Хранить вечно
– Золото остаётся золотом здесь, на этом свете. В царстве мёртвых оно ни к чему, – возразил Сервий Кест. – А если я попытаюсь сделать то, о чём ты меня просишь, я очень скоро окажусь не в Индии, а... за Стиксом... Кстати, вместе с тобой... И ты, кстати, напрасно думаешь, что вам так просто дадут уйти. Максимум через час после того, как станет известно о побеге, Остийскую гавань перекроют так, что из порта не выскользнет даже малый челнок. А если вам всё-таки удастся выйти в море, ещё задолго до Антиума вас перехватят боевые триеры.
– Ладно, – сказал Петрос, – возможно, ты прав, и освободить всех сразу нереально. Но, может, попробовать освободить хотя бы кого-нибудь? Потихоньку, незаметно.
– Это как же – потихоньку и незаметно?!
– Ну... люди ведь могут умереть. Люди в тюрьмах всегда умирают. Пытки, болезни, духота... Оформляем человека как умершего и ночью потихонечку вывозим его. В списках дознания он вычёркивается как умерший, никто его не схватится, не станет искать. Человека по три-четыре в день без лишних подозрений можно вытаскивать из тюрьмы...
Кентурион фыркнул.
– Глупости! Сразу видно, что ты ничего не смыслишь в тюремных делах.
– Почему, мне приходилось сидеть в тюрьмах, – сказал Петрос. – Причём, неоднократно...
– Но только не в Туллиануме! – отрезал Сервий Кест. – Туллианум – особая тюрьма. Туда можно войти, но оттуда нельзя выйти. Я сейчас, разумеется, имею в виду преступников... Даже умерший в тюрьме преступник не может попасть на волю. По инструкции ему положено вспороть живот и сбросить тело в Большую Клоаку. На нижнем ярусе тюрьмы для этих целей даже предусмотрен специальный люк.
– Ну хорошо! – с отчаяньем сказал Петрос. – Хорошо! Я ничего не смыслю в тюремных делах! Но ты! Ты-то ведь знаешь их досконально! Неужели нет ни одного способа спасти невиновных от смерти?! Скажи! Неужели ни одного?!
Сервий Кест не ответил. Он со стуком поставил свой опустевший кубок на стол и кивнул на него собеседнику. Петрос, расплёскивая вино на отполированные локтями посетителей серые щербатые доски, снова наполнил сосуд и резко пододвинул его кентуриону.
– Ты – Симон Саксум. Верно? – спросил вдруг Сервий Кест, в упор глядя на Петроса. – Отставной прим, разыскиваемый за кражу и убийства.
Петрос стиснул зубы.
– Я – Петрос Проповедник, – после паузы сказал он. – А уже после этого – отставной прим, ЛОЖНО обвинённый в краже и убийствах... – он помолчал. – Как ты догадался?
Сервий Кест поморщился.
– Тебя уже два дня разыскивают по всей Роме и по её окрестностям. Твои приметы сейчас знает каждая собака. За доставку тебя живым – особо подчёркнуто: живым! – обещана награда в десять тысяч сестерциев... Чем-то ты изрядно насолил кесарю.
Петрос закрыл глаза, посидел, слушая, как гулко толкается в рёбра сердце, потом снова взглянул в изуродованное лицо кентуриона.
– Ты... Ты арестуешь меня?
Сервий Кест фыркнул.
– Я не доносчик. И не палач. Я ведь тебе уже говорил, моё дело – охрана заключённых... К тому же, я не хочу доставлять радость Меднобородому.
– Ты имеешь в виду... кесаря Нерона?
– Да! – раздражённо сказал кентурион. – Я имею в виду этого фигляра и пьяницу, этого развратника, убийцу собственной матери!
Петрос с удивлением взглянул на него.
– Ты не боишься произносить такие вещи вслух?
– А кто на меня донесёт? – язвительно спросил Сервий. – Уж не ты ли? А других ушей поблизости я что-то не наблюдаю.
