РОСА ВОДОЛЕЯ
Х
Под утро она проснулась. Возможно, оттого, что притихли соловьи. Вылезла из палатки и ахнула, будто попала в сказку. Леса не было. Все потонуло в слоистых светящихся туманах, ближние деревья и кусты, как призраки, плавали в текучих облачных струях. Сонное озеро дымилось, и там, вдали, где вставала вполнеба заря, все было напитано таким сочным золотистым светом, таким ликующим сиянием, что она не могла уже вернуться обратно.
Осторожно, как по гальке, ступая босыми ногами по желудям, она идет к озеру, в эти легкие сияющие туманы, подняв руки, словно хочет их ощупать. Они живые, их полупрозрачные сквозящие потоки шевелятся, поднимаются, текут, наливаясь в вышине молодым звонким светом, и ей кажется, что сама она из таких же блистающих струй, и если ступит на зеркало воды, оно даже не замутится.
Под листом спит, крылышками вниз, шоколадно-желтая бабочка. Вика, отцепив, разглядывает ее, с усмешкой вспомнив, как воображала себя мотыльком. «Вот спала, спала… – думает она о себе и о ней вместе, – а тут такое утро… такой блеск! Нет уж… давай-ка полетаем!» – и подбрасывает бабочку вверх. И, расправив на лету крылья, порхает от куста к озеру, проносится зигзагами над спящими кувшинками, над дымящейся водой, и взмывает перед молочной полосой тумана. О, какая волшебная сияющая равнина! какой простор! Ей кажется, она чувствует в плечах усилия быстрых мышц, в ушах – свист ветра, и теплый солнечный луч уже золотит ей крылышки…
Свернув опять к берегу, летит над камышом, над кустами, и так удивительна и радостна эта ранняя прогулка. Никогда не вылетала она в такую туманную рань. А как широк и удобен был лист, где она ночевала! Так и не поняв, что прервало сладкий утренний сон, даже еще не проснувшись, она оцепенела перед страшным, желтым, склонившимся над нею и готовым проглотить чудовищем. Крылья сдавлены, точно слиплись, она оставила даже усилия раскрыть их и, изнемогая от чуждого грубо-животного тепла и дыхания, с помутившимся уже сознанием, различая лишь рыжую шевелящуюся гору, отдалась на волю судьбы. Тем чудесней и неожиданней было спасение, – она тут же метнулась прочь, к озеру, где враг вряд ли мог догнать, и потрясение ее скоро прошло, страх улетучился, осталось лишь бурное ликование продолжающейся жизни. Но лететь в сыром тумане невозможно, а цветы мокры от росы. Перемахнув через кусты, она устремляется в бор, в душно-сухой смолистый его настой, и, пометавшись между стволами, садится на теплую кору сосны, распластав крылья и почти слившись с нею. Внутри ее все еще что-то дрожит. «Можно немножко подремать», – решает она и, припав брюшком к медной шелковистой стружке, замирает, предчувствуя впереди беспокойный день труда и любви.
А Вика, выпустив бабочку, бредет берегом дальше. Из-за острова вылетает белая, с темной головкой и черными концами крыльев, чайка и широко, плавно парит над водой. Блеск зари в это время становится таким ослепительным, так насыщен золотым брызжущим светом, что она останавливается и замирает в восторге. «Вспыхнет утро, зарей розовея… – шепчет, глядя такими глазами, будто чайка эта выпорхнула из них. – Белой чайкой взлечу я к тебе…» – Через пару шагов, остановясь в недоумении, оглядывается. «К кому – к тебе? Ну, к нему… просто к нему… – Глаза ее вдруг округляются, словно видят впереди не кусты, а что-то совсем иное. – Засверкает роса Водолея… на ресницах моих и судьбе». Постояв еще минуту с сияющими глазами, бредет медленно дальше, чуть забирая от кустов в лес.
За густыми, по пояс, зарослями таволги и купыря стелется густой папоротник, между которым полянки гусиных лапок, а кусты между деревьями затканы паутиной, унизанной бисером росы. Ветки царапают тело, обдавая холодными брызгами, паутина облепляет лицо и волосы, и она, вздрагивая и смеясь, отцепляет ее, и серебристые нити тянутся сзади, как тонкие струи света. Повернув обратно, подбирает во влажной траве несколько земляничек, и давние, школьные еще стишки приходят на память: «Я шла тропинкой дикою, одна в лесу туманном, с пахучей земляникою в лукошке берестяном… Порхала в травах смеженных руками-лебедями, пила росинки свежие медовыми губами…»
– Ну… бальмонтиха! – бормочет вслух, помотав с улыбкой головой. – Как слащаво-то, фу!.. Нет уж, нет... довольно.
– Вика, ты? Откуда? – изумлен Руднев, до пояса розовый, поднимаясь с полотенцем от озера.
Илья, сидя на березовом полене, обувается и тоже смотрит на нее, как на чудо. «Как точно я ее угадал, – думает он о портрете, – как угадал!»
– Гуляла… – немного стесняется своего вида Вика, но довольна, что явилась им, как лесное диво. – А вы что, куда?
