Мера добра
...Демьян сунул руку в карман. Тёплые контуры фигурки привычно легли в ладонь, и Демьян ласково погладил её пальцами. «Спи, спи... – тихо прошептал он. – Ещё рано... Это я – так...» Небо в прощелине между пятиэтажками на той стороне улицы уже начало отчётливо предутренне желтеть. Слабый ветерок, вынырнув из всколыхнувшихся крон, резво пробежал по верхушкам кустов и, заглянув за отворот Демьянова спальника, шухнул обратно в листву. Демьян поёжился и попытался подтянуть повыше замок «молнии» на спальнике. Замок не поддавался. Некоторое время Демьян прикидывал варианты починки или замены «молнии», а потом, осознав всю нелепость подобных планов, чуть не расхохотался в голос. «Но-но!.. – строго сказал он себе. – Вот только истерики нам сейчас не хватало... Держите себя в руках... юноша». Некоторое время Демьян прислушивался к внутренним ощущениям и с удовлетворением отметил, что истерики нет и не предвидится. Внутри было холодно, гулко, но спокойно. «Вот и хорошо... – успокоил себя Демьян. – Вот и ладненько... Не будем о будущем, лучше будем о прошлом»...
...И прошлое тут же вновь послушно вернулось к Демьяну, вернулось тем душным, пыльным, заметённым тополиным пухом, далёким июнем, когда его сверстники, кто – похуже, кто – получше, настойчиво сдавали выпускные экзамены. Демьян же на экзамены так и не пошёл, несмотря ни на грозные ультиматумы со стороны сестры, ни – даже – на ласковые, но настойчивые уговоры директора школы, вылеченной им по осени от хронического цистита. В конце июня, когда Демьян, придя в очередной раз заполночь домой, жевал что-то на полутёмной кухне, Людмила, влетев в развевающемся халате в дверь, швырнула на стол перед ним справку об окончании школы и, возвысив голос до благородного крика, сообщила, что терпение у неё хоть и ангельское, но не беспредельное, что каждый – сам кузнец своего счастья и что тунеядцев кормить она не нанималась и отныне не намерена. Демьян живо поинтересовался: почему слово «тунеядец» она употребила во множественном числе? Сестра тут же прошлась и по своему благоверному, который «...ни рыба, ни мясо, и потому жрать в доме нечего...», благоверный сейчас же эмоционально отозвался из спальни, они сцепились, Танюшка проснулась и заплакала, и Демьян ушёл, чтоб в этой квартире уже больше никогда не появиться.
Жил он попервоначалу у друзей, одноклассников, ни у кого подолгу не задерживаясь, подрабатывал грузчиком; дождавшись совершеннолетия, тут же завербовался «на севера», на рыболовецкий сейнер, ходил за Кильдин, за Рыбачий, был разделочником, трюмовым рабочим, матросом...
В очередной приход в Мурманск (Демьян, как бывалый моряк, по-другому название этого города уже не произносил) выяснилось, что Демьяном настойчиво интересовались из военкомата, – оборона страны просто-таки трещала без его – Демьяна – непосредственного участия. И Демьян, заранее постригшись наголо, пошёл «сдаваться» по адресу, указанному в повестке...
В армии Демьяну понравилось. Полное отсутствие забот о пропитании и быте, отсутствие необходимости принятия каких-либо собственных решений освобождали голову для столь любимых им отвлечённых размышлений. Тем более что со службой ему повезло: после первых месяцев в «учебке», в раскалённых пыльных оренбургских степях, он попал под Кострому, в штаб мотострелковой бригады, где, попеременно с ещё одним таким же «обмороком», исполнял службу посыльного при дежурном по управлению. Служба была необременительной: к посторонним работам посыльных почти не привлекали, по прямому предназначению дёргали их также нечасто, ну и, кроме того, прямо в здании штаба располагался – по поводу перманентного ремонта офицерского клуба – читальный зал офицерской библиотеки, где наряду разрешалось коротать время в ожидании «посылок». Так что прошёл этот год для Демьяна совсем даже не зря. А потом...
А потом была Чечня: грязь, повсеместная рыжая грязь, липнущая к сапогам и колёсам; постоянно мёрзнущие грязные руки с кровоточащими заусенцами; тошнотворный запах горелого человеческого мяса; выматывающая, притупляющая все чувства бессонница; и снова грязь, и припорошенные грязным снегом неподвижные фигурки на продуваемой колючим ветром и простреливаемой насквозь площади, и бестолковый бой в окрестностях вокзала, и совершенно мёртвые, неподвижные глаза убитого им боевика, и тихие редкие снежинки, плавно опускающиеся и тут же тающие на горячем стволе автомата...
В Ростовский госпиталь Демьяна доставили только на четвёртые сутки – полуживого от потери крови, бредящего от лошадиных доз обезболивающих наркотиков, лихорадящего от начинающегося сепсиса; доставили, прооперировали, отмыли, выходили, поставили на ноги. Если быть точным – на одну ногу. Демьянину раздробленную плюсну собирал из осколков симпатичный толстячок (как потом оказалось – полковник, доктор медицинских наук, ученик самого Илизарова), собирал и собрал, прошив всю ступню титановыми спицами; так что, спустя месяц после попадания в госпиталь, Демьян уже бодро громыхал по коридорам на костылях, прозванный персоналом и болящими «Робокопом», – то ли за постоянное, иногда даже навязчивое, стремление прийти на помощь, то ли из-за громоздкой металлической конструкции на правой ноге, по форме больше всего напоминавшей клетку для средних размеров птицы. А помощь Демьяна требовалась повсеместно. Именно тогда, в госпитале, вновь проснулся и заработал в полную силу его чудесный лекарский дар. Уж что-что, а обезболивать здесь было кого. После первых его «сеансов» начальная настороженность врачей сменилась поначалу восторженной эйфорией, а затем – как-то быстро и буднично – требовательным потребительским отношением. Впрочем, Демьян не обижался и не протестовал. Он помогал соседям, сидел ночами возле тяжёлых, быстрее рентгенов и УЗИ диагностировал поступающих, резво скакал по лестницам – из палаты в палаты, из операционной в операционную; скакал, пока не доскакался. На одной из операций (полостной, но под местным наркозом из-за каких-то там противопоказаний) Демьян, сидевший у изголовья и державший за виски оперируемого, – как потом ему рассказали – вдруг часто задышал, заклокотал горлом и, увлекая за собой стойку капельницы, плавно завалился набок, попутно вдребезги разнеся так некстати подвернувшийся стеклянный столик с выложенными на нём хирургическими инструментами... Очнулся Демьян в палате интенсивной терапии – с парализованной левой половиной туловища, плохо соображающий, косноязычный, неконтролируемо и всегда некстати ходящий под себя. Впрочем, паралич вскоре прошёл, но именно после этого происшествия поселилась в Демьяновом виске беспокойная самостоятельная жилка, поначалу редко, а в последние годы – всё чаще и чаще, изводящая Демьяна разрывающими череп, околообморочными головными болями...