РОСА ВОДОЛЕЯ
VIII
Гирлянды гроз, искрящихся на серебристо-черном бархате ночи, ползут, поколыхиваясь, за тающей кромкой дня, беспокойные, как ее чувства. Возбуждение, испытываемое в последнее время, не случайно, и она знает причину. Такое уже бывало, и так волновало всегда и будоражило, такой новой и необычной казалось ей будущая жизнь, что радость перемен затмевала неизбежные сложности и только придавала сил. И в далекой юности, когда оболоклась вся струистым покрывалом вод, вызревая под ним для взрослой жизни, и когда из безбрежной сферы океана взбугрилась обширным материком, готовым для всякой жизни и ставшем рассадником позднейших популяций, и когда раздалась, заматерев, и разошлась полудюжиной континентов со множеством пышно расцветших ветвей флоры и фауны, – и вот, кажется, теперь… Будущее пока смутно, но стучится так громко, так настойчиво. Так живо чувство новых токов, напитывающих тело, и все гуще с каждым оборотом, все полней. Это не сестринские энергии планет, и даже не Солнца, – могучее дыхание беспредельности, как ветер перемен, властно коснулось ее, волнуя и зовя. От растущего напряжения все грани обострены, контрасты резки, и так близка в сгустившихся струях прихлынувших энергий стремительная волна сдвигов, накатывающая, как неизбежность…
Когда-то она пережила сильное разочарование, осознав себя навсегда привязанной к рядовому светилу на пустоватой периферии галактики. Любая комета и даже ничтожный астероид, пронзающие пространства, жили, казалось ей, насыщенней и интересней. А в этом однообразном вращении, при стабильных параметрах и неизменном окружении, была предопределенность и полная зависимость от обстоятельств, когда от самой не зависит ничего. Но длилось так недолго. Постепенно взрослея и все сильней ощущая свежее волнующее брожение, она поняла, что подлинная жизнь в ней самой, вершить ее она вольна, как заблагорассудится, – и впала, конечно, в эйфорию полной свободы, надеясь сотворить нечто небывалое. Однако молодому своеволию пришел конец, едва осознала, что всё имеет свои следствия, и она готовит себе мир следствий, в котором ей же придется жить. Ни полной зависимости, ни полной свободы нет, – это иллюзии. Бытие – непрерывно ткущаяся сеть зависимостей, единственная свобода в которой – одну зависимость предпочесть другой. Рабство у обстоятельств, как и произвол, непродуктивны. Жизнь творится устремленностью. И она жадно устремилась к самореализации и совершенствованию, пробуя осуществить, где только могла, свои недюжинные способности.
В мире вечных пульсаций и незатухающего ритма, колебаний восходящих и нисходящих энергий, многосложных пестрых сочетаний и неизбежного разложения возникли и укрепились струи сил, которыми мощно, как ветер траву, устремляла она низшие множества или поощряла активность элементов, явивших свежие энергии. Желание и воля напрягают мускулы, приводя в движение части тела и органы, и она совершенно овладела силами тела и души. Токи могучей психической энергии, проницавшей массивы ее клеток-организмов, легко управляли ими, возбуждая одни и подавляя другие желания, – огромные популяции и целые народы развивались и перемещались на континентах, подчинясь влиянию ее необоримой воли.
Спокойствие и дискомфорт, радость и злость, возбуждение и боль их она чувствует, как собственные, и как порой человек, обжегши руку, дует или обливает ее водой, так она иногда, ощутив боль гибнущих в пожарах животных, обдувает их ветрами и охлаждает ливнями. Вот легкое жжение на суше в поясе тропиков: тысячи людей, страждущих от засухи, просят дождя. Она не разбирает слов, но томление, жажду и желание людской массы ощущает ясно. И все ж не утешит, не облегчит их влагой: страдание свое они заслужили.
Человеческая популяция, столь энергетичная, стремительно обжившая все материки и так много обещавшая, все больше доставляет беспокойства. Крошечный организм, образованный, как все прочие, специально ради ее нужд, плоть от плоти и кровь от крови ее, ведет себя так, как будто не он, а она создана для него. Ни с одним существом не было столько хлопот, все растительные и животные виды функционируют исправно. А эта проворная двуногая инфузория, абсолютно во всем, от рождения до смерти, зависящая от ее природы и климата, богатств и ресурсов, не просто паразитирует, без толку транжиря полученные средства, но и прямо вредит, губя вокруг себя живое и заражая среду и пространство. Чудовищный нонсенс, патология. Болезни случаются, и они излечимы. Но если больной орган разрастается за счет других, игнорируя, что он лишь часть целого, это противоестественно. Раковая опухоль эта губит, в конце концов, не только сам орган, но и весь организм.
Она не верит, что до этого дойдет. Это кажется невозможным. Сам ритм ее жизни, которому подчинены все живущие ею существа, – смена дня и ночи, тепла и холода, засух и ливней, – внушает всякому, насколько зависим он от глобального бытия, где каждый – лишь крошечная частичка, миг. Конечно, они неразумны, – какой разум у желудка, печени, легких? – но они это чувствуют, это заложено изначально. Однако человек, так прежде радовавший, оказался ограниченней всех. Древний, на генном уровне, инстинкт как бы прервался в нем, и, загребая и подчиня всё примитивным своим нуждам, он стал распоряжаться, как главное лицо. «Да нет, не главное», – давала она знать, удивляя своей целесообразностью и восхищая красотой. «Совсем не главное, – напоминала грозными землетрясениями, наводнениями, ураганами, – а только участник, как и другие, и лишь в сочетании, в соразмерности, в гармонии с остальными возможен прогресс…» Бесполезно. Раковая опухоль тупого самомнения только разрастается, и метастазы проникают уже в другие ее оболочки. Можно ли излечить столь запущенную болезнь без операции?
