Хранить вечно
Здесь, в отдалении, все ваши столичные склоки кажутся совсем несерьёзными, вроде мальчишечьих драк у стен Арены перед гладиаторскими боями. У нас ведь здесь тишь да благодать. И скука. Скука смертная. Хотя я, конечно, понимаю: случись что у вас – до нас это тоже всё равно рано или поздно докатится. Как волна от упавшей в море скалы докатывается до берега и смывает с него рыбацкие лодки и гуляющих по набережной ротозеев. И тут самое главное – не попасть в число этих самых ротозеев.
Что же касается твоих опасений по поводу возможного заговора со стороны известного нам с тобой лица, то спешу тебя огорчить – этот заговор стал ещё на один шаг ближе к своей возможной реализации. Верный человечек донёс мне из Хиеросолима, что в конце марта из храмовых хранилищ во дворец Пилата было тайно перевезено, ни много ни мало, а тридцать талантов золота – годовое жалованье двух полных легионов. Ума не приложу, каким образом Пилату удалось выудить эти деньги у Синедриона, о скупости которого здесь ходят легенды. Во всяком случае, взял он их не силой, иначе тут бы уже гудела вся Иудея и Идумея с Самарией к ней в придачу. Тут речь, скорее всего, идёт о какой-то сделке. Большой сделке. Тайной сделке. Между Пилатом и Синедрионом. Или между Пилатом и Первосвященником. Боюсь, мы никогда и ничего об этой сделке не узнаем. Зато мы знаем другое: у Пилата теперь есть деньги. Причём деньги большие. А большие деньги – это всегда большая власть. Пилату теперь есть что предложить легионам. А легионы, как ты верно говоришь, всегда идут за тем, кто может им что-либо предложить.
Пытался я что-нибудь выудить по поводу состоявшейся в Хиеросолиме сделки у своего «четвертьцарственного» зятя. Он как раз ездил на Писху в Хиеросолим и мог что-то знать. Какие-то слухи до него вполне могли дойти. Но Антипа моих намёков не понял – стало быть, ни о чём не догадывается. Или делает вид, что не догадывается. Хотя вряд ли – простоват он для того, чтобы вести какую-то хитрую игру.
Кстати, вернулся он из Хиеросолима радостный и теперь на каждом углу трубит о том, что отныне они с префектом Пилатом друзья и что префект Пилат – «этот умнейший и порядочнейший из мужей» – его, Антипу, безмерно ценит и уважает, что во благовремении сулит ему, Антипе, неисчислимые блага и всяческую пользу.
Запел он эту песню и как-то на одном из обедов, куда я был им опрометчиво приглашён. Я его спросил: что послужило толчком к столь неожиданной и скоропалительной дружбе? Ведь всем известно, что романский префект евреев терпеть не может и местную знать никогда не жаловал; в лучшем случае, терпел. На что Антипа ответил, что он оказал Пилату некую услугу, высоко оценённую префектом. На вопрос, что это за услуга, Антипа отмахнулся, заявив, что это – сущие пустяки, на самом деле не стоящие выеденного яйца. Мелочь, безделица, почему-то высоко оценённая префектом. Зная Пилата, смею предположить, что мой простодушный зять, сам того не ведая, стал игрушкой в руках «романской лисы», звеном в какой-то сложной игре, затеянной Пилатом. Я не сдержался – ты же знаешь мой длинный язык! – и напомнил Антипе, что ещё совсем недавно он называл «умнейшего и порядочнейшего из мужей» «поганым язычником» и «бессовестным вором». А также намекнул на то, что дружба романского префекта так же долговечна и прочна, как мартовский снег в горах. Антипа воспринял мои слова весьма болезненно, и мы теперь с ним вот уже вторую неделю не разговариваем. Он – потому что обиделся на меня. Я – потому что не знаю, о чём можно говорить с таким болваном.
Самое любопытное, что на меня обиделась и Херодиада. Уж не знаю за что. Моя сестрёнка сама никогда не упускала случая, чтобы посмеяться над своим не шибко умным, но шибко горделивым мужем. А тут надулась, как мышь на крупу. Никогда не понимал я женщин. И теперь, скорее всего, уже никогда не пойму.
Но не будем о грустном, мой добрый Клавдий, не будем о грустном! Есть в этой жизни и светлые пятна. И самое яркое такое пятно – мой ненаглядный Марк Юлий. Хвала богам, сын у меня получился на загляденье: хорош собой, смышлён и, как оказалось, смел не по годам. Позавчера он в одиночку разделался с крысой, забежавшей к нему в комнату – врезал по ней своим игрушечным мечом, да так, что тварь издохла на месте. Не поверишь, мой друг, но горжусь я «подвигом» своего сына едва ли не больше, чем своей собственной победой в кулачном бою над тем звероподобным ахейцем (надеюсь, ты не забыл ту памятную схватку на Плебейских играх в год, когда консулом стал отец нашего Прыщавого Ликиния – почтенный Авл Нерва Силиан). Даже не представляю, как я расстанусь с моим «юным кентурионом», ведь рано или поздно, но придётся отправить его к тебе в Италию, подальше от здешних убогих провинциальных нравов. Утешаю себя лишь тем, что произойдёт это ещё нескоро. Во всяком случае, не в нынешнем году. А там, глядишь, и переменится что-либо – а вдруг?! – в моём нынешнем незавидном положении, и я, чего доброго, помчусь в милую моему сердцу Рому вместе с моим сыном.
Мечты, мечты...
P.S. Что же касается всего того, что ты рассказал мне про своего дядю, то я нимало не удивлён – Кесарь Тиберий всегда слыл большим охотником до упругих попок. Тут поражает другое – в свои семьдесят лет он не только не потерял к этим попкам интерес, так ещё и способен проливать на них своё семя. Клянусь, у меня порой складывается такое впечатление, что твой дядя заключил тайный договор с костлявой Мортой и собирается жить вечно.