– Я опять не понимаю тебя, – сказал Петрос. – Ты ненавидишь и презираешь Нерона, но готов беспрекословно служить ему. Выполнять все его приказы и потакать, понимаешь, его кровавым изуверским прихотям!
– Я служу не Нерону, а кесарю, – возразил кентурион. – Правителю Великой Романской империи. Которым лишь по досадному попустительству богов является сейчас этот бездарный терзатель струн!.. – он помолчал, шумно дыша через торчащие вперёд дырки ноздрей. – Люди не вечны. Они приходят и уходят. Кесари, несмотря на все эти кликушеские вопли о богоизбранности, – те же люди. Они тоже не вечны. Не вечны даже их статуи на Форуме. И даже храмы, возведённые в их честь!.. А Великая Рома – вечна! Она есть миропорядок! Создаваемый смертными людьми по лекалам бессмертных богов. Для каждого в этом миропорядке отведено своё место. Одному предопределено быть кесарем, другому – рабом... Третьему – кентурионом, смотрителем тюрьмы... Тот, кто пытается нарушить установленный миропорядок, идёт против воли богов. Он сеет хаос и смуту. А значит, пожинает кровь и смерть... Даже несмотря на то, что он якобы выступает, исходя из самых высоких и самых благородных побуждений... По его мнению – из самых высоких и благородных. По мнению маленького глупого человека, который по ограниченной природе своей ничего не понимает в замыслах богов. Не понимает и никогда не сможет понять!.. Так что, Петрос Проповедник, я не стану освобождать твоих людей. Но я и не стану доносить на тебя... – он усмехнулся. – Даже в расчёте на десять тысяч сестерциев.
Петрос потёр ладонью лицо.
– Хорошо... – сказал он. – Я понял... Но ты можешь хотя бы исправить некоторые ошибки, допущенные людьми. Не богами, людьми!
– Что ты имеешь в виду?
– Там, в тюрьме, наряду со взрослыми, сидят дети, подростки. Их-то ты можешь избавить от общей участи?
– Все, не достигшие четырнадцатилетнего возраста, будут установлены дознанием и, безусловно, освобождены. Остальные ответят по закону за всё содеянное, – отчеканил кентурион. – Закон суров, но он закон.
– А женщины?! А немощные старики?!
– Мера вины каждого будет установлена. Все ответят по закону.
– Почему ты так уверен в беспристрастности дознания? – помолчав, спросил Петрос. – Ты же знаешь этих тупоголовых костоломов! Для них ведь главное не установить виновность или невиновность христиан. Для них главное – выловить их всех до единого. А то, что они виновны, известно заранее. Ведь так сказал кесарь!.. И, поверь, они не рассуждают о высоком, подобно тебе! Они не говорят о предназначении, о воле богов. Они пытают! Увлечённо пытают, азартно! Со знанием дела!.. Вот ты сейчас сидишь здесь и пьёшь холодное фалернское, а они там кого-то пытают! Прямо сейчас! Всаживают, понимаешь, раскалённый прут в задницу! И человек кричит! Страшно кричит! До хрипа! А потом говорит всё, о чём его спросят. И соглашается со всем. И с тем, что он христианин. И с тем, что он убивал младенцев! И с тем, что он их ел!.. Ты же, наверняка, видел всё это и ты сам прекрасно знаешь: под пыткой человек согласится даже с тем, что он – птица и умеет летать!..
Сервий Кест покачал головой.
– Ты напрасно уговариваешь меня. Я могу сколько угодно соглашаться с тобой. Я могу сколько угодно не соглашаться с Меднобородым. От этого ничего не изменится. Человеку не дано изменить предначертанное богами.
Петрос устало прикрыл глаза.
– Скажи, Сервий... Я могу хоть чем-то помочь этим несчастным?
