РОСА ВОДОЛЕЯ
II
Через день знакомая сестра снова проводит его к Вике. Она, верно, сказала ей о прошлом посещении, потому что, заметив их, Вика смотрит во все глаза. По-прежнему забинтована и лежит, но щеки рдеют, глаза блестят. Она долго смотрит на него, как будто с трудом узнавая и удивляясь все больше.
– Сережа? – слабо вскрикивает она. – А ты как…
– Я работаю тут… – поспешно наклоняется он и, взяв в обе руки влажную горячую ладошку, вглядывается в ее лицо. – Ты-то как?
– Я ничего… Скоро встану. А Илья… где Илья? Его не нашли? Они ничего тут не знают... – говорит она торопливо и взволнованно, точно Руднев затем только ей и нужен, чтобы распросить об Илье.
– Нет, я не знаю, – отвечает он тихо.
– Он там… в завалах… под плитами… – в глазах ее стоят слезы. – Он был живой… он еще жив! Сережа!.. Ты там бываешь, ты можешь… – умоляюще, схватив его за пальцы, говорит она, не понимая, как больно отзывается все это в его сердце.
– Я же с машиной, Вика… Я летаю.
– Все равно… ты везде… Он еще живой там, а не найдут – и… и-и… – она плачет.
Боль, жалость, нежность подкатывают ему к горлу. Ее лихорадочный румянец и блеск – это от сильного горя.
– Я сделаю, Вика… Все, что смогу.
– Сереженька, милый! Я умоляю... – Упав лицом ему на руку, она рыдает.
Сестра, деликатно удалившаяся к соседним койкам, поспешно подходит.
– Ей нельзя волноваться. Хватит сегодня. Тихонько, тихонько… – успокаивает она Вику, укладывая на подушку и вскользь касаясь ее лба. – Я сейчас. – С этими словами она отводит за локоть нерешительно мнущегося Руднева. – Состояние психическое очень тяжелое… – говорит она тише. – Даже вас не сразу узнала. Все о муже бредит.
– О муже? – вырывается у Руднева.
– Да, об Илье. Они вместе были, ее вот отбросило, а он…
– А… он?
– Кто же знает, – вздыхает сестра, но морщинки печали совсем не идут к ее свежему молодому лицу.
– Это она сказала?
– Кто ж еще, – взглядывает она удивленно. – Вы извините, я вернусь.
– Скажите ей, я все сделаю… Всё.
«Как она страдает, какое горе… какие глаза. О муже… так он муж ей. И, верно, еще до поездки. А ты вообразил и… слюни там пускал. О, слюнтяй!.. – Ее умоляющие, с лихорадочным блеском глаза, полные слез, все стоят перед ним, и ему больно, так горько и больно смотреть в них… – Вика, милая, я сделаю… я все для тебя сделаю, – говорит он им и с закипевшим слезами и решимостью сердцем выходит, чтоб найти ей Илью. – Может, действительно еще жив. Узнать, где этот пансионат».
– Он сказал, что поможет, он все сделает, – приговаривает сестра, ловко делая ей укол. – Все будет хорошо, моя дорогая…
Да, хорошо… так было хорошо. Вика пробует расправить затекшие ноги, но все равно неловко. Вялое, непослушное тело ноет, как после тяжкой работы, и – тонет, тонет бессильно в какую-то мягкую глубь, где так легко, так прохладно… Ветер треплет шелковые занавески, в раскрытую дверь врывается гул прибоя, но им жарко, рубашка на его груди распахнута, а длинные волосы растрепаны, как у девушки.
– Что-то море разбушевалось, – говорит он, обернувшись и беря ее за руку. Он принял ее игру и так прост, мягок, чуток, как будто они сто лет прожили вместе и привыкли друг к другу, как к воздуху, которым дышат. Какая сладкая, нежная игра… Или любовь? Она не думает о любви. Людская любовь так груба, телесна, ничтожна. Любовь, говорил «профессор», совсем другое. Какая у них любовь? Она не знает. Но, видимо, что-то огромное, светлое, когда в сердце вмещается весь мир, – какое-то духовное единение, влекущее в беспредельность… Это он, он, золотоволосый Водолей, глядящий на нее со звезд…
– Илья, ты из какого созвездия? – поднимает она лицо.
Он молчит, с улыбкой глядя на нее.
– Твои глаза, Вика, как звезды…
– Фу, какое пошлое сравнение!
