РОСА ВОДОЛЕЯ
III
Проснувшись, Илья пристально, с остановившейся на лице улыбкой, разглядывает темный от старости потолок и сучки на широких досках, похожие на круглые глаза домовых. Пряди березы за окном едва шевелятся, синичка, прыгнув на ветку рябины и клюнув ягоду, тут же улетает, и рдеющая гроздь долго качается в голубоватом тумане утра. День снова будет жаркий.
Вторую неделю живет он в пустой избе, оставшейся от небольшой деревеньки на берегу лесного озера. После смерти старика-хозяина избу хотели продать, но покупатель не находится: на вывоз – стара, а жить в глуши охотников немного.
– Да живите, сколько хотите, – обрадовалась просьбе Ильи старуха, дочка умершего. – Будете там сторожем.
И вот он блаженствует в заброшенном, заросшем до застрех лопухами и крапивой дворе из потрескавшихся, грифельного цвета, бревен, с замшелой до зелени крышей и провалившейся поветью, рассчитывая прожить тут до осени. Он обломал лишь крапиву на дорожке, но не срубил ни одного лопуха, не тронул нигде жерди на обвитых хмелем и вьюнком пряслах, находя грустную прелесть в этой дикой запущенности, в неодолимой силе трав и лесной чащи, захлестнувших одинокое жилище, бессильно тонущее в вязких зеленых глубинах. Ступени крылечка, едва выступающие из трав, усыпаны листьями, и по протореным по ним тропкам снуют торопливые земляные муравьи.
Уже с утра жарко, парит. Окунувшись в озере, он наскоро завтракает бутербродом и кофе из термоса и, закинув за спину этюдник, уходит в лес. За густым высоким орешником с его широколистыми зонтами, остро пробитыми молодыми сверкающими лучами, за пологим оврагом, залитым, как музыкой, радугой цветов, за пахучим смолистым сосняком с вощеными электрическими иглами – огромная, крутая, с широким песчаным обрывом гора в пурпурно-лиловых россыпях смолки и колокольчиков, в желто-зеленых луковицах молодила, вознесшаяся могучими, доставшими неба, медностволыми соснами, откуда виден дальний берег озера с нежно синеющею за ним дубравой. Илья встает на краю, и голова сладко, томно кружится от благоуханий, от легкого, как от крыла птицы, ветерка, от всей этой дивной, не вмещаемой в сердце прелести.
«Я пьян от красоты… – думает он умиленно. – Ну, хорошо, они формируют ландшафты, создают природные композиции. Но ведь прекрасное – это мое личное впечатление от того, что превосходно выражает мое же чувство жизни. Как они предвосхитили это душевное впечатление? Или есть независимые от всяких впечатлений законы красоты, и она сама по себе существует в мире?»
Но мысль эта мелькнула – и ушла. Он весь во власти шелкового ветра, шелеста, запахов. Горячий солнечный свет разливается над лесами, отяжеляясь в душистой сладости земляники, сгущаясь нектаром в желто-фиолетовых губках пикульника, змеясь переливчатой золотой сетью в прозрачных волнах озера, огромного, как васильковое небо с клубящимися медленными облаками. Тени их широкими пятнами ползут по земле, гася и опять зажигая блеском струящуюся листву, цветы, воду, и Илью охватывает озноб восторга и нетерпения: запечатлеть миг. Он ставит торопливо этюдник и, закрепив картон, надавив из туб красок, быстро наносит подмалевок. Пейзажные этюды давно позади, прекрасным видом он готов насладиться, – но писать ландшафт, лес, озеро, которые и через сто лет будут те же, что и век назад? Его волнует теперь волшебная, полная жизни изменчивость, мимолетная игра красок, мерцание утренней росы на паутине, исчезающий блеск луны в облаке, дрожащая радуга в водяных брызгах, сокровенное душевное движение на лице. Запечатлеть миг, как живой, во всей полноте правды – вот искусство!
