Проза
А под девушкой своей мечты орёл этот подмокший, как вы поняли, меня подразумевает. Даже не то что подразумевает, а вот так вот прямо и конкретно пальцем в меня тычет. Нифига себе! – думаю я себе. Мне вот ещё такого счастья только и не хватало! Я прям спала и видела, чтоб в меня такой вот утюг водоплавающий с первого взгляда втюрился и девушкой своей мечты назвал. Меня аж затрясло. А наши все – ничего, проглотили всю эту его галиматью. Всю эту бодягу слезливую. И не только проглотили, а даже больше – все к нему кинулись, все стали его наперебой утешать. Что, мол, ничего, всё пройдёт, всё образуется, и что, дескать, не такой уж он на самом деле противный, и сразу видно, что парень-то он, в общем, неплохой, вот только день у него сегодня неудачный выдался, это ничего, это у всех бывает, и самое лучшее, парень, это тебе сейчас лечь поспать, а вот когда поспишь, тогда всё и образуется, и солнышко будет ярче, и небо голубее, и любовь ты свою ещё встретишь, и встретишь как полагается – во всём белом и на белом коне, а вот и спальничек у нас тут в тенёчке постелен, ложись-ка вот сюда, голуба, и подушечка вот есть надувная тебе под голову – а-а-а, а-а-а, баю-баюшки-баю... Короче, уложили они сообща этого обморока под куст, пледом сверху прикрыли. Светка свою подушку надувную не пожалела, ему под голову подсунула. Разве что мух от него не отгоняют. Я, естественно, во всей этой канители участия не принимала. Ещё чего! По мне, так его, долбодятла носатого, гнать надо взашей отсюда. Пинками гнать – пусть пёхом топает до са́мого Питера. Как приплыл – пусть так и топает: голым и босым. Или уж, на крайняк, Пахомыча с моторкой вызвонить, чтоб он эту буратину непотопляемую обратно на тот берег переправил – с глаз долой, как говорится, из сердца вон. Чего с ним возиться! Приплыл тут, понимаешь, на матрасе своём драном, праздник людям испортил, всех перебаламутил. Вина одного французского тысячи на три, наверное, выжрал. И мы за все эти доблести ещё и жалеть его должны! За ушком ему чесать и колыбельные петь!.. Ничего этого я, конечно, вслух не сказала, сидела, как сыч, возле костра, вино пила и шашлык трескала в одну харю, пока все наши вокруг утопленника своего ненаглядного танец гостеприимства танцевали.
Ну всё, станцевали, угомонились, пришли обратно к костру вино своё недопитое допивать и шашлык остывший дожёвывать. На меня, заметила, поглядывают, но вслух ничего не говорят. И правильно, между прочим, делают. Это я с виду сижу спокойная и беззаботная. А внутри у меня – о-го-го! Внутри у меня всё клокочет так, что аж крышка приподнимается. Свисток в любую дырку вставь – оглохнешь. Настроение – на войну посылать можно. Причём одну – сама справлюсь. Меня в таком состоянии лучше ни о чём не спрашивать, а ещё лучше – вообще не трогать. Ну, и никто, слава богу, не тронул.
И как-то постепенно всё наладилось. Происшествие это дурацкое, ну, не то чтоб совсем забылось, а как-то на второй план отошло. Кармен новый анекдот рассказал. Не помню сейчас, про что. Помню только, что очень глупый анекдот был, но дико смешной. Поржали. Альберт второй ящик вина вскрыл. Толян из остатков мяса вторую очередь шашлыков замастрячил. В общем, наладилось всё, в колею вошло. И я подуспокоилась маленько. Маришка за гитарой в палатку сходила. Пришла, сидит, подстраивает. Солнышко, птички. Ветерком с речки потянуло. Всё – опять лепота и благорастворение воздухов. Опять же «Шамбертен» внутри бродит, на лирический лад настраивает.
Наладила Маришка гитару, обвела всех взглядом своим васильковым и спрашивает: «Ну что, народ, что поём?» «Как что? – говорит Белый. – Конечно "Пиратскую"!» Это традиция у нас такая – с «Пиратской лирической» начинать. Что-то типа гимна своеобразного нашей компании. Респект, кстати, Окуджаве и Филатову. И все как-то сразу повеселели, загомонили, заёрзали. «Ага, – говорят, – давай, Маришка! Давай "Пиратскую"! Давай нашу любимую! Давненько мы её что-то не пели». Ну, Маришку два раза просить не надо. Устроилась она поудобнее, гитару в коленку упёрла, чёлку поправила, пальцы на грифе в аккорд «до» расположила. «Ну что, – говорит, – готовы? Рванём?» «Отож! – говорим мы. – Готовы! Ещё как рванём!». Я даже кружку свою с остатками «Шамбертена» под кустик отставила, чтоб не мешала, чтоб, значит, рвануть так рвануть – по нашему, понимаешь, по-пиратски. Все ушки навострили, воздуху в грудь набрали, на Маришку смотрят, отмашки ждут. А Маришка что-то всё медлит и медлит, никак не начинает. И смотрит куда-то мимо всех. И глаза у неё всё округляются и округляются. «Что, – подначивает её Альберт, – опять первую строчку забыла? "В ночь перед бурею на мачтах..." Эх, ты, – говорит, – склерозница!» А склерозница вдруг говорит дрожащим голосом: «Ой, мамочки, а где?!..» И пальчиком нам за спины тычет. Мы, естественно, все хором повернулись. Смотрим: и правда, – «мамочки!», и правда, – а где?! Спальник расстеленный под кустами лежит, плед скомканный лежит, а ни утопленника нашего, ни Светкиной подушки надувной – нет, как и не было!
Повскакивали мы тут, на берег высыпали, смотрим – картина маслом: метрах в десяти от берега утопленник наш с подушкой надувной борется, как Нахимов со всем турецким флотом. Подушки эти, надо сказать, обладают одним любопытным свойством. Они, вообще-то, предназначены для того, чтоб на них спать, а не для того, чтоб на них плавать. Там даже наклеечка есть с соответствующей надписью. На пяти языках, между прочим.