Что-то, возможно, упустила она сама. Вступив в фазу органической жизни – обильной, роскошной, многоликой, – она сосредоточила на ее воспроизводстве всех существ. Окружив человека благами, балуя дарами и щедротами, совершенно очаровала его, приворожила, привязала навсегда к себе. Но чрезмерная любовь питает эгоизм, и немало матерей, балующих своих чад, страдает потом от их непомерных притязаний. Были радости, но гороздо больше огорчений. Атланты, начавшие так успешно, кончили бесславно. От последней расы, самой многочисленной, заселившей все материки с их огромными различиями в условиях, ждала особенного разнообразия, богатейшего спектра энергий. Увы, различия, помноженные на ограниченность и эгоизм, породили противоречия и разделение, вражду и борьбу. Очарованные ее роскошной материей, притянувшей не только тела, люди стали забывать о душе и, предпочтя материальное духовному, сосредоточились исключительно на земном. Всякая дрянь, если она своя, земная, стала им хороша.
Это льстит, но это глупо. Больше того, вредно. Как во всяком развивающемся организме, в ней соседствуют – как правое и левое – созидание и разрушение, ассимиляция и диссимиляция, положительное и отрицательное, и это нормально. Две-три системы в центральной ее зоне и в оболочках, питающиеся отрицательными энергиями, кровно в них заинтересованы и провоцируют существ, людей в том числе, на негативное поведение. Внутренние отношения эти вполне обычны, пока не нарушены пропорции и негатив незначителен. Но когда он разрастается до размеров глобальных, как произошло с человечеством, из-за катастрофического падения нравов свернувшим, вопреки программе, на путь деградации, когда избыток грязных энергий отравляет уже ее самое и готов выплеснуться в космос, нужна нейтрализация.
Муть грязно-серых потоков растекается под сферическим слоем ее фильтров и, клубясь, скапливается в эгрегорах. Черная энергия жестокости, агрессии, ненависти, мстительности, корысти не может быть пропущена в космос: свое зло человечество должно расхлебывать само. Кора опухолей-наростов, набитых каменьями злодеяний, усыпанных песком преступных замыслов и сцементированных грязью эмоций, охватила и сжимает ее тверже бетона.
Часть этого негатива она нейтрализует положительной энергией из собственных хранилищ. Но зла слишком много, – эгрегоры наливаются и вспухают, как грозовые тучи, густеют, темнеют и, набрав критическую массу, взрываются, выплескивая скопившуюся энергию обратно – в зоны, откуда та вышла. И территории сотрясаются от мощных землетрясений, по другим проносятся сокрушительные ураганы, на иные обрушиваются торнадо и цунами. Природные катаклизмы – неизбежная реакция ее организма на отравление злом. И по какой причине ни образовался или проник внутрь яд, какие химические процессы в этом ни участвуют, угроза всегда распознается и отрава конвульсивно исторгается. Не вникая в сумбур человеческих отношений, она отчетливо ощущает произведенные ими энергии, позитив или негатив, в которых вся реальность человеческого существования. И, к сожалению, ужасающая реальность не больного, а уже разлагающегося органа. Катаклизмы – вынужденные спасительные встряски, кровопускания и спешные прободения гнойников, позволяющие длить еще как-то это постыдное существование. Но сколько может оно длиться?
Над горным хребтом между голубыми глазами двух морей, над хмурыми гранитными морщинами и искрящимися под солнцем снежными пиками вершин сияет безоблачное небо. Но невидимое людям энергетическое небо взбухло грозовой тучей эгрегора, вобравшего мрачные энергии вражды и распрей, раздирающих небольшие горные народцы. Токи мстительной злобы, как испарения, поднимаются от тесных каменных селений, и все быстрей и гуще, и копятся, клубясь, и втягиваются в грозное клокочущее чрево, уже вспыхивающее гневными темно-вишневыми зарницами. Оно полно, оно вот-вот лопнет…
Людишки, ни о чем не догадываясь, занимаются внизу своими делами: обсуждают и осуждают соседей, скандалят, обманывают, воруют, прелюбодействуют, мстят, убивают и, вечно чем-то недовольные, жаждут задавить, стереть в порошок, извести своих неприятелей… Да, да, убить! И не двое-трое, а десятки, сотни, тысячи людей тут и там хотят истребить своих обидчиков, недругов, противников, и заряд их объединенной мысли об уничтожении себе подобных притягивает своим магнитом, как гора молнию, выброшенную взорвавшимся эгрегором энергию разрушения. И та бьет в землю, в массивную плиту коры, – чудовищно сдавленный край ее вздрагивает на изломе, и тугая волна вибрации, растекаясь, гаснет постепенно в плотном граните. Сотрясение это – как мгновенную дрожь кожи на загривке лошади, сгоняющей присосавшихся слепней, – она замечает по нечаянному облегчению, по притихшей внезапно едкой боли, смываемой кровью очищения. Это так приятно: хоть ненадолго заглохнут там токи ненависти, разойдется ржавая муть корысти и просочится, наконец, светлая энергия сострадания…