Курчавое, дымчатое, в ослепительной оторочке облако закрыло солнце, но не убавило ни жары, ни парного, дрожащего над далью, марева. Мягкие пепельно-сизые, голубоватые облака клубятся и копятся по всему горизонту. «Гроза будет», – думает Илья, ожидая, когда снова брызнут лучи и засверкают струящиеся под ветерком березовые косы, уже нанесенные легко на картон.
Он успевает набросать еще один этюд, но небо, начавшее погромыхивать и ворчать, хмурится все больше. Сложив этюдник, он отправляется восвояси – и вовремя: начавшийся по дороге дождь поливает вовсю.
Седые темные космы заволакивают небо, вода в озере закипает, и противоположный берег исчезает за туманной стеной ливня. В сенях застучали, забарабанили капли, потом закапало и в избе. Он подставляет, какие находит, ведра, таз и растягиваеся на железной кровати. В избе становится темно. За окном широко, остро мигает, и кажется, что там сбрасывают то пустые железные бочки, раскатывающиеся с гулким громом по булыжнику, то длинные, с треском рассыпающиеся доски.
Он вспоминает другую грозу, странный свой разговор с «невидимками», давнюю встречу с «пришельцами» на полянке, и думает: а не контактер ли я? Многие совершенно этим не интересуются, некоторые лишь слышали кое-что, а ему дважды повезло общаться с неземными существами. После встречи с «аппаратом» он стал жадно читать все, что попадалось, о контактах, о феномене НЛО и понял, что они не только не единичны и не случайны, но что Земля всегда была под постоянным наблюдением и контролем высших. Особенно поразило его «третье послание человечеству», принятое в прошлом веке на Валааме. Неужели об этом не знают те, кто должен знать? Или знают, но не делают ничего, чтоб избавить мир от заблуждений и, главное, от агрессии и насилия, от сиюминутных эгоистических интересов и безответственности, без чего у цивилизации нет будущего? Или сама человеческая природа так порочна, что мы просто неспособны на разумные, сознательные действия?
«Нет, не может быть… Если мы созданы ими, – а раз я видел их своими глазами, это так и есть, – то не в природе дело. А в том, как мы используем полученный потенциал, как живем, что выбираем, какие цели преследуем…»
Незаметно задремал, а когда проснулся, гроза прошла, дождь прекратился, но с крыш и деревьев капало. В избе было сыро. Он принес дров и затопил печь, изрядно дымившую и разгоревшуюся не сразу. Но постепенно огонь окреп, осмелел, стал прыгать все выше и, наконец, затрещал, загудел весело меж полешек. Илья сел на чурбак и смотрел на эту жаркую золотистую пляску, радуясь искрометной игре теплого живого друга. Всякий раз, глядя на огонь, он говорил себе: «Надо написать, обязательно напишу», – и все не находил композиции, могшей передать сокрушительную мощь и прелесть поразительной стихии. Огонь должен быть грандиозен, как «Волна» Айвазовского, но не писать же пожар… Долго сидит он так, зачарованно и любовно глядя на золотогривого знойного зверя, пока тот не превращается в догорающую бирюзово-летучим огнем горку хрупких оранжево-желтых углей, трепещущих живым переливчатым пламенем и уже покрывающихся слегка пеплом…
Меж тем темнеет. Он выходит во двор. Тишина необыкновенная, необъятная, глухая. Все свежо и влажно. Небо совершенно очистилось, прояснилось, и низкие длинные туманы легли полосами на сырые травы и кусты. Над озером встает большая, тихая оранжевая луна.
«Какая ночь! Нет, я не усну… невозможно заснуть…» Илья выходит на берег, и его охватывает дрожь восторга – мучительного, едва переносимого. С переполненным сердцем стоит он над широким, в туманных разводах, зеркалом озера с оранжево-золотым столбом луны – такой таинственной, зовущей, близкой, недоступной… Побродив с полчаса и по колена вымокнув, он возвращается, наконец, и, закрыв вьюшку, ложится. Но, разумеется, не спит. Чувство чего-то несказанного, дивного, что, прикоснувшись, размягчает и умиротворяет душу, переполняет его.