– Из Водолея, понятно.
– Я же серьезно…
Он привлекает к себе ее голову, коснувшись губами волос, терпко и нежно пахнущих морем, и они замирают, доверчиво полуобнявшись. Так стоят, глядя на море, муж и жена, прожившие вместе сто лет. Она вспомнает вдруг, с какой иронией думала о подобных отношениях весной, и поднимает к нему улыбающееся лицо.
– Ты что?
– Я вспомнила сейчас… – Она начинает говорить, а он смотрит на ее губы и, кажется, хочет поцеловать их и, наверное, поцелует, как целовал уже сто лет, и она тоже…
Он хватает ее так грубо, ударив спиной о косяк, так стремительно и неловко валит на пол, что…
– О!...
Пол под нею ходит и скрипит, как палуба, дверь с треском отлетает, и ночное небо опрокидывается в комнату. Нет, это валится стена… Илья, шатаясь, вскакивает, но его отбрасывает в сторону, под эту стену, а она летит, летит на какие-то кланяющиеся деревья, как будто сорвалась с качелей, висящих на огромной липе возле их дома, и мама с ужасом в глазах, схватив ее ее на руки, бежит в медпункт, к тете Вале… Но там почему-то не тетя Валя, ее забирает незнакомый железнодорожник и кладет на полку в гремящем трясущемся вагоне, и деревянная полка больно-больно колотит ее в бок…
Она очнулась на земле среди какого-то лома, с ужасной болью в руке и в боку, и не узнала места: никакого пансионата, никаких фонарей вдоль аллеи с решеткой, только те же сосны на берегу, и так же, но еще сильней, гремит море. И только когда, спотыкаясь и падая, она куда-то выбралась и различила в этой ужасной тьме, полной непонятного глухого движения, стуков, стонов, криков, уродливую груду развалин, которая была их пансионатом, она пронзительно закричала и, не слыша своего крика, бросилась, вытянув руки, туда, где был Илья. И тут же упала, разбив в кровь лицо, и поползла на четвереньках, шепча и вскрикивая в слезах: « Илья!.. Боже мой, боже мой... Илья… где ты, Илья…», – не понимая еще всего ужаса совершившегося, но в ужасе от того, что Илья, может быть, мучается теперь в этих развалинах.
– Илья!.. Илья-я! – закричала она опять, привстав, и вслушалась. И услышала такие же потрясенные, отчаянные крики других людей, тоже где-то ползающих, чего-то ищущих, взывающих о помощи и, быть может, умирающих. Кто-то шумно пробежал мимо нее, вскрикивая и рыдая.
«Боже… боже мой!.. – причитала Вика, продолжая пробираться куда-то по завалам. – Меня не могло бросить далеко, – думала она, – значит, где-то он здесь… где-то близко…» И ползла, а где можно было, лезла в темени по кучам битого кирпича, стекол, обломков, натыкаясь на острые ребра плит и арматуру, задыхаясь и кашляя от пыли, плача от боли и бессилия и постоянно выкрикивая его имя.
Что она могла еще? Ей хотелось позвать кого-то на помощь, но она боялась отойти и потерять это место. Где-то вспыхивали огни, но то были огни пожаров. Где-то гудели какие-то машины, но ни одна не ехала сюда.
Она не замечала времени и не знала, который час. Она даже не помнила толком, что делала все это время, и лишь по побледневшему на востоке небу, проступившему на нем контуру гор и четко обрисовавшимся соснам на берегу поняла, что наступает утро. Уже можно было как-то ориентироваться, и, приметив напротив сосну со свисавшей до земли веткой, она побежала за помощью. Но не увидела ни одного человеческого лица. Среди каменных завалов копошились и бродили жалкие, истерзанные, грязные существа в ссадинах и кровоподтеках, некоторые пытались что-то откопать, другие просто слонялись, как потерянные. Многие были почти голые – босиком, в трусах и сорочках, но, похоже, не замечали этого. Она выбежала по аллее на шоссе, ведущее к городу: может быть, там найдет она людей, инструмент, какие-то лекарства. Но дорога была пуста, а особняк за кипарисами, который так ей нравился, уже догорал. Вернее, догорал гараж у каменных руин, и полная пожилая женщина с распущенными волосами сидела, сцепив руки, над лежащим под какой-то тряпкой телом. Она побежала дальше, но и дальше были развалины, в которых копались у уцелевших кое-где стен люди.
