РОСА ВОДОЛЕЯ
VII
Вернувшись домой, Руднев, едва перекусив и переодевшись, отправляется к Вике. Рассчитывая застать ее еще в городе, с волнением представляет их встречу. Из-за неожиданной командировки они расстались так поспешно, – хотя многое назрело и надо было решить, – что он не знает, с чего теперь начать. Может быть, она бросится ему на шею, как там, на озере, тогда ничего и не надо?.. «Ишь, захотел чего… – осаживает себя с усмешкой. – Глупец…» И представляет ее радостную, как всегда, улыбку: «О, Сережа! Уже вернулся?»
Пятый час, но жара не спадает, от каменных стен горячо и сухо пышет, асфальт мягок, как воск, в поблекшей от зноя голубизне громоздятся курчавые пепельные облака. Старушка-хозяйка, отворив ему дверь, качает с сожалением головой:
– Нету, нету Вики.
«Ну, вот, – выдыхает разочарованно Руднев. – А ты бежал…»
– Ушла куда-нибудь? Или домой уже уехала?
– Да нет, на море куда-то.
– На какое море? – оторопел Руднев. – Так может… записку какую оставила? Или на словах что-то? Ничего не просила передать? – не уверенный в памяти бабушки, допытывается он.
– Ничего… Быстро как-то так собралась и уехала.
Он, недоумевая, выходит и закуривает у подъезда, не зная, куда податься. «Непохоже нее. На море… Может, с Ольховскими? Эти могут». С упавшим сердцем, предчувствуя, что не застанет и их, едет к Ольховским.
– О, Сережа! Уже вернулся? – обрадовалась открывшая ему дверь Алла. – Заходи.
– Да нет. Я только спросить. А Вика… она где?
– А-а, Вика… – Алла медлит, приглашая войти. – Да зайди, что ж на пороге.
– Нет, нет… – Руднев мнется. – Я на минуту буквально. Мне еще надо тут…
– Уехала Вика. Я толком даже не знаю. Куда-то на юг, на море. Разговор вскользь был, на бегу.
– Не понимаю… Одна уехала?
– Почему ж одна, – улыбается тонко Алла. – С Ильей.
Руднев, пораженный, только что рот не открыл и, почувствовав отвисшую челюсть, стиснул зубы. «С Ильей! Так вон что…»
– Такая вот у нас сестричка. – Алла явно не одобряет подругу, эту ее поездку во всяком случае. – Ну, посиди немножко. Чайку попьем… – ласково смотрит она, заметив, что Руднев расстроен, и надеясь слегка приручить его. – Глеб, ты где там?
Глеб, помятый и насупленный, как будто со сна, выходит, потирая голову.
– Серега? С приездом! – пожимает он руку. – Давай, давай, не стой в дверях. Ты про Вику? Я же сказал: два сапога – пара.
Руднев не слышит и не понимает, о чем он. «Уехала… С этим… с художником…»
Он поворачивается и без слова выходит. И только теперь чувствует, как тяжело бухает в висках сердце и пересохли губы.
Не зная, куда и зачем, идет, куда глаза. «Да и надо было ждать. Этот портрет… Еще тогда, тогда… – У него ощущение человека, которого переехал треллер. Любовь растоптана, раздавлена. И кем? Он вспоминает деревню, озеро, ее преданный взгляд, свое признание. – Но что я ей сказал? Я ведь так и не сказал о своей любви. Она, может, и не догадалась. Да, так и не сказал, и она же не обязана…»
Но от этого не легче. Он замечает вдруг, что идет мимо вокзала, солнце уже за тучкой, но парно, и лица людей красны, особенно у толстых этих мужиков. А, это рюмочная… Зайти? Он видит в окне склоненные одна к другой головы, потные лица, и ему гадко это пьяное слюнтяйство. Две полуголые каштановые, в тесных шортиках, девицы в сопровождении веселых черных парней, игриво проходят мимо, и ему противны эти девицы и эти парни. Противен весь этот млеющий под солнцем город, у которого одно на уме. Он сражался там с огнем, он черен от сажи и дыма, его руки гудят от напряжения, а они спрятались, скрылись с глаз и нежатся там под солнцем. И не только, может, нежатся…
Мысль эта убийственна. Мелькавшие еще слабые соображения, что, когда вернется, они все же, может, объяснятся, кажется смешной. Какое объяснение? Он потерял ее. Потерял. Потерял безвозвратно…
Пот мочит брови, ресницы, он утирается платком. Рубашка – хоть выжми. Под каким-то навесом, взяв две кружки пива, пристраивается к стойке и, облокотясь, застывает в тяжелой мрачной задумчивости.
