Проза
Вот и тут. Смотрим – барахтается гражданин, с матрасом своим полуживым борется и к берегу пытается грести. К нашему, поскольку к нашему уже ближе. Но грести ему не особо удаётся, поскольку матрас его уже, скорее, не полуживой, а полумёртвый. А плавать без матраса гражданин, похоже, не умеет вовсе.
Короче, переглянулись мы с Белым и с берега друг за дружкой в воду попрыгали. Поскольку шашлыки шашлыками, а смотреть, как люди тонут, мы с Белым спокойно не можем. Надо полагать, это у нас уже профессиональное.
Дальше – детали. Как спасали, как тащили. Это всё мелочи. Не впервой. Вытащили, кстати, обоих. И утопленника этого полуживого, и матрас его. В матрас он, надо сказать, вцепился намертво. Не оторвать было. Так что, хрен с ним, вытащили вместе с матрасом. А нам что? Нам не привыкать. Воды он, сапиенс этот, нахлебаться успел порядочно, но сознания не терял. Отбивался до последнего. Есть такое свойство у тонущих – от спасителей своих отбиваться. Ну, или тащить их за собой на дно. За компанию, значит. Чтоб, надо полагать, там, на дне, веселее было. Тем не менее вытащили мы эту сладкую парочку, матрасню эту недоделанную, вытащили, на бережку разложили, сидим, сохнем. На утопленника своего ненаглядного любуемся. Утопленник этот, кстати сказать, оказался парнем нашего примерно возраста, длинным, худым, носатым. Сильно худым и ну очень сильно носатым. Прям перпендикуляр какой-то. Так вот. Отдышался маленько этот перпендикуляр, глаза открыл, обвёл взором мутным пространство и первым делом носом своим длинным на меня нацелился. И говорит вдруг человеческим голосом. «О! – говорит. – Сиськи!».
Да, совсем забыла. Если что, я – девушка. Зовут меня Алёна. Двадцати пяти лет, по профессии – инженер-конструктор.
Так вот. «Сиськи!» – говорит этот обморок. И взглядом в мои эти самые сиськи упёрся и смотрит, не моргает. Ну что. Ну, сиськи. Поскольку девушка – имею право. Мы ведь с Белым с обрыва сиганули в чём были. Он – в одних плавках, а я – в плавках и в майке, поскольку верх от купальника у меня на кусте висел. Сушился. Майка, естественно, намокла. Всё, что под майкой, проступило. Ну, Белому-то не впервой. Он меня всякой видел. А этот взглядом так сразу и прикипел. И ладно, было бы там что-нибудь особенное. Памелла Андерсон там какая-нибудь была. Или Анна Семенович. Или хотя бы моя сестра Оксанка с её третьим размером. А то – так, первый размер, от силы полторашечка. Я-то по этому поводу никогда не комплексовала. Мне, как говорится, хватает. Но тут прям почувствовала себя какой-то ущербной.
«Чего, – говорю, – уставился? Глаза сломаешь!» А он смотрит и смотрит, прям оторваться не может. И, что характерно, взгляд у него не... как бы это сказать... не мужской, что ли, то есть не похотливый, не раздевающий, знаю я такие взгляды, а печальный такой, чуть ли не жалостливый. То ли ему себя стало жалко до слёз, что он до сих пор красоты такой никогда не видывал, а учитывая последние события, мог и вовсе не увидеть. То ли он меня, сиротинушку, пожалел, что вот я, бедолага, со своим первым размером живу на этом свете, горе мыкаю, пропадаю. Короче, мне аж не по себе стало. Встала я и ушла переодеваться. Ну его! Залезла в палатку, майку мокрую стащила с себя, в рюкзаке шарю, рубашку ищу и вдруг чувствую – щёки у меня горят. Потрогала – мама дорогая! Точно, прям огнём полыхают. Ничего себе, – думаю, – чего это со мной? Никогда такого не было. Нет, было, конечно. Когда я за Серёгой Колесниковым в десятом классе бегала, тогда, помнится, не только щёки у меня горели. Я тогда вся огнём горела. Прям хоть пожарных вызывай, с брандспойта туши. Но ведь горела – перегорела. И я сейчас не та. И Колесников, сука, уже женат давно. На мымре какой-то очкастой женился, в Москве они живут. А щёки – вот они – полыхают. Ну-ка, – говорю я себе, – ну-ка, перестань! Чего это ты?! Это что, из-за того, что на тебя этот обморок посмотрел?! Перпендикуляр этот полупритопленный? Тебе что, мужского внимания не хватает? Ты посмотри вокруг – какие ребята у тебя в конторе! Да по сравнению с ними этот дайвер неудавшийся – просто пустое место!
И правда, надо сказать, что ребята у нас в конторе подобрались – один другого лучше. И красавцы все, и спортсмены. Про мозги я вообще не говорю – дураков к нам в контору не берут. В общем-то, и девчонки у нас – ничего. Про себя говорить не буду, а что Маришку взять, что Светика – девки на загляденье, всё при них. И ведь, что характерно, парни у нас – золото, девки – брильянты, а ведь ни одной пары так и не сложилось. Во всяком случае, за те три года, что я в конторе работаю. Про нас с Белым я не говорю. Мы и в универе вместе учились, и в контору вместе пришли. Всё у нас было, и всё у нас давно кончилось. Кроме дружбы, конечно. Вот, говорят, мужчина и женщина дружить не могут. Рано или поздно у них всё равно дело до койки дойдёт. И после этого они либо женятся, либо врагами становятся. Бред! У нас с Белым до койки дошло, прошло, вернулось, опять прошло, и, кто его знает, может, ещё когда вернётся. А дружим мы с ним вот уже восемь лет и будем дружить ещё сорок восемь. И даже если он женится, а я замуж выйду, я уверена, мы с ним друзьями останемся. А может, кто знает, будем и семьями дружить. Не то что с этим уродом Колесниковым. Я ведь ему тогда – всё! Я ведь ради него была готова землю рыть и железо грызть! Я ведь ему, подлецу, не только девственность свою отдала, я ему всю нашу с Оксанкой общую коллекцию японских марок отдала, что нам от деда Зямы досталась! Все восемь огромных кляссеров! Там же куча марок была ещё довоенных! А пять штук – даже девятнадцатого века! Знающие люди говорят, что такую коллекцию по нынешним временам можно было бы запросто на трёхкомнатную квартиру сменять. Причём не в Шушарах каких-нибудь, не у чёрта на куличках, а в центре, хотя б на том же Васильевском. А я их – раз! Бери, Серёженька, дарю, мне для тебя ничего не жалко! И ведь взял, морда бесстыжая! Глазом не моргнул. Может, кстати, он за эти марки и квартиру себе в первопрестольной купил. Кто знает? Оксанка тогда меня чуть не убила. Месяц со мной не разговаривала. Потом, правда, простила – пожалела дуру несчастную, влюблённую.