«Куда я бегу? – подумала она. – Если везде одно и то же?»
Она бросилась обратно, и теперь уже знала, что случилось: землетрясение. Сказал ли это кто, или понимание пришло к ней само, – она уже знала. Но что это меняло?
Она вернулась к своему месту, к безобразным горам лома, в которые превратился пансионат, и увидела опять, как швыряет Илью под падающую стену, его белое во тьме лицо, – и это было вот тут, вот тут…
– Илья! Илья!.. Может, еще жив… может, жив… – твердит она, как молитву, и, кинувшись в завалы, где, как она думает, были их балкон и комната, начинает лихорадочно растаскивать, откидывать обломки. Пыльный, измятый, разодранный ковер попадается ей под руку, и она уверена, что это тот самый, что висел над ее кроватью.
– Илья!.. О, господи… – Она с новой силой бросается на камни, обдирая в кровь руки и ноги, не обращая внимания на ссадины и боль, и ей кажется, что-то она услышала… Упав грудью на кирпичи, замирает. – Илья!… отзовись!… – кричит изо всех сил и, приникнув к плите, слышит далекое, как эхо: «Это я… Вика…» Или в самом деле эхо? Нет, это он, он!.. Но как сдвинуть эти плиты, эти камни – ей, такой маленькой, хрупкой, беспомощной? Стукнув кулачком по бетону, она отчаянно озирается и, решив двигаться в обход, карабкается по косой балке на груду лома, где виден какой-то пролом. Руки и колени скользят по пыли, но ей удается добраться до середины, где, действительно, уцелел внизу какой-то угол. Но балка под нею вдруг сдвигается, соскальзывает, и она гремит с нею в этот угол, сильно стукаясь головой о стену.
Какая неловкая… Разве так лазят по завалам? Надо просто прыгать, раскинув пошире руки… Вот так… вот так… Она прыгает с балки на плиту, потом на стену, потом на торчащую над завалами трубу, и все эти люди, живые и мертвые, весь разрушенный город уже далеко внизу – в таком невообразимом далеке, что почти не виден, – сплошной белесый туман, а она на какой-то рее, висящей в огромном пустом пространстве, где нет ничего кроме незримого, но сильного вихря, который то скрутится, то раскрутится, отчего в голове ее «вжикает», точно там переливается какая-то жидкость, и начинается тошнотворное полуобморочное головокружение, будто она срывается в этом вихре в бездонную пустоту…
Но нет, она снова наверху, и снова этот вихрь, и «вжик», и головокружительное падение. И все это длится, томительно тянется, а ей еще обворачивают голову полотенцем, от которого жарко и ничего не видно, и она отбрасывает и отбрасывает его, крича: «Уберите его… уберите… уберите полотенце!..» Главное, ей не видно из-за него Ильи – молодого, золотоволосого, который где-то там, за головокружительной жаркой пустотой: мелькнет и снова пропадет, мелькнет и исчезнет…
Этот болезненный бред являлся ей каждую ночь, когда, найдя в завалах, ее положили в эту палатку. Что-то похожее случалось при болезни и в детстве, и вот опять… Может быть, оттого, что ударилась головой? Или что, падая, летела куда-то в ту страшную ночь? Это никак не проходит, а значит – больна… Какая нелепость – лежать тут, когда надо искать, откапывать Илью. Она порывалась убежать, плакала, ругалась с сестрами и врачами, убеждавшими, что его ищут спасатели, и она ничем там не поможет. Что же делать? Что ей осталось? Увидеть его хотя бы мысленно. Белое лицо Ильи, отлетающего куда-то под стену, – это ужасно, и она не хочет этого, не хочет… И вспоминает другого – гуляющего с ней по улице, или купающегося в озере, или летящего в своем сквозящем мезонине… Потом является мальчик из давнего сна – возбужденный, радостный, полный впечатлений от встречи с «аппаратом», и они бегут вместе на речку – посмотреть… Бегут, но по дороге нечаянно разлучаются, и он где-то на другом берегу, и она кричит: «Где ты, Илья!..» А речка огромная, широкая, и не речка даже, а какая-то бездонная пугающая пустота, и Илья за ней то мелькнет – и скроется, появится – и исчезнет… И опять этот жаркий невидимый вихрь, и «вжик», и головокружительное падение, при котором нельзя никуда упасть, потому что пустота бездонна, а можно лишь как-то за что-то зацепиться… Хотя б за маленькую точечку, хоть за эту вот, серебряную… Потому что это же их корабль, и он все больше, и вот совсем уже большой, и она сразу как-то оказывается внутри. Тут все ей знакомо, и она вовсе не больна, – напротив, ей так легко, что она почти не чувствует себя, не чувствует тела, а сознание так ясно, что она не верит, что всё это на самом деле.