– Пойдем сеть посмотрим. Держит тут один мужичок.
– Так чужая же.
– Не чужая. Это знакомый мой.
– О, так и я с вами! Я это люблю! – подпрыгивает она радостно. – Только оденусь!
Далеко за поворотом, где озеро вдается в кусты длинной заводью, Сергей пролазит сквозь заросли к воде и находит по каким-то приметам знакомое место.
– Зря лодку не взяли, – говорит он, показывая вдаль на парящую воду. – Видите?
Илья ничего не видит, и Вика, со смехом взяв его за рукав, показывает на берестяные поплавки в камышах.
– Вы тяните, а я с той стороны зайду. Командуй тут, Вика! – Руднев переходит берегом на противоположную, еще в белесом тумане, сторону заводи и, войдя в дымящуюся воду и присев так, что едва видна голова, отцепляет на дне свой конец.
Вика с Ильей, забредя к камышам, тянут сеть на берег.
– Не торопись, он сюда сейчас пойдет, – удерживает она Илью, желающему показать ухватку. – Ты тут давай тяни, а я к камышам опять… рогатина там, не зацепилась бы. – И зайдя глубоко в воду, помогает тащить Сергею, который – где по грудь, а где и по шею – уже идет к ним через заводь.
Но грузила, и точно, за что-то зацепились, и торопливо, натягивая сеть, она идет туда по густой булькающей воде, увязая по щиколотки в ил и путаясь в каких-то цепких корнях. Нащупав ногой корягу, пытается сдвинуть ее, но никак, и она ныряет вглубь, пробуя отцепить сеть руками. Большой, с дедову ладонь, линь в сети тяжело шлепает по щеке, и это придает ей азарта. Встав, набирает в грудь воздуха и, поднырнув снова, рвет с грузил намотавшиеся корни, и тут соображает, что сеть держит запутавшаяся в ней и захлестнувшая корягу рогатина. Однако встать, чтоб набрать воздуха, не может: не пускает набрякшая и за что-то зацепившаяся сзади ветровка.
«Этого мне не хватало!» – думает она с беспокойством, силясь содрать с себя куртку, но та не подается. Пальцы путаются в сети со скользким линем, а воздуха уже нет, и она с ужасом чувствует, что сейчас, сию секунду вдохнет, потянет в себя – не воздух, а холодную мутную воду… Из последних сил вскакивает, надеясь подняться вместе с корягой, но это тяжеленный топляк. «Как глупо… на таком мелком месте… Неужели утону?! – думает она с ужасом. – А он… разве он не видит?» – В панике она тянет сеть от Ильи, чтоб тот понял и бросился спасать ее… Хочет еще крикнуть, позвать – и кричит что-то, задыхаясь, захлебываясь и глотая воду. С затмившимся уже сознанием чувствует, что кто-то как будто хватает, тащит ее, но сама уже совершенно бессильна, – ей все равно…
А Илья смотрел все это время, как Вика пошла к застрявшей сети и потом раз и второй скрылась в воде – видимо, отцепляя, – и все любовался, и даже тени беспокойства не шевельнулось в нем. Тем более, что подходил уже с другой стороны Руднев, которому все тут знакомо и положиться на которого могла не только Вика. И лишь когда, бросив сеть и взбурлив воду, тот бросился к ней огромными прыжками, и сеть как-то потянулась вдруг и какое-то волнение пошло там, за камышами, он испугался, что что-то стряслось. Но что серьезное могло случиться, когда оба они рядом? Оставив свой конец, он поспешил на помощь, но Руднев, мокрый, решительный, бледный, уже выносил Вику из воды. Он сам донес ее до берега и положил лицом вниз, на живот.
Отходя от раздиравшего ей всю грудь кашля, Вика, склонясь, долго плевалась в траву жидкими слюнями. Но самое страшное было позади, и, наконец, на посиневшем и безразличном лице ее проступило подобие улыбки. Она была в мокрых спортивных брюках, но без ветровки, выкрученной и положенной под грудь, но ничего уже не стеснялась. Сергей взглянул с вопросительным сочувствием, как будто спросить хотел: ну как, подводница? – но только улыбнулся ободряюще и не сказал ничего.
– А сама ты пыталась… – спрашивает мягко Илья. – Или только страшно было?
– Разве может она помнить? – замечает со строгой укоризной Руднев.
– Нет, я помню, – улыбается слабо Вика. – Сначала я сама хотела… А потом сеть стала тянуть, чтоб ты догадался, – тепло взглядывает она на Илью. – Ты и бросился… – Она до сих пор уверена, что ее вынес Илья.
– Нет, я…
– Я крикнула еще… ты же слышал крик? И – ничего больше… Как нес, уже не помню. – Она смотрит на Илью с такой признательной лаской, что он сквозь землю готов провалиться.
– Нет, – заметно краснея, возражает он через силу. – Тебя Сергей вынес.
– Ну, и Сергей… Вы же вместе.
– Нет, это он… он один, – мужественно признается Илья и, не перенося уже ее взгляда, медленно встает. О рыбе давно забыли, не до того. Но Илье так неловко, что он ищет чем-то заняться. Однако и с сетью, из-за которой случилось несчастье, возиться неудобно.