«Была Вика – и нет Вики. И все…» Это кажется неправдоподобным. Столько места занимала она в его жизни, так много значила. Вика – совсем особенная, не как все. Это их детство, их дом, все то близкое, милое, родное, что жило в его душе и называлось – Вика. И вот, всё разом вырвано, и страшной раной зияет опустелая душа. И, как подстреленному зверю, ему хочется бежать, забиться куда-нибудь в нору и, стеная и рыча, зализывать свою рану… Купив бутылку водки, он уходит домой и запирается в своей комнате.
Теперь ему кажется, что если б не улетел на пожары, а был рядом, ничего бы не случилось. Это было бы невозможно. Если на весах у женщины двое мужчин, и перевес невелик, все может зависеть от случая, от обстоятельств. Вспоминает «Анну Каренину», недавно прочитанную по совету Вики, Левина и Вронского, из которых Кити выбирала, и совершенно уверен, что дело лишь в том, что его не было. Но мог ли он не лететь? Нет, невозможно. Но тогда, значит, это судьба? И надо вырвать из сердца и забыть?
Да, один выход. Как больной, ноющий нестерпимо зуб – только вырвать. Но и рвать больно, ибо снова кровь, и жжение, и боль, и когда-то еще все утихнет…
За окном между тем не только не тихо, но – он и не заметил, когда – разыгралась настоящая буря. В стекла хлещет, деревья гнутся от ветра, а молнии и грохот так сильны, что мигает лампочка. Выключив свет, он падает на кровать и, привалясь к стене, смотрит пусто распахнутыми глазами на грозу. После ослепительной бело-голубой вспышки комната погружается в непроглядный мрак. Грохот, как будто по крыше бухнули тысячетонным молотом, пригвождает все к земле. Но снова фосфорически сверкает прямоугольник окна над гипсовыми бутылкой и батоном, – и опять черная, как тушь, тьма. Но это не страшно, это то, что надо. Как будто сама природа, потрясенная случившимся, рвет, и мечет, и плачет, и ему так понятно это состояние…
«Да, Сережа… Как боялся потерять, проморгать. И – проморгал, потерял…» Это не ревность, ревность была раньше. А сейчас – огромная тяжесть на сердце, боль и пустота утраты. Он не понимает даже, страдает ли. Так случилось, и ничего уж не поделаешь. Остается лишь пережить удар и – смириться.
Незаметно, под ослабевшее миганье и погромыхивание, он засыпает, а когда вдруг прохватывается, дивясь, что уснул сидя и одетый, странный, только что виденный сон мерещится ему. Как будто, подъехав на автобусе к станции на окраине, видит массу людей – то ли больных, то ли раненых, а может, и бомжей. Хлещет дождь, и – голые, мокрые, скользко-блестящие под дождем тела… сотни жалких голых тел. От этого, может, и проснулся?
Он подходит к окну. Гроза еще не утихла, его тут же ослепляет, и белая улица с белыми домами-изваяниями, выхваченная на мгновение из тьмы, опять тонет в черноте, в грохоте и гуле перекатывающегося над головой грома. То тут, то там на горизонте вспыхивают змеи молний, но мрачная толща туч непроницаема, точно они заполнили все небо. Всё без остатка…