– Это сон? – спрашивает она у молодой светловолосой женщины, повернувшейся к ней в странном яйцевидном кресле.
– Да, там, на земле, ты спишь. Но сама ты, твоя душа, сейчас с нами. – Женщина улыбается, не произнося слов, но Вика отлично ее понимает. Да и сама разговаривает с нею мысленно, и это восхитительно.
– Там такой ужас… там столько погибших! Вы не могли бы им помочь?
– Не бойся, – успокаивает блондинка. – Гибнут только оболочки, физические тела. Все идет так, как надо.
– Так это землетрясение… и все эти наводнения, ураганы… Так и должно быть?
– Да, должно. Земля трансформируется, она становится другой, изменится весь ее ландшафт. И без катаклизмов никак не обойтись.
– А зачем Земле меняться? – недоумевает Вика. – Она и так хорошая.
– Она, может, и хорошая. Да вот люди нехороши. Человечество не выполнило свою программу и зашло в тупик. Люди эгоистичны, агрессивны, постоянно враждуют и воюют, изобретают всевозможные орудия убийства и могут уничтожить не только себя, но и планету. И этих людей надо менять. А если переменятся люди, меняться надо и Земле.
– А ей-то зачем?
Хозяйка улыбается Викиной дотошности.
– Понимаешь… Эти новые люди, новое общество на Земле, будут производить очень большую энергию, и для нее нужны огромные энергозапасники. А это моря и океаны. Водный покров Земли должен увеличиться, большие участки суши уйдут под воду. Это главная причина происходящих сейчас потрясений и аномалий. Готовятся условия для нового человечества, новой расы.
– Так глобальное потепление вызвано не людьми? Не парниковым эффектом?
– Потепление вызвано дополнительной энергией, поступающей на Землю из космоса, и оно прямо связано с ее трансформацией.
– Но если суша уменьшится, где ж люди будут жить?
– Людей тоже станет меньше. Примерно втрое.
Вика задумывается, удивленная и обескураженная такими переменами.
– И они будут не такие, как мы?
– Внешне такие же. Но энергетически – другие.
– А как они тут появятся?
– Частично будут завезены на Землю на космических кораблях и высажены в безлюдных местах. Возможно, и в вашей Сибири, которая к тому времени опустеет. Другие будут рождаться у земных женщин. У таких, как ты, например. Уже сейчас на Земле рождаются необычные дети.
– Так и я тоже… не такая?
– Ты такая, какая нужно. Ты нам подходишь.
– Так я останусь на Земле? Вы не увезете меня на своем корабле?
– Ты и так на корабле. Ваша Земля – космический корабль, а человечество – его команда. Но команда эта вместо того, чтоб двигаться дружно к одной цели, разбилась на группы и отряды, которые бесконечно конфликтуют, враждуют, истребляя себя и разрушая сам корабль. Ты будешь в числе спасателей, которые доставят новую команду. Это важная миссия, на тебя рассчитывают, – взглянула блондинка значительно.
Вика призадумалась.
– Значит, я рожу не своего ребенка?
– Своего. У людей рождаются иногда дети с исключительными способностями, объяснить которые родители не в состоянии. И у твоего будет энергетический потенциал нового человека. Таких детей на Земле будет рождаться все больше.
– А могу я рассказать об этом другим?
– Нет, ты ничего не вспомнишь. Но в душе это останется, интуитивно ты все это будешь чувствовать, и это тебя укрепит. Мы хотим тебя подготовить. Ты разве не хочешь помочь своей Земле?
– О, я хочу!..
– Мы знаем. Ничего не бойся, все будет хорошо.
С этими словами хозяйка встает, на голову оказавшись выше Вики, а Вика начинает быстро уменьшаться, стремительно удаляясь. Модуль, невидимо висевший над палатками стадиона, взмывает мимо трех расположившихся над зоной землетрясения аппаратов, и с огромной высоты крохотное пятнышко разрушенного городка становится неразличимо на теле Земли.