– Можешь, – кивнул кентурион. – Видишь ли, в Туллиануме не предусмотрено кормление арестантов. То есть вообще. На это просто не выделяется денег. Заключённого или быстро казнят, или он медленно, но неотвратимо умирает от голода. Если ты не хочешь, чтоб твои люди начали умирать от голода, а мы – вспарывать умершим животы и спускать их в Большую Клоаку, организуй их кормление. Тем более, ты говоришь, деньги у тебя есть.
– Ты полагаешь, что дознание продлится достаточно долго?
Сервий Кест покачал головой.
– Дознание тут не при чём. Просто Нерон сегодня гулял всю ночь, а уже под утро поссорился со Стати́лией. Разругался вдрызг. Говорят, наорал на неё, даже, кажется, ударил, сам же разобиделся и приказал отвезти себя на виллу, в Тарраки́ну. Так что два часа назад императорский кортеж проследовал через Капенские ворота. Правда, уезжая, этот недоносок кричал, что он, мол, скоро вернётся, что пару дней отдохнёт – и назад, даже приказал на июньские ноны готовить скачки на новом Ватиканском гипподроме. Но на моей памяти ещё не было такого случая, чтобы Меднобородый, запив, вернулся со своей виллы раньше, чем через две недели... Тем более, с ним уехал префект Тигелли́н, а это тот ещё пьяница. Они с Нероном вдвоём, пока всё вино в Тарракине не выпьют, не успокоятся... – кентурион махнул рукой. – Так что корми своих людей, Петрос Проповедник, корми, чтоб они раньше времени не поумирали. А на всё остальное – воля богов... – он допил своё вино и снова пододвинул кубок Петросу. – К тюрьме будешь приходить во время четвёртой стражи. Охранником я на это время буду ставить Эбу́рна. Это мой племянник. Я его насчёт тебя предупрежу... Только, пожалуйста, не вздумай с ним ни о чём этаком говорить! Он слишком молод и слишком глуп! Натворит ещё делов – и себя погубит, и людей твоих, и нас с тобой заодно!.. – Сервий Кест навалился грудью на стол и оскалился, обнажив сизые дёсны с торчащими из них чёрными осколками зубов. – Ты понял меня, Петрос Проповедник?!.. Он же Симон Саксум, отставной прим-декурион...
3
Начало четвёртой стражи – самое глухое время. Город спит, привольно разлёгшись на холмах и спокойно смежив оконные ставни. Давно закрылись самые поздние попины, разошлись с перекрёстков, наоравшись песен, последние гуляки. Пусты храмы и термы. Пусто на рынках и форумах. Пусто в театрах, цирках и на гипподромах. Пусто на улицах и площадях. Спят жители Ромы.
Спят жрецы и сенаторы. Спят патрисии и плебеи. В душных казармах тревожным сном спят солдаты. Спят, свернувшись на грязном тряпье, измученные рабы. В пропахших мужской похотью лупанариях, спят уставшие проститутки. Город отдыхает. Он рад хоть ненадолго забыть о дневных хлопотах. Отрешиться от суеты и волнений. От забот о хлебе насущном. От изнуряющей летней жары. Свежий ночной ветерок гладит прохладной рукой горячие лбы домов, дует на обожжённые солнцем крыши многоэтажных инсул, пробегает на цыпочках по узким ущельям улиц, рябит, забавляясь, чёрную воду Тибра, заставляя дрожать отражённые в ней, ярко освещённые факелами ожерелья пустых мостов. Ветер свободно проникает в город через распахнутые настежь городские ворота, где привратная стража зевает от скуки или потихоньку дремлет, прислонившись к стене – у неё нет работы. Все, кто хотел въехать в город, давно уже к этому времени добрались до места, а те, кто собирается выехать, ещё не трогались в путь.
