РОСА ВОДОЛЕЯ
Ян Бресслав
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I
– Ветер усилился. Зайдем справа, командир.
– Понял.
Руднев осторожно поднимает зависший над озером вертолет с полной, на длинном тросе, «корзиной» «бадьей» и заходит на 12-й квадрат с противоположной стороны.
С высоты лесной пожар не впечатляет. Несколько почти неподвижных беловатых дымов над изрезанным лентами дорог и ручьев зеленым массивом с синими пятнами озер и изжелта-серыми прямоугольниками посевов и поселков. Но теперь, когда воду несут почти над деревьями, а багровые, в желтом дыму, вспышки полыхают по всему участку, когда винт отбивает, кидая в стороны, мутный дым, и гарь чувствуется в кабине, и слезятся глаза и першит в пересохшем горле, впечатление неприятное
Знойный июль так щедр на пожары, охватившие леса и торфяные болота, что техники не хватает. Эти люди внизу, с их игрушечными топориками и лопатками, счастливы, что на помощь подбросили вертолет. Но что один вертолет перед стихией? Болтаться над гектарами огня с бочонком – точно заливать пылающий дом ведром. Тут выплеснуть бы озеро, тут небесный бы пожарник!.. Руднев представляет длинный, от леса до озера, рукав толщиной с эту бочку, поднятый тройкой вертолетов, а он обрушивает с неба мощным брандспойтом тонны воды…
Но «ведро» одно, и, как запаренный мужичонка, метающийся между прудом и гудящей полымем избой, он мотается меж озером и пылающей делянкой, не рассуждая о пользе и результате. Все движения машинальны, и лишь изредка при взгляде на зеленую луговинку мелькнет беглое воспоминание о Вике, о их деревеньке, но только на миг, – все давно позади, все оставлено, и, может быть, надолго. А эта горячая работа, заменившая вдруг всё, даже ее, это напряжение и пот – как крещенская вода, смывающая накопившуюся грязь…
Он взглядывает на Славкина: тот щурится в окно, и от солнца или, может быть, огня, в голубых глазах прыгают точно веселые искорки. Но веселиться нечему. Выгоревшие, дымящиеся, торчащие обгорелыми пнями проплешины внизу черны и огромны. Отливающая вдали белым золотом поляна – видимо, ржаное поле – уже вспухла с края расползающейся, в оторочке красного мяса, язвой, и снующие там люди, похоже, бессильны.
Славкин тоже увидел и указывает на нее Рудневу. Тот молча, угрюмо кивает. Они проходят над полем и, выплеснув на кровавую кайму воду, спешат опять к озеру.
В двух-трех километрах от пожара – спокойное, тихое лето. Зреют хлеба, наливаются в садах плоды, пасется мирно стадо. А тут ползущий по зелени огонь, гарь, паника, как будто загорелось само лето, и это кажется абсурдом, нелепостью… Руднев не вникает в причины, он занят следствиями. А они говорят, что все на этой земле хрупко, зыбко, ненадежно, и положиться можно только на себя. Только воля и точные действия могут поддержать какой-то порядок. И то, если не вмешается стихия, абсолютно непредсказуемая. Что сулит, например, эта пепельно-сизая, как дым пожара, туча с вырвавшимся из-под нее ветром?
– Гроза идет… – замечает, поймав его взгляд, Славкин. – Скоро накроет.
Сверху видно, как широко, плотно обложило весь юго-запад с опустившимся уже багровым солнцем, но к худу это или к добру? Хорошо, если польет дождь. Но повернувшийся ветер гонит огонь на поселок, его надо отсечь. На земле уже поняли опасность и бросились расширять огибающую поселок лесную дорогу. Несколько человек бегут туда из небольшой заозерной деревеньки, с другой стороны спешит грузовик с людьми.
Змеи молний все чаще, сверкая по клубящейся сивой темени, вонзаются в щетину леса. Быстро темнеет. Удары грома слышны уже сквозь гул мотора, но Руднев как будто не замечает их и опять кренит машину к озеру. В грозу работать нельзя, вертолет – особенно с их висящим, как заземление, тросом – живая мишень, но не бросать же людей, да и гремит еще не над ними.
Славкин спокоен. «У самовара я и моя…» Он знает, что люди выживают и в самых безнадежных ситуациях, а иные спотыкаются и гибнут на ровном месте. Кому что. Он взглядывает на командира: широкое грубоватое лицо его, в трепетных отблесках молний, твердо, почти сурово, – он как будто заодно с этим грозным небом и знает, что делает. Тяжелая жесткая ладонь крепко сжимает рукоять: он весь в ее живой вибрации, весь – действие.
Гроза обхватывает, похоже, со всех сторон, молнии, вспыхивая тут и там, озаряют бастионы туч и их мрачные глубины. Машина дрожит, ее уже встряхивает короткими сильными толчками. Это порывы ветра. Горизонта нет, земля видна только по огненному кружеву пожара.
– Хорошо! – хрипит вдруг Руднев. – Пускай польет!
Вертолет неожиданно подбрасывает и относит в сторону, и это ощутимый сигнал, что небо не шутит.
– Хоррошо! – кричит он снова; так воин с криком бросается в атаку, а носильщик с песней волочит непосильный груз в гору. Выплеснув воду на огненный язык, подобравшийся уже к дороге, они сваливают к озеру.
Посадив вертолет, бегом возвращаются в лес, где люди спешно расчищают просеку. Багряный отсвет пожара играет на низких облаках, то и дело вспыхивающих молниями. Кто-то дает Рудневу топор, и он начинает вырубать кусты, Славкин куда-то их сволакивает. А огонь приближается. С треском и гулом, раскидывая искры и горящие сучья, пламя наступает живой перебегающей стеной, и Руднев думает, что просеке его не удержать. Жар уже обжигает, глаза слезятся, лицо и руки горят. Все, кажется, напрасно. И вдруг на мокром от пота лице он чувствует холодные капли. Дождь! Он разгибается. Уже не дождь, а потоп обрушивается с неба, и все вдруг, закричав, бесстрашно кидаются навстречу огню. Спасает другая стихия. Через каких-то полчаса люди с метлами и ветками, блестя мокрыми лицами в мутно-багровом сумраке, бродят по оседающему, дымно мерцающему пожарищу, сбивая всыхивающие еще тут и там языки огня.
– Эй! – кричит Руднев Славкину– мокрому, веселому, жутко измазанному сажей. – Ты, брат, как чорт!
– У самовара я, брат… я и Маша, – поет в ответ чумазый Славкин.