РОСА ВОДОЛЕЯ

Ян Бресслав

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I

            Развернувшись над стадионом с палатками медгородка и спасателей, Руднев идет в сторону перевала, на его борту трое тяжелораненых и два медбрата сопровождения. Пролетают над городом. Небо над выпуклым, зеленого стекла, морем с седым узором прибоя почти безоблачно. Солнце сверкает на слепящей глади, вспыхивая кое-где на изломах скал. Но сам городок – скорее, то, что от него осталось, – в серовато-пепельной мути не то тумана, не то пыли и дыма. В каменном хаосе, кварталы в котором можно различить лишь по полоскам улиц, копошатся, как муравьи, люди, ползают белые и красные жуки санитарок и пожарных, орудуют железными руками экскаваторы. Кое-где поднимаются дымы пожаров, над товарным складом за станцией все еще прорываются багровые языки пламени. 

            На душе тяжело, он сосредоточен и молчалив. Здесь где-то Вика. Она и Илья. Узнав у тети Маши, ее матери, куда уехала, он был потрясен, когда через два дня объявили, что город разрушен землетрясением. И тотчас бросился в отряд, чтоб попасть на спасательные работы.

            Он ничего еще не знает. Где остановились, уцелели ли, здесь ли вообще. На розыски времени нет. Но, привозя и забирая раненых, он постоянно расспрашивает сестер и врачей, не было ли похожей. Как будто нет, – не поступала, не слышали. Утешение слабое. Он рассчитывает выкроить час-другой, чтоб поискать самому. Но как искать? Пансионаты, если что и уцелело, уже без людей: все, кто мог, уехали. Может, и они? А он мучается тут, жива ли. Вечером через день дозвонился домой: не объявилась? Нет, – плача, отвечала тетя Маша, – ни звонка, ни телеграммы. Единственная надежная информация теперь – в завалах, больничных палатках и морге…

            После полудня доставляет из центра бригаду санитаров, они просят опустить их прямо в городе. Увидя подходящий пятачок возле, похоже, школы, он сажает машину и подходит вслед за санитарами к завалам. Картина просто жуткая. Домов нет, лишь кое-где скособоченные стены, и – руины, руины, груды обломков, балок, камней, стекла, в которых роются, что-то разбирая, что-то доставая, молчаливо-деловитые люди. Автокран поднимает в туче осыпающихся камней, комьев и пыли обломанную плиту с торчащей арматурой. Спасатели в оранжевых куртках и санитары торопливо разбирают лом руками, и вот, с криками предосторожности, поднимают и выносят женщину – в одной сорочке, с вздувшимися окровавленными ногами, с запрокинутым, точно неживым, лицом – и кладут на носилки. Гул машин, грохот и стук камней, выкрики, стоны, плач, жара, пот, пыль, грязь – и все это под тоскливо-мутным блеклым небом…

            «Может быть, и она так вот…» – мелькает у него, и он не может больше стоять, – либо тоже рыть, рыть, либо бежать куда-то, либо… Он возвращается трусцой к вертолету. Он не думает почему-то об Илье, только о ней. Ну, пусть и Илья… бог с ним. Только бы жива, только б жива!

            Славкин знает, что у Сергея тут сестра, и тоже переживает. Он догадывается, кажется, и о большем.

            – Откопают так вот, человек без сознания, – кивает он в сторону носилок, – кто ее фамилию знает? Тебе б по палаткам пройти.

            – Думаешь, пустят?

            – А те, что в морге, вообще неизвестно кто…

            Руднев, сдавив челюсти, берется за ручку.

            «А был красивый южный городок, – думает он, взлетев и глядя на хаос разрушений. – Самый сезон, масса отдыхающих, пропасть развлечений… солнце, вино, любовь… Да, любовь, флирт – и вот… все разбито, раздавлено, разрушено, раскидано. Вместо бездны удовольствий – бездна страдания, боли, смертей… И со стороны-то тяжело, а им каково? Вот где самое-то потрясение – в душах…»

            Руднев, не склонный к сантиментам, почувствовал всю бездну людского горя, перед которым любовные переживания его так ничтожны. «Какая мелочь, с ним она или со мной, когда тут – жизнь или смерть… Пусть с кем угодно, только бы жива».

            – Ничего? – смотрит он с надеждой на сестру, к которой обращался уже со своей просьбой.

            Сестра, молодая, крупная, деловитая, в узких «лекторских» очках, рада помочь пилоту.

            – Нет, вашей фамилии нет, – говорит она с сожалением. – Но женщин привозили, двух молодых тоже. Идемте, посмотрите сами, – предлагает вдруг она и быстро, не оглядываясь, идет к большой зеленой палатке. За проемом накидывает ему на спину белый халат и стремительно направляется вглубь.

            В просторной и светлой, с тяжелым запахом и тяжелым дыханием палате Руднев беспомощно оглядывается на лежащих повсюду забинтованных женщин.

            – Нет, нет… – говорит он сестре, остановившейся у темноголовой, черноглазой, с толстой марлевой талией, девушки.

            Вторая, с забинтованной головой и закрытыми глазами, тоже кажется чужой, но… чем-то как будто... Бледные, с синевой, но вроде ее губы, ее прямой носик…

            – Вика! – вырывается у Руднева.

            Она медленно, с трудом приоткрывает глаза, – это, несомненно, она! – только смотрит, не узнавая, куда-то в сторону.

            – Вот и нашли! – радуется сестра.

            – Вика! – повторяет Руднев, наклоняясь. – Это я… Сергей!

            – Не надо, пусть спит, – трогает его сестра за плечо.

            В глазах Вики появляется сосредоточенность, но его она не видит.

            – Илья… – слабо шепчет она бескровными губами. – Илья, мы уйдем…

            – Она бредит, оставьте. Приходите через день. – Сестра, взяв Руднева за локоть, отводит от больной.

            – Но она… что с ней? – спрашивает он тревожно.

            – Ничего серьезного, успокойтесь. Небольшие травмы.

            – А что… – он хотел спросить: «что, ее одну привезли? одну нашли?» – и запнулся, поняв нелепость вопроса.

            Сняв халат, выходит на воздух. Жива… Слава богу, жива! Сердце его смягчается в радости и печали. Кругом всё то же: машины, носилки, торопливые серьезные врачи, бинты, кровь. И всё – другое. Он снова обрел ее. Потерял – и вот нашел… Неделей раньше ему казалось, что утратил уже навсегда. Какая глупость! Только здесь он понял, что значит потерять человека. 

            – Вижу, не зря… да? – Славкин весь светлеет и радуется, кажется, больше, чем он. – Так звони, звони домой, там же извелись!

            Руднев дозванивается с сотового тете Маше: нашлась, жива, ничего серьезного. И тут только, услышав тихий стон материнского изболевшегося сердца, и слезы, и сбивчивый жаркий лепет, понимает, что такое настоящая радость, и сухие глаза его влажнеют.

            Странно, что он по-прежнему не думает об Илье, как будто того нет. А он есть. Живой ли, раненый, искалеченный, мертвый – он где-то здесь. И она помнит и говорит о нем даже в бреду. Ладно бы, когда еще не нашлась, но теперь… Теперь он должен озаботиться и Ильей. Это дело чести. Ревность? Да какая ревность. А если даже и ревность, то тем более… И он, по-прежнему ничего не думая об Илье ни плохого, ни хорошего, начинает чувствовать его, как обязанность, которую должен исполнить.

<=

=>