Начало четвёртой стражи – самое тихое время. Чуткую ночную тишину лишь изредка нарушают шаги патрульных вигилов, да порой прогремят по булыжной мостовой колёса одинокой повозки – то ли кто-то прибыл из дальних мест, лишь к исходу ночи одолев большую дорогу, то ли, наоборот, кто-то сильно расчётливый собрался в неблизкий путь, надеясь проскочить как можно больше по холодку, до дневной жары. А может, кто знает, это шныряют по ночным переулкам по своим тёмным делам лихие люди, встреча с которыми не сулит ничего хорошего. Берегись запоздалый прохожий! Берегись беспечный купец, сэкономивший на замках и запорах! Волка ноги кормят, а вора – ночь!
Начало четвёртой стражи – обычно и самое тёмное время. Но нынче пробираться наощупь, спотыкаясь или рискуя вступить во что-нибудь непотребное, выплеснутое из окон верхних этажей, не приходилось – почти полная луна, вися над Тибром, вполне сносно освещала окрестности своим желтоватым мертвенным светом. Па́рис и Фо́тиос – сыновья Линоса – здоровые лбы, шли впереди и, казалось, играючи тащили на плечах огромные мешки, плотно набитые хлебными лепёшками. Петрос ковылял сзади. Ему достался мешок поменьше и полегче – с сырными головками. Поначалу ноша показалась Петросу вполне приемлемой по весу, но вскоре он горько пожалел о том, что не взял нынче с собой третьего сына Линоса, юного Кири́коса, отвечавшего обычно в ночных вылазках за «сырный» мешок. Телегу, как всегда, оставили перед Гемо́ниями, и уже через два десятка ступеней мешок, поначалу спокойно и даже уютно висевший у Петроса на плече, начал проявлять свой характер. Он налился свинцовой тяжестью, стал почему-то раскачиваться из стороны в сторону, а затем и вовсе принялся хулиганить, то норовя вывернуть Петросу руку из плеча, то пытаясь опрокинуть своего хозяина назад – спиной на крутые ступени лестницы. Петрос запыхался. Он то и дело останавливался, прислонялся плечом к влажным от росы камням вздымающейся над лестницей крепостной стены, тяжело, с присвистом, дышал, потом, вскинув мешок повыше, преодолевал, спотыкаясь, ещё несколько ступеней и снова останавливался, обливаясь потом и хватая воздух широко разинутым ртом – как выброшенная штормом на берег рыба. Спасибо Парису: юноша, добравшись до конца лестницы, оставил там свой мешок и, спустившись назад, подхватил одной рукой под локоть Петроса, другой – его своенравную ношу и чуть ли не бегом втащил обоих наверх, к ожидавшему их Фотиосу.
– Погоди!.. – сказал Петрос и, оглядевшись, тяжело опустился на каменный бортик, отделявший проезжую часть от пешеходной вымостки. – Дай отдышаться!.. Сердце, понимаешь, зашлось...
Братья переглянулись и уселись рядом, утвердив свои мешки между ног.
Они находились сейчас на Широкой улице, примерно в четверти стадия от Родниковых ворот. Улица – действительно широкая, не менее двадцати шагов от края до края проезжей части – была абсолютно пуста, и под аркой ворот тоже никого не усматривалось, стояла там непроглядная темень, – лунный свет туда не проникал...
Сегодня они шли в Туллианум в двадцать шестой раз. И, похоже, – в последний. Накануне днём со своей виллы в Тарракине в Рому вернулся кесарь Нерон.
Вернулся он в скверном расположении духа – то ли недопил, то ли всё-таки перепил; во всяком случае, почти месячный запой пошёл принцепсу явно не на пользу: он оплыл телом, обрюзг, кожа на лице у него залоснилась и приобрела какой-то нездоровый, бледно-зеленоватый оттенок – как на брюхе у перевёрнутой на спину болотной жабы. Стал он ещё более раздражительным и вспыльчивым. Походка у него сделалась неуверенной, руки постоянно дрожали. И даже пахло от него теперь как-то по-другому – то ли скисшим вином, то ли заношенной до осклизлости овечьей шкурой.