Протяжный летящий звук, будто снаружи где-то ударили по звонкому бревну избы, раздался вдруг и замер. «Странно, тут и бревен таких нет, – подумал он, возвращаясь опять к лунному озеру. – Надо это написать… эту тишину луны и туманов». Он знает несколько прекрасных картин лунной ночи, но такой, кажется, не видел. Если передать этот полусвет, это сияние воздуха, это живое золото воды…
На чердаке возле трубы раздается вдруг страшный скрежет, как будто кто-то скребет и роет там, пытаясь отодрать доски потолка. Похолодев, Илья всматривается округлившимися глазами в темень, не понимая, что это. Зверь? Вряд ли. Бомж?.. Захотел погреться возле трубы… так откуда тут взяться бомжу? К тому ж, и чердак кругом забит.
Яростная скреботня меж тем продолжается. Он садится, потом встает, но выглянуть из избы не решается. Так же внезапно все стихает.
«Странно… очень странно… – думает он взволнованно, тихо ложась. И тут вспоминает, что несколько раз вечерами слышал в избе осторожные звуки – вроде почмокиваний или мягких шлепков. Подумал, что, может быть, мыши или ёж. А вдруг это домовой? – Очень странно… Слазить завтра на чердак посмотреть».
Неожиданно громкий стук в потолок раздается прямо над его головой. Холодные мурашки бросаются по его лицу к шее. «Явно не зверь, явно… И знает, где я лежу, будто видит сквозь потолок. Нечисть какая-нибудь…»
Стукнуло еще раз, и другой. Илья крестится, потом воображает над собой огромный огненный крест, достающий через потолок крыши, и читает шепотом «Отче наш». Стуки больше не повторяются, и он страшно рад, что нашел средство. И время от времени все возносит под крышу этот воображаемый крест и молитву.
Он почти успокаивается, как вдруг удар в стену рядом с кроватью, как будто снаружи бухнули палкой, подбрасывает его. И еще стук, и еще…
«Нет, чертовщина какая-то!.. – думает он смятенно. – Наглость просто… – Он выглядывает осторожно в окно, но ничего не различает в мерклом свете луны. – Рассказать кому – не поверят…»
Он долго еще стоит посреди избы, ожидая, что будет дальше, но ничего не происходит. Снова осторожно ложится, надеясь, что и у нечисти есть какие-то правила, и пугает она не всю ночь. И в самом деле, больше никаких стуков. Перебрав дюжину объяснений и не найдя подходящего, Илья начинает задремывать, но тут тяжелый шлепок, точно на пол у печки упал ком теста, приводит его в чувство.
«Это-то мне не приснилось, – размышляет он. – Если бы еж или крыса, то побежали бы… а тут – тихо…»
Внезапно железная дверца печи лязгает так звонко, как будто ее с силой захлопнули. Илья даже не пошевелился. Что ж… раз это уже здесь, рядом, в самой избе… Но, как ни прислушивается, никаких больше звуков не различает и, утомясь долгим ожиданием, засыпает наконец.
Утром, осмотрев избу и ничего не обнаружив, лезет на чердак, но и там ничего подозрительного. Чердак, хоть и ветхий, забит наглухо, даже кошке не пробраться. Потолок вокруг трубы тоже цел, но весь обсыпан соломой и иссохшим татарником, жутко шуршащим под ногами, и, видимо, его жестяные звуки он и принял за скрежет.
Как бы там ни было, дело нечисто, решает он и, быстренько собравшись, уже через час шагает глухой лесной дорогой в поселок.
«Дом пустует, вот они и поселились, – рассуждает он. – А тут – я. Зачем им такой гость? Ну, и выгнали…»