Хранить вечно
От Агриппы Клавдию привет.
Сердечно благодарю тебя, мой друг, за хлопоты о моём имуществе. Уверен, боги воздадут тебе за твою отзывчивость и доброту. Я, разумеется, не в силах в проявлениях щедрости тягаться с бессмертными. А потому свою благодарность я выражу скромнее и проще: первое, что я сделаю, вернувшись в Рому (ведь, клянусь Юпитером, я когда-нибудь в неё вернусь!), так это закачу пирушку, да такую, что все мои друзья – и в первую очередь ты, мой разлюбезный Клавдий! – запомнят её до конца своих дней!
Деньги дошли в целости и сохранности. Обратную посылку рассчитываю отправить где-то на майские иды.
Письмо твоё получил в последние дни марта – первые корабли из Ромы пришли в этом году необычайно рано, что неудивительно: за десять дней до апрельских календ – хвала Аквилону! – вдруг задул сильный северо-западный ветер, и все суда, идущие к нам с севера, летели, как на крыльях. Холод же стоял совсем зимний. На вершинах холмов, что видны отсюда, из Тибериады, на той стороне Кинеретского озера, даже выпадал снег. И это в конце марта! Для здешних мест это случай совершенно небывалый. По крайней мере, никто из местных старожилов ничего подобного не помнит.
Моя бедняжка Кипра в эти дни простудилась и сильно болела. Я чуть ли не ночевал в храме, выпрашивая у богов милости для моей супруги. Кому я только не молился! И Юпитеру Всеблагому Всемогущему, и Праматери Венере, и Врачевателю Эскулапию, и дочери его Пресветлой Салюс. Каюсь, но, уступая настойчивым просьбам моей Кипры, отнёс приношения и в храм к прусимам, которых я, как ты знаешь, никогда не жаловал. В конце концов мольбы мои кем-то из бессмертных были услышаны, и жена моя пошла на поправку. Сейчас она уже встаёт и даже выходит на небольшие прогулки, хотя, конечно, всё ещё очень слаба.
А северный ветер тем временем сменился на южный, пустынный, который в здешних краях называют «хамисим», и у нас настала изнуряющая жара, что, с одной стороны, конечно, тоже плохо, поскольку, как ты понимаешь, ничего хорошего в сильной жаре нет, а с другой стороны, жара в апреле – это нормально, здесь в апреле всегда жара: и в этом году жара, и в прошлом году, и в позапрошлом. И тысячу лет назад здесь в апреле стояла жара. И странно бывает, мой любезный Клавдий, сидя во фригидарии на краю бассейна и всё равно обливаясь потом, вспоминать недавние холодные дни или перечитывать твоё письмо, в котором ты жалуешься на опостылевшие тебе дожди. Как-то всё это предрасполагает к невесёлым размышлениям об огромности мира, и о человеческой малости и слабости пред ликом всемогущих богов. А отсюда уже рукой подать и до горестных мыслей о скоротечности жизни и бренности нашего бытия.
Страшно подумать, но ведь нам с тобой, мой добрый Клавдий, уже за сорок. Вспомни, какими старыми казались нам сорокалетние мужи в годы нашей юности. Вспомни, как мы, будучи неоперившимися птенцами, называли «громогласным дедом» несчастного Кассия Севера. Он, и вправду, ведь казался нам в ту пору старым: морщинистый, лысый, беззубый, с вечно сизым носом и тяжёлыми мешками под глазами. А ведь он был тогда чуть ли не моложе нас нынешних! И сейчас, глядя поутру в зеркало, иной раз вдруг отчётливо осознаёшь, что вот этот вот тип, отражённый полированной медью, – некрасивый, обрюзгший, лысоватый, с лицом морщинистым, как жабье брюхо, – это ведь ты и есть! И за завтраком вдруг ловишь себя на мысли, что думаешь вовсе не о том, как бы с пользой провести день или куда бы сходить повеселиться вечером, не о друзьях, не о вине и даже не о бабах, а о том, что вот опять мясо набилось в дырку от выдранного третьего дня зуба и где бы найти в этой глуши толкового ювелира, чтобы сделал на место отсутствующего зуба нормальный протез? Да, мой друг, бо́льшая часть жизни позади, а ничего из того, о чём мы грезили в юности, нам не удалось – ни великих дел, ни великих свершений. И грустно от всего этого необычайно! Помнишь, как у Горатия: «Не те уж годы, да и настроение не то...»
Хотя, с другой стороны, нам с тобой, мой добрый Клавдий, не стоит роптанием гневить богов – ведь мы, по крайней мере, живы. А сколько наших ровесников уже покинули этот мир и отправились в печальное царство Орка! Взять хотя бы нашего незабвенного Друза. Или наших приятелей, вечных спутников всех весёлых пирушек, наших «Кастора и Поллукса» – братьев Корнелиев. Помнишь ли ты их? А ведь у них и могилы-то даже нормальной не осталось – сгинули где-то в море без следа. Я тут совсем недавно осознал: ведь наших «Диоскуров» погубил тот же самый шторм, что чуть не отправил на дно и нас с Кипрой во время нашего путешествия из Александрии в Кесарию. Так что, кто знает, может, будь Нептун тогда чуть посердитей, и мы бы с моей супругой разделили судьбу несчастных братьев Корнелиев. Кому бы ты тогда писал письма в Палестину, мой любезный Клавдий?
Долго ли, коротко, а ведь я, мой друг, вот уже восемь лет безвылазно сижу в этом захолустье. Восемь лет я уже не был в Роме, не гулял вечером по Форуму, не пил вина в маленьких попинах на Велабре, не заглядывал в весёлые дома на Этрусской улице. А ведь там, поди, уже все девочки новые! Вот ты передаёшь привет Гнею от какой-то Козочки Фаусты, а я ведь даже не знаю, о ком идёт речь. Не было восемь лет назад на Этрусской улице никакой Козочки Фаусты! Не было! Уж поверь, я-то всех «козочек» там знал наперечёт!
Ты, может быть, не поверишь, но я, кажется, готов отдать свою правую руку за то, чтобы вновь оказаться в Роме. Услышать рёв Большого Цирка в тот миг, когда на арену выезжают колесницы. Или, стоя на Палатине, снова увидеть, как падает за Тибр огромное багровое солнце. Или окунуться в кипящий водоворот Субуры, пройтись, проталкиваясь в крикливой толчее, вдоль её разнообразных лавчонок, вдохнуть её запахи: невообразимую смесь «ароматов» кожи, окалины, жареного мяса и восточных благовоний. И пусть под ногами хлюпает вечная грязь, и какой-нибудь ротозей непременно норовит налететь на тебя сзади, пребольно поддав коленом, или раб, спешащий с амфорой на плече, умудрится задеть тебя локтем по уху, или грубиян-солдафон, шагая, не разбирая дороги, не преминёт наступить тебе подкованной калигой на ногу, – пусть! Пусть! Вариться в котле Субуры, вдыхать её пьянящие запахи, слышать её, ни днём, ни ночью не смолкающий, гул – вот счастье! Субура, моя Субура, увижу ль я тебя вновь?!