– За ведерком схожу, – говорит он, подразумевая ведро для рыбы, но это только предлог. Сергей и Вика не понимают, зачем ведро, но не спрашивают, и Илья скрывается неторопливо за кустами. Перепрыгивая мочажину, замечает свое отражение: выдающийся мохнатый подбородок, спутанные длинные волосы, и лицо это, столько раз рисованное и казавшееся таким интересным, теперь ему противно.
– Сереж… – тихо смотрит Вика на Руднева. – Так это ты?
– Ну, я… – соглашается тот небрежно. – Работа у меня такая: спасать, – прибавляет с улыбкой.
– Ты же далеко был.
– В том и дело. Если б рядом, не нахлебалась бы.
– О, Сережа…
– Ты как себя чувствуешь?
– Нормально как будто… Только слабость.
– Понятно. А то выйдем на солнце, тебе обсохнуть надо.
– А тебе? – улыбается она.
– Да и мне. Давай-ка…
Он помогает Вике встать, забирает куртки и, слегка поддерживая за плечи, ведет ее повыше, в залитый солнцем сосняк. Развесив на хвойных ветках одежду, устраиваются на сухой уже, в бледно-зеленых лапах папоротника, пурпурной смолке и лесных бирюзовых колокольчиках, полянке. Лежа на спине, она закрывает глаза, в них наливается густая солнечная теплота, и сквозь закрытые веки она чувствует вокруг ласковый, благоухающий, оранжевый мир, так непохожий на то, что она пережила… «Господи, как хорошо-то…» – шепчет одними губами. Это так трогательно, что Сергей, глядя сбоку на ее порозовевшее беспомощное лицо, упавшие безвольно руки, на все ее хрупкое девичье тело с прилипшими травинками, испытывает пронзительное, как к ребенку, чувство нежности. «А может, – думает он вдруг, – это и есть тот момент?»
– Вика…
Открыв глаза, она видит в потемневшем небе его близкое доброе лицо, и ей ясно теперь, что спасти ее мог только он, что иначе и быть не могло, – и этот солнечный, заново подаренный им мир и сам он сливаются для нее в одно.
– О, Сережа… какой ты хороший… – Она смотрит в таком изнеможении благодарности, преданности, любви, что слезы сами навертываются на глаза, и она тыкается мокрой щекой ему в плечо.
Миг этот непередаваем. Эти распахнутые глаза ясно сказали, что доверяют бесконечно, и он не встретит никакого препятствия. Он может поцеловать, может обнять ее, – может все, что хочет, – она примет от него все… Сердце его вдруг забилось, грудь затрепетала, – момент был решительный. Ужасное мгновение соблазна или подаренная судьбой возможность? – он не знал, что это. Но знал несомненно, что сейчас – без ненужных объяснений и слов – она может стать женой…
У Вики в это время – странное ощущение жизни, совершающейся помимо ее воли. Или это судьба? Ни застрять под водой, ни спастись никак от нее не зависело, все шло само собой, и, почувствовав это, она отдалась воле провидения, оказавшегося столь благосклонным. И ощутила вдруг тихую, сладкую отраду, безмятежно приемля все, что происходит. После пережитого только что страха, борьбы, тошноты, после всех этих жутких волнений она не понимает, зачем это было. К чему страхи и страсти, если они напрасны? И, отходя от недавнего ужаса, млеет в блаженстве тепла и покоя под надежной братней защитой. Почувствовала ли она всколыхнувший его взрыв? Может быть. От прокатившейся волны что-то задрожало в ней и отозвалось. Но она не шевельнулась, не открыла глаз, одинаково готовая ко всему, что может случиться.
Но Руднев не мог. Это значило бы воспользоваться ее слабостью, благодарностью, ее безоглядным детским доверием. Это было бы предательством. Даже заговорить о женитьбе было сейчас неприлично. И он гладит ее осторожно по голове, по слипшимся сырым волосам.
– Вика… Ты самый мне близкий… самый дорогой человек, – говорит он глухо.
Она отвечает кротким, влажным, блестящим взглядом.
– Я знаю…
С этой минуты он уверен, что сказал главное, и теперь она знает все.
День в остальном прошел спокойно, и Руднев был в самом веселом настроении. Втроем – без женщин – они достали сеть, и к вечеру сварили в большом ведре царскую уху. Вика была в центре внимания, много шутили, подтрунивали, и сама она, наконец, стала думать о случившемся, как о веселом, даже забавном приключении.
А ночью ей приснился странный сон. Будто она дома одна, и вдруг приходит Сергей. И так к ней тянется, так дорожит ею, так хочет что-то сделать для нее… Но странно не это, а то, что он уже муж ей, и ей надо с ним спать. «Но это же невозможно… я не могу это…» – думает она с гнетущим чувством неловкости и почти безысходности. И тут же – посреди ночи – просыпается и счастлива, что ничего такого нет. «Какой сон странный, – думает она смущенно. – Я люблю его как брата… и очень хорошо так… К чему еще – муж?»