РОСА ВОДОЛЕЯ

IX

            Всякая поездка домой для Вики, уже пустившей в городе побеги, нежно опушившейся и расцветшей, была возвращением к корням, в волшебную страну детства, где майские жуки и ласточки знакомы в лицо, цветы разговаривают запахами, бледнея и краснея от избытка чувств, и совсем не больно упасть в тугую мураву, теплую и родную, как мамины колени… На нее нашло беспричинное веселье, и, оглядываясь на Ольховских, на Сергея, севшего последним и крепко прижатого Аллой к двери, она смешит их всю дорогу, как расшалившаяся пятиклассница.

            – А вон и школа… – показывает на длинное, как баржа, седое здание на холме, широкими стеклами окон выглядывающее, точно сквозь очки, из-за черемух и сосен. Туда до сих пор ходит мама, там, в школьной библиотеке, в пыльном благовонии книг рождались ее девичьи грезы и первые стихи. – А вон наш класс, второе окно слева… А твой, Сереж?

            Руднев, изрядно помятый и разочарованный поездкой, не подает вида, принимая случившееся как стихийное бедствие.

            – И наш.

            Привыкнув к неожиданностям, ставшим, как философствует Славкин, «вожделенной нормой», он недоумевает, как завалился при ясном небе в эту мглу, и тяжело, угрюмо напряжен. Какая нелепость! Будто припал в жаркий полдень к криничке, а там лягушки…

            Но вот и Грустынька, и дом. Тихая зеленокудрая деревенька, выгнувшаяся над извивистой, в кущах сизых верб и ивняка, речкой, млеет под синим полднем, глядясь в блестящие глаза излучин, и шепчется с ними долгим доверчивым шелестом. Илья сворачивает на зелено-лиловую мураву перед заглохшим, в томительном запахе жасмина, палисадником, и все нетерпеливо выскакивают – размяться и пройтись. Надо взять дома снасти, кое-что из одежды, продуктов. Во дворе ухает хриплым лаем Полкан. Дед Иван, высокий, сутулый, седобородый, босой, с голубыми проворными глазками, появляется с улыбкой в калитке. 

            – А, ребятки! Заждались уже… – приветствует он их и подает всем по очереди руку.

            Вика, приобняв деда и расцеловавшись во дворе с матерью, спешит в сад.  – Я сейчас! А вообще, мам, мы на минутку…       

           Как все тут ждали ее и как рады! Ласточка, упав из-под застрехи, весело чиликнула и, черкнув крылом по глазам, стремительно уносится сообщить о гостях. Береза-вековуха за баней, взмахнув гибкими ветками, торопливо и сбивчиво шепчет что-то, стараясь коснуться ее щек. У нее не осталось подруг и не с кем поговорить, кроме стайки воробьев, шумно обсыпающих ее по утрам, чтоб обсудить свои воровские набеги или поклевать на крыше бани березовое семя.

            Вика чувствует, как радостно заволновалось и зашевелилось все вокруг, будто от нее, как от брошенного в воду камня, расходятся круги. Зеленые, палевые, янтарные, лазоревые личики обступили и, шушукаясь, тянутся со всех сторон. Старая анисовка, раскинув узловатые руки, щедро протягивает ей зеленое яблочко, думая, что хоть одно, как бывало, она надкусит. А потом спрячется в ее пахучей тени и полезет по сучьям, обдирая голые икры. «Нет, теперь нет», – говорит ей, вздохнув тихонько, Вика, но теплая, сладкая музыка лета уже властно охватила ее. Эта музыка – в струящемся сквозь все небо ветре, в щекотных касаниях повилики, в колокольчике взмывающего, как пузырек со дна озера, жаворонка, в медовом духе белопенной таволги из приречных зарослей, в звоне мелькающих, как пули, пчел и танце пестрых мотыльков над цветами, – она все та же, как пять, и десять, и двадцать лет назад. Но не та теперь она. Как изумрудно-золотистая бабочка, ползавшая когда-то по этим веткам гусеницей, она помнит все на ощупь, на вкус, но она – другая. В ее крыльях – вздох полевого ветра, в глазах – многоцветный переливающийся простор, в хоботке – ароматы дальних лугов, в головке – сказочные миры, увиденные наяву и в грезах…  Это волшебное превращение, когда вспыхнули и затрепетали над ней радужные крылья новой жизни, а мир преобразился и засверкал, открыв невиданные прежде цвета, неслыханные звуки и потаенные смыслы, произошло незаметно к концу школы, и она поверила, что ей уготовано особенное счастье, надо только не ошибиться и разглядеть его. Страсть к вещам и желание удачного замужества были слишком мелки, и азарт подруг, бурно копошившихся в прозе жизни, был ей непонятен. Что-то непременно должно случится, что-то необыкновенное и важное, – но разве так? и здесь? и сейчас?

            …Солнце уже опустилось, в лесу лежит тень, лишь изредка пробиваются через просветы косые лучи. Но бор постепенно редеет, светлеет, все чаще прорывается, зажигая листву, низкое солнце, и вдруг за темными сквозящими стволами вспыхивает такой простор, такой теплый золотистый свет, что все ахают: «Туда, Илья… туда!..»