Сразу же по возвращении кесарь вспомнил про христиан – как будто весь этот месяц только и думал о них, прикидывал между переменами вин: как бы их ещё, подлецов, ущемить?! чем бы их, мерзавцев этаких, ещё прищучить?! Дознание по делу злонравной секты, начавшееся весьма ретиво, с отъездом кесаря быстро утратило весь свой азарт, увяло, а вскоре и вовсе сошло на нет – с одной стороны, из-за вопиющего недостатка конкретных преступлений, с другой – из-за отсутствия подгоняющей и довлеющей воли, каковая была растрачена заказчиком в Тарракине на утреннюю икоту, дневной нездоровый сон и вялое ночное блевание под стол. Впрочем, выяснилось, что воля эта растрачена не полностью – кесарь про христиан, оказывается, не забыл и первое, что он сделал, прибыв в Рому, это приказал привести к нему главаря опасной секты. Шауля спешно доставили во дворец. Но разговора не получилось. «С какой целью ты набираешь людей в Роме? – спросил Нерон, давясь тухлой отрыжкой и неприязненно глядя на стоящего перед ним грязного, провонявшего тюрьмой Шауля. – Зачем ты вовлекаешь в свою секту мою прислугу? Ведь из них почти никто не является иудеем. Ты что, может, задумал покуситься на мою власть?» «Мы набираем людей не только в Роме, но и по всему миру, – вскидывая голову и целя в кесаря всклокоченной бородой, гордо сказал Шауль. – И не только иудеев, но и язычников. Ибо сказано: не отвергай никого из желающих служить Богу и поклоняться Спасителю нашему – Помазаннику Йесусу. И ты, кесарь, можешь поклониться Ему. Ибо только Он один спасёт тебя в день Страшного Суда! Ни богатство твоё, ни власть, ни блеск твоей нынешней жизни – нет! Только покорность! Умались и покорись Ему! Ибо час Страшного Суда близок!! И в час этот Господь сотворит брань с миром!! И огонь всепожирающий праведный взлетит до небес и пожрёт города и земли!! И не спасётся никто, кроме уверовавших!! Ибо сказано...» Нерон подал знак, и стоявший справа от Шауля стражник коротко, но сильно ударил пленника в ухо. Рабби заткнулся на полуслове и повалился на мраморный пол, как тряпичная кукла. «Всех – на костёр!.. – морщась и передёргиваясь от гнусной отрыжки, лениво приказал кесарь. – Выжечь эту скверну! Чтоб даже запаха ихнего в городе не осталось. Всех до единого – на костёр!» Присутствовавший при этой сцене префект Квинт Лонгин осмелился подать голос: «Кесарь! Дознание установило: этот иудейский проповедник – гражданин Ромы, причём он из знатной семьи. Дозволь поступить с ним по закону – отсечь ему голову?» Нерон, уже потерявший было интерес к разговору и направляющийся к выходу, сразу остановился. «Из знатной семьи, говоришь? И что, может, богатая семья?» «Увы, – развёл руками префект, – когда-то была богатая. У его деда, – он кивнул на лежащего на полу арестанта, – было больше двух сотен рабов. Но уже его отец зарабатывал на жизнь тем, что собственноручно шил палатки». Кесарь теперь взглянул на Шауля чуть ли не сочувственно. «Ладно, – кивнул он Квинту Лонгину. – С этим можешь по закону. Коль гражданин – можешь по закону... – он снова двинулся к дверям и снова приостановился. – И вот ещё что... Греков. Среди них есть греки?.. Этих тоже... мечом... Но всех остальных – на костёр!»...
Через два часа на Марсовом Поле рабби Шаулю, а также трём грекам-христианам – Тро́фимосу, А́ристархосу и О́лимпосу – отсекли головы. Всех дворцовых, уличённых дознанием в принадлежности к христианской секте: Феста Галата, Ури́ Каппадокийца и Барса́баса по прозвищу И́устос, а также ещё семерых заключённых – первых попавшихся, просто оказавшихся в Туллиануме ближе других к дверям, – сожгли на костре.