране, тех самых фондов, что громко возникали, громко сулили всем алчущим манны небесные, а исчезали тихо и незаметно, унося в неизведанные офшорные дали трудовые денежки непуганых рынком, совковых «буратин»...
В школу Демьян так и не вернулся, лекарство своё тоже забросил. Целыми днями он валялся дома на тахте, тупо пялясь в телевизор или по пятому и десятому разу перечитывая подшивки старых журналов, а когда причитания сестры по поводу его безвозвратно загубленной жизни становились совсем уж невыносимыми, уходил бесцельно шататься по городу, забредая порой в незнакомые и совершенно неожиданные места. Потом сестра родила, в доме стало тесно и шумно, и Демьян практически совсем перекочевал на улицу – благо уже был май – появляясь в доме только к ночи, да и то не всегда...
Именно к этому времени относится вторая и последняя встреча Демьяна с отцом. Что его, Демьяна, занесло тогда в этот район – он уже напрочь не помнил, но неожиданно открывшийся за углом дома маленький сквер с мутноглазым приземистым зданием в глубине сразу всколыхнул в нём память о событиях января. Теперь сквер утопал в свежей зелени, многочисленные мамашки неспешно катали по недлинным аллеям разноцветные коляски, сквозь редкие кусты с визгом носились неугомонные дети, на скамейках умиротворяюще грелись на нежарком солнышке внимательные пенсионеры. Даже грязно-серое здание пивной, слегка облагороженное свежепокрашенной – в изумрудных тонах – вывеской, не выглядело на общем фоне инородным телом. Демьян свернул на косую аллею, по диагонали секущую сквер, и вдруг увидел отца. Отец сидел на скамейке, сцепив руки на животе и вытянув ноги к середине дорожки, и отрешённо смотрел прямо перед собой. Демьян узнал его сразу, несмотря на белую дырчатую шляпу, надвинутую низко на глаза и, вообще, на то, что отец был одет по-летнему – в кофейного цвета рубашку с коротким рукавом и красно-коричневые сандалии-«плетёнки» на босу ногу. Только брюки, как показалось Демьяну, были всё те же – зимние – плотные тёмно-серые брюки с пузырящимися коленями и бахромой понизу обтрёпанных штанин. Демьян замедлил шаг, а потом, неожиданно для себя, сел рядом с отцом. Отец повернул голову, несколько мгновений, не узнавая, смотрел как бы сквозь него, а потом, явно обрадовавшись, подобрал ноги, круто развернулся к сыну всем корпусом, заулыбался, засуетился, стал трясти его за руку, а затем, глядя увлажнившимися глазами, осторожно погладил по плечу: «Коля... Коленька...»
За прошедшие полгода отец сильно сдал. Под глазами у него появились тёмные вечерние ложбины, кожа на лице одрябла, пергаментно пожелтела и пошла мелкими морщинками, да и весь он как-то ссохся, сдулся, как воздушный шарик, из которого выпустили почти весь воздух. «А я только что из больницы, Коленька... – сказал отец. – Вот, маленько подремонтировали...» И он принялся рассказывать: как ему повезло с больницей и с врачом – молодым, но уже опытным и «...очень отзывчивым, очень...»; как удачно всё сложилось с дорогими лекарствами – «...понимаешь, а тут – гуманитарная помощь, именно в адрес этой больницы, и так вовремя!..»; и какие интересные соседи лежали с ним в одной палате – «...а один – без пяти минут доцент, профессор филологии, я – говорит – не просто доктор наук, я – гонорис кауза, – умора!»... А Демьян смотрел на его насквозь изношенное, доживающее последние месяцы сердце и вновь до боли в стиснутых кулаках ощущал своё бессилие, свою микробную малость по сравнению с чудовищными жерновами жизни и смерти, непреклонно и неутомимо втягивающими в своё вращение, в дробяще-крошащую прощелину своих маховиков, хрупкие человеческие жизни... «Коленька, – спохватился вдруг отец, – а мне ведь надо кое-что тебе отдать... Одну вещь. Только она у меня дома...» И он назвал адрес в далёком пригороде. Демьян округлил глаза: «Что же тебя сюда занесло? И в прошлый раз мы здесь были. Я думал – ты где-то здесь недалеко живёшь...» «Я раньше тут жил...» – сказал отец, делая ударение на слове «раньше» и, снова откинувшись на спинку скамейки, поведал Демьяну (Коле, конечно же – Коленьке!) историю этого сквера.