          Открывшееся среди леса озеро серебрится широкой, как речка, лентой, заросшей по берегам камышом и купавой, но густой, в легком мареве, ивняк на противоположной стороне – только остров.

            – Это Куденецкое. Ему конца нет! – машет в сторону острова Руднев.

            Проехав вдоль берега, находят чистую полянку под старыми дуплистыми дубами, с шелковой, усыпанной блестящими желудями, травой.

            – Какое местечко! Какая благодать!.. – восхищается Алла, подбегая к песчаному спуску и раскидывая картинно руки. – Ах, я вся мокрая, я не могу… Вика! Побежали!..

            Мужчины ставят палатки. Алла с Викой спускаются к озеру, в душно и сладко благоухающие заросли, и, развесив на кустах платья, входят, разводя золотые кувшинки, в теплую воду.

           – Мы такие бледные с тобой… прямо стыдно! – сокрушается Алла, разглаживая сдобный белый живот над трусиками, и оглядывает пристально подругу.      

           Вика краснеет, но не из-за светлого тела, а потому что стесняется маленькой груди, и бросается в воду. Алла, присев, быстро окунается и с визгом выпрыгивает: ей, такой везде ладной, хочется быть на виду.

            Выплыв за кувшинки, Вика встает – вода ей по пояс – и забывает о своем смущении. Крошечные серебряные рыбки вьются у ног, удивляясь возникшим в их стране непонятным колоннам, и пытаются их обнюхать. Влажные купавы тянут к ней ладони с нежно-белыми кубышками, и легкое снежное облачко запуталось в зеленом их лататье. Она смотрит в высокое небо, на западе совершенно чистое. Резвые стрижи носятся в хрустальном просторе, издали окликая ее, и, стремглав падая, чертят крылами по воде. Мелькают тонкие стрекозы, мошка толчется сеткой у берега. Лес весь в тени, и лишь вершины, облитые закатом, розовеют в синеве тепло и нежно. Ни дуновения… Вике, объятой первобытной тишиной леса, диких трав и цветов, кажется вдруг, что нет и не было никакого времени, и одна вечность тихо дышит здесь, в середине земли…

            – Не половить ли сходить? На ушицу? – предлагает, управясь с палатками, Руднев, поглядывая на Илью..

            – Да успокойтесь! – не одобряет такого рвения Глеб, устроившийся на обломке березы. – Окунемся сейчас, отдохнем. С костерком посидим. Ночь скоро! – показывает он на небо.

            Но небо еще светло. Над лесом, где скрылось солнце, легли по всему горизонту нежнейшие – от пунцового до аметистового – светящиеся, переходящие мягко одна в другую полосы, словно огромная радуга объяла землю, озаряя ее накануне ночи сиянием всех дневных красок. Подошедшие Алла с Викой тоже за ужин и немедленно приступают готовить.

             – Мужики, вы побыстрей там… А то ждать невмочь!

            Когда мужики возвращаются с озера, у них все готово.

            Разведя костерок, Сергей с Глебом пристраиваются у разостланной на траве клеенки с едой и питьем. Отведав того и другого, Глеб пробует по привычке шутить.

            – А вон и звезда! – простирает он руку к мерцающей в синеве звездочке. – И еще! – указывает на вторую, светло-оранжевую, над горизонтом. – А вы на рыбалку хотели.

            – Не звезда, а Марс, – уточняет Илья. – Он ярче всех теперь.

            – Ты что, все звезды знаешь? – задет его эрудицией Глеб.

            – Кой-какие… Двух Медведиц знаю, Полярную, – улыбается Илья. – Волопаса, может, различу – звезду Арктур… – Он поднимает лицо, всматриваясь, и качает головой. – Светло, рано.

            – А вы, Сереж, не по звездам ночью ориентируетесь? – подпускает романтическую струю Алла. – Я думаю, по звездам.

            – Да кто летает по звездам? – усмехается Руднев. – Даже у моряков координаты со спутника. Не по звездам, а по карте. По самой земной что ни есть.

            – Да–а? – изумлена, но не обескуражена Алла. – Ну, конечно! Вам же земля сверху, как карта…

            – А Водолея созвездие знает кто-нибудь? – спрашивает осторожно Вика.

            – Зачем тебе Водолей?

            – Ну, как… Началась же эпоха Водолея, мы теперь под этим знаком.

            – Вот галиматья! – хохочет Глеб, хрустя огурцом. – Помешались на астрологии. Смешно же, Вика.

            – Дело вкуса, – возражает безмятежно Илья. – Не нравится астрология – не вникай.

            – При чем – вкуса? – щурится презрительно Глеб. – Не скажешь же о науке: дело вкуса. Пусть я не авторитет, ладно. Но вот нобелевский лауреат выступал. Так он прямо сказал: мракобесие ваша астрология!

            – В какой области лауреат? – спрашивает тут же Вика.

            – Он физик.

            – Вот и пускай говорит о физике.

            – Видел я его выступление, – улыбается несколько развязно Илья. – Если пустой человек уверяет нас, что глаголет истину, это смешно. Но когда ограниченность, да еще с таким апломбом, демонстрирует ученый, – грустно…

            – А твой какой, Вика, знак? – спрашивает, чтобы приземлить разговор, Алла.

            – Я же сказала… – улыбается Вика. – Водолей.

            – А–а! Вон что! – смеется Глеб. – Так бы и говорила, что твое время. Что все теперь под тобой.

            – Да нет,  я же не то… – Вика смущена. – Я просто…

            – А не все, так некоторые, – намекает на что-то Глеб.

            – Но ты знаешь, – перебивает Алла, которой это внимание к подруге не нравится, – ты знаешь, где он на небе? 

            – Ну, да! От Большой Медведицы – на Полярную, и дальше по прямой до горизонта. Но его не видно теперь.

            – А когда? – настаивает Алла, желая закончить разговор «пшиком».

            – Ну, ночью, часа, может, в два… На самом-самом востоке. Но тут, в лесу, и не увидишь, наверно.

            – Ну во-о-от, – тянет Алла разочарованно. – Такое созвездие знаменитое – и не видно.   

            – Так ночью можно посмотреть, – предлагает Илья.

            «Каков молодец! – хмыкает про себя Руднев. – При всех свидание назначает…» Он легко с ним сошелся, Илья даже симпатичен ему. Но дело не в нем, а в Вике. Как телохранитель с задачей – оберечь, он настроен только на нее, остальные его не интересуют. Ничему не удивляясь, он готов к любой ситуации.

            – Я разбужу, если хочешь, – предлагает он тут же.

            – Ну, зачем…

            – И что ж сулит нам Водолей? – философствует Глеб, приятно расслабленный ужином на природе. – Какую такую эпоху?

            – Да все уж знают давно, – отмахивается Вика. – Эпоху гуманности и гармонии.

            – О!

            – И люди, и земля изменятся…

            – Замечательно! Откуда ж вы это знаете?

            – Из астрологии. И другая информация получена, эзотерическая, точно такая.

            – Откуда получена?

            – Оттуда, откуда все эти знания. Из информационного поля.

            – Хо–хо!.. Ах–ха–ха! – чуть не опрокидывается Глеб на спину.  

            – И что смешного?

            – Ваше информационное поле, как эфир у древних. Никто не знает, что это, да и есть ли оно вообще, но такая удобная фикция.

            – Понятно, – смеется Илья.– Ума выше твоего в природе нет.

            – Ну, что ты. Многие люди умней меня. Собака тоже умней мухи, как человек умней собаки. Есть, может быть, умы и повыше человеческого. Только при чем тут ваш эфир, то бишь информационное поле?

            – Но это, в принципе, дела же не меняет, – защищает Илья Вику. – Информация не выдумана, а получена. А от высших она умов или из информационного поля, какая разница? 

            Руднев встает к прогоревшему костру, подкладывает ветку, искры роем взлетают в оранжевом дыму в небо. Пока болтали, легла настоящая ночь: темная, широкая, звездная, и через десяток метров, отойдя к кустам, он мгновенно теряется в глухой ее безграничности, а маленький огонек их за темными дубами едва различим.

            Разойдясь по палаткам, долго еще не умолкают: мужчины о своем, женщины о своем. За полусонной болтовней Вика вспоминает прошедший день, и ей кажется, что все ею любовались, даже Глеб, и ей приятно такое внимание, и оттого эта шаловливость, и Алла, наверное, ревнует ее… К кому? Да ко всем. На то и подруга. А что я такого делаю? Ничего. Никому. Я сама по себе. Я – как мотылек…

            По палатке шуршит упавший лист, за тонким полотном так близки все ночные звуки, весь дремучий таинственный лес. Вот хлопнуло, скрипнуло что-то, точно прыгнул кто по ветке. Может, прилетела сова, или молодой желудь пробует силы, или расправляет во сне корявые сучья дуб? Она слышит шорохи и под землей: может, роется за полевкой лиса, или червь шевелится под корешками, или прорастает под ее головой молоденький моховичок? Она засыпает и не засыпает. И кажется ей, что кто-то огромный, как этот лес, или еще больше – как сама земля, держит ее на ладони и рассматривает, и усмехается: какая маленькая, и беспомощная, и глупая. И на этой просторной, как поле, ладони прорастают зеленые деревца-человечки и, улыбаясь, тянутся к ней, и птицы звенят в их кудрях, и звон этот все громче…

            Нет, это комар звенит над ухом. Вот забил, защелкал в ближних кустах соловей. Какая-то пичуга – видно, коростель – скрипит на озере. Что-то там шумно плеснуло, потом еще… В воде, как в огромном зеркале, горят звезды. И ее Водолей тоже. Могучий прекрасный мужчина, льющий из кувшина воду. Он льет и льет ее в озеро, воды уже так много, что она начинает течь, унося лодку, в которой она лежит, глядя на него и на звезды. Но не может никуда уплыть, потому что он невообразимо, страшно высоко – и все там же, куда ни плыви…

<=

=>